"Александр Круглов. Сосунок " - читать интересную книгу автора

старались сделать из мальчишек бойцов.
Ваня сам напросился в наводчики. На всю батарею была одна пушка -
"сорокапятка" с укороченным, куцым стволом, "хлопушка", как ее прозвали
солдаты, один-единственный ящик фугасных снарядов и тягло - четыре драных
хвоста: гнедая кобыла, мерин и два загаженных жеребца, кожа да ребра и слезы
в глазах. Должно, от пыли, песка и обиды на людей за себя.
Технику эту осваивали прямо на марше, на редких кротких привалах: по
затертой, собранной по листочкам, клееной книжке зубрили матчасть, возились
с "хлопушкой". Ездовой Савелий Саввович Лосев, помор, бывший артельный
рыбак, который, наверное, до конца дней своих пропах рыбой, солью и морем,
бойкий и шустрый, хотя уже и седой, поил у почти пересохших колодцев
измученных лошадей. А когда дошел черед до практических стрельб, он, ворча,
впряг жеребцов (кобылу и мерина пожалел) в передок и осторожно погнал их но
полю. А наводчики поочередно ловили упряжку, будто бы вражеский танк, в "ПП-
9", в прицел; замковые один за другим вгоняли в камору старую медную гильзу,
а командиры орудий во всю глотку орали: "Огонь!" Командир первого расчета
Казбек Нургалиев, маленький жилистый властный узбек, кричал непонятное что-
то по-своему, щурился злыми азиатскими глазками, скалил мелкие хищные зубы и
бешено сек кулачком сухой пылающий воздух.
- Остальное на передовой,- обтирая запаренный лоб, обрадовал всех после
"стрельб" тогда еще старший лейтенант Лебедь - комбат.- День-другой, да и
там,- кивнул он вдоль моря вперед равнодушно, будто бы вовсе и не в сторону
tpnmr`, а на что-то привычное.
- Учение... Тьфу! - сплюнул с презрением замковой второго расчета
Голоколосский.- Все одно что дуньку гонять.
- Солнце, воздух... эротизм закаляют организм,- обрадовался, подхватил
за взрослым и Яшка.
- Огурцов! - осек его Матушкин, старшина батареи.- Аль дома на Таманке
своей?
- Песня, старшой. Я что? - обнажил щербатые зубы Пацан, как за малость,
за худобу, за зряшную вздорность прозвали Яшку солдаты.- Не я сочинил.
- Песня... Дак что? - еще жестче обрубил его старшина.- Попугай?
Повторять?
Пацан, попавший в часть из заштатного саманного Темрюка, росший, как
дикий лопух, по задворкам, садам, огородам, без матери, без отца, без
"конька", со "свистком" в голове, чувствовал себя среди неприкаянных, еще не
нашедших себя солдат вольготней других и вел себя, как и прежде, до армии,
легко и бездумно. Перед начальством ничуть не робел. Как же, не куда-нибудь,
а на фронт идет, глядишь, и герой, слава, почет, ордена. Теперь все может.
Может при старших песни блатные петь, и загнуть матюком, и спирт пить -
говорят, на передовой, только белые мухи полетят, всем без разбору дают, без
чинов, стар и млад принимают непременную норму Верховного. Уже дают и табак,
куришь не куришь, дают, скрутил самокрутку - дыми. А бабы были бы - вцепился
б, наверно, и в баб, и тут его время пришло. Однава живем! Не моргай!
Но так, как Пацан, поначалу держались немногие. Еще разве что
закаленный в рыбацких океанских своих переходах помор, собранный и
непреклонный узбек - до войны лихой объездчик совхозных коней, молодой, но
уже известный по всей своей округе, да еще повидавший всего на свете
разбитной и пронырливый Игорь Герасимович Голоколосский. Но и они, эти
четверо, нутром чуяли, что их ждет, и, как и у всех, и их души с каждым