"Сигизмунд Доминикович Кржижановский. Воспоминания о будущем (Повесть)" - читать интересную книгу автора

угол на своей длинной ноге внутри своей тюремно-тесной стеклянной клетки,
они снисходительно разрешали паре детских глаз посещать себя в своем
настенном одиночестве. Размеренно отчеканивая секунды, механический учитель
из Цюриха, как и большинство учителей, был напружен, точен и методичен. Но
гений и не нуждается в том, чтобы его учили фантазии; страдая от своей
чрезмерности, он ищет у людей лишь одного - меры. Таким образом -
преподаватель и ученик вполне подходили друг к другу. Всякий раз, когда за
стеной захрапит послеобеденным храпом отец, Штерер-младший, придвинув
табурет к проблеме времени, начинал свои расспросы. Он тянул учителя за
гири, ощупывал ему его круглое белое лицо, пробирался пытливыми пальчиками
внутрь его жесткого и колючего мозга. И однажды случилось так, что
механический учитель - очевидно, озадаченный каким-то трудным вопросом -
вдруг свесил ногу и перестал отчеканивать урок. Макс, полагая, что часы
обдумывают ответ, терпеливо дожидался, стоя на табурете. Молчание
длиннилось. Стрелы застыли на белом диске. Из-за зубцов - ни звука и ни
призвука. Испуганный ребенок, спрыгнув наземь, бросился к спящему отцу;
теребя его за свесившийся рукав, он, сквозь всхлипы, бормотал:
- Папа, часы умерли. Но я не виноват.
Отец, стряхнув с себя просонье, зевнул и сказал:
- Что за вздор. Умереть - это не так просто, успокойся, мальчик: они
испортились. Только и всего, и мы их починим. А плачут только девочки.
Тогда будущий мастер длительностей, вытерев кулачками глаза, спросил:
- А если испортится время - мы его тоже починим?
Отцу, следуя примеру старых часов, пришлось замолчать. Распрямившись,
он с некоторым беспокойством оглядывал свое порождение.

II

Случаи из детских лет Макса Штерера,- их нетрудно было умножить,-
свидетельствуют только об одном: о рано установившейся психической
доминанте, о внимании, как бы сросшемся со своим объектом, об однолюбии
мысли, точнее, первых зачатков ее, в чем иные исследователи и полагают
основу одаренности. Ребенок, затем отрок, как бы стремился вглядеться в
протянувшийся впереди путь, не делая по нему ни единого шага. Склонность
сына к контемпляции, вслушивающаяся в себя речь, неохота к движению и играм
- все это казалось отцу обыкновенной флегмой. Он полагал, что жизнь, как
лекарство, надо взбалтывать: иначе не будет должного действия. На десятом
году Макса взболтали, отправив в Москву, в первый приготовительный
реального училища. Отец Штерер, оставшись один, недохват в беседе
компенсировал двойным числом трубок, дымил и скучал. Однажды в длинный
зимний вечер пришлось искать помощи даже у книжной полки. Среди десятка
лежащих вповалку книг был разрозненный том далевских пословиц (Штерер,
обрусевший немец-колонист, считал пристойным разговаривать с русским
народом, изъясняясь его пословицами, Sprichworter, старательно
затверженными в алфавитном порядке). Листая том, Штерер вдруг увидел на
одном из его полей почерк сына: рядом с поговоркой "Время на дудку не идет"
трудными детскими каракулями было:
"А я заставлю его плясать по кругу".
Штерер-отец так и не понял, про какого "его", собственно, шла речь, но
биограф Макса Штерера Иосиф Стынский называет эту запись "первой угрозой" и