"Александр Александрович Крон. Бессонница (Роман)" - читать интересную книгу автора

не за что-нибудь одно, а целиком, безраздельно, со всем, что в нем есть, я
не умею отделить тело от души, здание от людей, прошлое от будущего, успехи
от неудач, я не испытываю слепого восторга перед нашими институтскими
порядками, многое меня бесит и заставляет страдать, но какая же любовь не
знает приступов бешенства и мук ревности?
В давние времена к стойке ворот была прикреплена небольшая мраморная
дощечка: "Городская усадьба конца XVIII века. Архитектор неизвестен". Автора
проекта установить так и не удалось, и кто-то распорядился снять дощечку. У
меня на этот счет особое мнение - на мой взгляд, здание надо охранять прежде
всего потому, что оно прекрасно. Неизвестный архитектор строил ничуть не
хуже Казакова или Баженова, и было бы только справедливо воздать ему в
двадцатом веке недоданное в восемнадцатом. В этом здании все гармонично: и
двухэтажная средняя часть с четырьмя небольшими полуколоннами, и
несимметрично расположенный вход, и легкие, похожие на крытые галереи
одноэтажные крылья с низенькими арочками, ведущими во внутренний двор,
когда-то сад, где еще сохранилось несколько старых кленов и одичавших
яблонь. В результате снятия дощечки Институт получил право достройки здания,
однако же не вверх и не в стороны, а только вглубь, и теперь, если
посмотреть на него с птичьего полета, оно должно напоминать распластанный на
летном поле самолет, где фюзеляжем служит пристроенное с тыла
перпендикулярно к крыльям длинное строение из серого бетона. Когда-то весь
Институт со всеми лабораториями умещался в особняке, теперь там остались
только кабинеты администрации и конференц-зал; лаборатории и мастерские
отступили в глубь фюзеляжа, в длинные, освещенные лампами дневного света
коридоры с одинаковыми, обитыми рыжим дерматином дверями по сторонам. На
многих дверях стандартные картонки: "Не входите, идет опыт". Чем дальше по
коридору, тем явственнее сладковатый запах морга, смесь из запахов так
называемых субпродуктов, которыми кормят подопытных животных, и запаха самих
животных, живых и мертвых, их крови и мочи. А в хвостовой части фюзеляжа
помещается виварий, и летом сквозь открытые окна конференц-зала бывает
слышен собачий лай.
Была еще одна причина, мешавшая мне сразу войти. Я не был готов к
встрече со старыми друзьями. Предстояло отвечать на вопросы, а может быть, и
на упреки. Из письма Петра Петровича я понял, что Паша с Бетой где-то за
границей, и это отчасти снимало напряжение, но был же еще Алешка, была баба
Варя... Вернувшись из Берлина, я им даже не позвонил. Почему? До сих пор мне
приходилось объяснять это только самому себе, и ответ находился с легкостью:
новое дело, работа по десять - двенадцать часов в сутки, разъезды и
командировки, включая вылет на Дальний Восток, войну с Японией, Корею,
Дайрен, Порт-Артур... Ну и, конечно, самозащита - стремление возвести между
собой и Институтом непроходимый барьер, стремление, к тому же подкрепленное
затаенным недоброжелательством жены к моему прошлому, к Институту, к моим
старым друзьям и привязанностям. Убедительно? Да. Простительно? Нет. То, что
наедине с собой сходило за объяснение, на пороге Института выглядело как
самый черствый эгоизм. И лучше уж не лезть к хорошим людям со своими
доморощенными оправданиями, а положиться на их такт и великодушие.
Прежде чем прийти к такому выводу, я дважды обошел внешний двор по
припорошенной свежим снежком круговой аллее, то приближаясь, то удаляясь от
ярко освещенных окон. Вряд ли меня видели, а если кто и видел, то не узнал.
И только обретя внешний покой, взялся за медное кольцо у парадного подъезда.