"Сигизмунд Доминикович Кржижановский. Штемпель: Москва (Очерк)" - читать интересную книгу автора

Вчера попался в руки "Арбат" Белого; очерк говорит о совсем недавнем,
о только-только отсуществовавшем; но когда я, полный еще образов "Арбата",
вышел на настоящий Арбат, я сразу же увидел, что отыскать хотя бы бледную
проступь отсуществовавшего почти невозможно. Я был раздосадован. В конце
концов, у них, у естей, их камень не тверже воска: каких-нибудь тридцать
лет, и все перелеплено заново.
Слова, те крепче. Вот, например, вспомнилось: на Маросейке и сейчас
есть зажатая меж высоких домов церковка Николая Чудотворца. Церковка очень
давней стройки: когда-то, когда вместо кирпича домов вокруг нее росли
клены, называлась Никола в Кленниках; но клены срубили (1504) и стали
строить по соседству оружейные мастерские для изготовления и прокалки
клинков, тогда церковь стала называться Никола в Клинниках; и наконец,
когда на месте разрушенных оружейных построили блинное заведение, Никола,
чуть шевельнув буквами, стал называть себя Никола в Блинниках. Так имя,
крепко сцепив буквы, сквозь пять веков проносит свой корень, не отдавая
ритма (кленники - клинники - блинники) и меняя звук лишь у краезвучья.
Как я люблю эти окраинные шатровые колоколенки, какую-нибудь
деревянную церквушку, вроде той, что в Соломенной Сторожке, или
трогательную архитектуру Похвалы Богородице, что в Башмачках: все они
поодаль, отступя от жизни, уже не существующие, но все еще протягивающие
свои резные шатры к пустотам неба. Они умеют все-таки как-то прочнее не
существовать, чем все окружающие и теснящие их "существовать".
Мой любимец - это крутоверхий Крутицкий теремок. До него довольно
трудно добраться. У Камер-Коллежского вала, среди путаницы Больших и Малых
Каменщиков и нескольких Крутицких переулков, на взгорье, в узком тупичке,
хрупкий, весь в блеклых узорах изразцов, под старой растрескавшейся
поливой,- легко повис над двойной аркой ворот теремок. Слева, на крутой
стене,- белые дутыши балясин, подпирающих перекрытия переходов, соединявших
встарь Крутицкий теремок с пятиглавой церковью Успения.
Я никогда не устану бродить меж плит и крестов Донского, Даниловского
и Лазаревского кладбищ, вчитываясь в плесенью затянутые старые слова. На
десятках десятин Кускова (подмосковная) меня больше всего волнует старый
мраморный постамент (на дорожке, что слева от дома), подписанный: Venus57.
Поверх постамента нет никакой Venus - статуя давно, вероятно, разбита,-
осталась неотколотой лишь одна мраморная ее ступня с нежным очерком
пальцев. Это все, что есть: но я, помню, долго стоял, созерцая то, чего
нет.
Территория Страны нетов день ото дня расширяется: робкие звоны
колоколен, изредка вмешивающиеся в лязги и гулы города, напоминают нам о
самом несуществующем в стране несуществований: я говорю о боге. Проходя
мимо церквей, я вижу иногда человека, который, оглянувшись по сторонам,
робко приподымает картуз и позволяет руке дернуться от лба к плечам и
груди: так здороваются с бедными родственниками.
На Тверской, в № 29, где сейчас живет Долидзе, прежде жил Карамзин. Он
выдумал "Бедную Лизу", а трамвай № 28 возит желающих к товарной станции
Лизино, от которой в нескольких стах шагах и Лизин пруд: здесь она,-
помните?- погибла.
Я сел на трамвай № 28 и вскоре стоял у черной, зловонной лужи, круглым
пятном вдавившейся в свои косые берега. Это и есть Лизин пруд. Пять-шесть
деревянных домиков, повернувшись к пруду задом, пакостят прямо в него,