"Сигизмунд Доминикович Кржижановский. Смерть эльфа" - читать интересную книгу автора

четырех тактов, после чего другие инструменты и удары медных тарелок
нагоняют и глушат ее соло.
Обычно номер этот не вызывал особого интереса. Но сейчас пение
опередившей на десяток секунд ансамбль виолончели вдруг заставило людей,
громко шагавших меж столиков, приостановиться, лакеев с дымящимися
целлулоидными блюдами в руках застыть на месте, а несколько десятков
стульев, повернутых спинками к эстраде, осторожно приблизить к ней свои
передние ноги. Номер заставили повторить. Кое-кто, бросив свои столики,
подошли к эстраде. Песню сыграли в третий раз. Кто-то из завсегдатаев
спросил у заведующего, как зовут этого - вон там - виолончелиста.
Через два дня Флюэхтену был предоставлен сольный номер. Он сыграл
пьесу, неведомо как посетившую его в ту лунную ночь. С первых же тактов в
зале все затихло. Даже принципиальные отрицатели музыки, приравнивающие ее
к шуму вентилятора или стуку перемываемой посуды, весь вечер
перелистывающие газетные листы, вдруг потеряли строчки, путая Берлин с
Лондоном и Рим с Афинами. Лакеи шли на цыпочках, прижимая левым локтем
салфетку к надсердным ребрам. Алкоголь в хрустале не пошевелил ни единой
каплей. Когда артист снял смычок со струн, все ладони били друг о друга.
Привстав, он смущенно кланялся, присаживался на край стула, но новый прилив
аплодисментов заставлял его вставать.
По окончании программы хозяин ресторана позвал Флюэхтена в свой
кабинет. Они вошли, виолончелист и виолончель, в небольшую комнату и стали
у порога, упершись тремя ногами в желтую щетину околодверного коврика.
Любезный жест шефа указал на кожаное кресло. Музыканту было объяснено, что
жалованье его с сегодняшнего числа удваивается. Глаза под высоко поднятыми
бровями, оглядев люстриновый пиджак и протертые серые брюки маэстро, как
называл сейчас шеф виолончелиста своего ресторанного ансамбля, опустились к
блокноту, лежавшему на директорском столе рядом с черным телефонным ухом,-
и через минуту блокнотный листок, очутившийся в руках Флюэхтетна, обещал
ему скромный, но все же солидный аванс на экипировку, необходимую артисту,
выступающему перед публикой, если и не фешенебельной, но, во всяком случае,
ну, скажем...
Когда Флюэхтен вышел из ресторана, прижимая к левому бедру деревянную
спутницу своей музыкальной жизни, улицы были уже пустынны. В мглистом небе
смутно вычерчивался полудиск луны. Она была на ущербе, но слава Флюэхтена,
как это он ясно чувствовал, стараясь заглушить в себе голос недоумения,
только начинала свое торжественное шествие вверх и вверх.
Музыкант не понимал. Он терялся в догадках. Но эльфу все было ясно.
Получив приют и кров внутри виолончельной коробки, он не хотел оставаться
неблагодарным. Как все честные эльфы, скажу проще - как все добросовестные
жильцы, он старался аккуратно уплачивать свою квартирную плату. Но чем
может платить эльф? Ничем, кроме сказок, мелодий и снов. И эльф делал, что
мог. По ночам, когда музыкант спал, он, расправив свои прозрачные крылышки,
вылетал сквозь эфовидную дверь инструмента и, опустившись на ушную раковину
спящего, суфлировал ему сны. Музыканту слышались легкие, как запах трав и
цветов, песни, глаза его, разбуженные слезами, раскрывались; торопливо
присев к столу, он записывал звучащий сон и снова возвращался к подушке.
В ночи, когда Флюэхтен, взволнованный своими выступлениями, овациями,
которыми теперь неизменно встречала его публика, не мог уснуть, эльф, не
покидая темной кубатуры инструмента, перепархивал со струны на струну, с