глава III

Одни в океане, — Путешествие продолжается, — Второе совещание в неизвестной точке Гвинейского залива, — Редкостная добыча. — Ухожу под воду. — Рыба-сабля избегает знакомства. — Опасные «беззубки». — Рискованная встреча

— Команде встать! С добрым утром, товарищи!

Лодка не шелохнется; абсолютный штиль. На корме сидит Скачков; разломанный пополам козырек его фуражки надвинут на лоб, Петр осматривает горизонт и выколачивает о край лодки свою трубку. Сейчас он позавтракает и завалится спать, А на вахту встанет Стагь Корин. Моя вахта самая плохая: ночью, когда особенно хочется спать, — с ноля часов до четырех утра и днем в самый зной — с двенадцати дня до шестнадцати вечера. Но что поделаешь; тянули жребий. Мне всегда не везет со жребием. Как правило, я вытягиваю поломанную спичку.

— Как там, Петя? — спрашиваю я, массируя шею: без подушки так неудобно спать!

— Уже три часа сетку тащу. Наверно, полная миска будет.

— Нет, я не об этом. Как горизонт?

— Горизонт? Ни огонька, ни силуэта. Чисто.

— Коля, не хандри, готовь завтрак. — Валентин поднимается, делает несколько приседаний, поворотов. Может, и мне сделать зарядку? Нет, не стоит. Лень. Хочется спать; после ночной вахты голова тяжелая, шея болит.

Корин, растерев ладонями припухшее за ночь лицо, сидит на банке, рассматривает свои ссокровища: блесну, грузила, карабинчики. Валя вглядывается в карту, постукивает пальцем по колену, размышляет. Он от вахты освобожден. Уж так в море принято: капитан вахту не несет. Ему надо думать, заботиться о нас, И поэтому мы не дали ему спичку, когда тянули жребий. Морская традиция не должна нарушаться даже в нашей лодке,

— Коля, ну тебя к черту… вставай, — Скачков потягивается, зевает: — Делай завтрак.

— Сейчас, Петя. Вытаскивай сетку.

Из хлорвинилового мешка я достаю продукты: полбуханки хлеба, банку сгущенного молока, почти пустую банку из-под тушенки, И еще всем по апельсину. Десять штук плодов я отложил для Бенки. Десять съедим мы. Так… где моя мерная нитка? Вот она, крепкая, суровая нитка. Она разрезает хлеб почти без крошек. Тушенки хватает лишь, чтобы помазать тонким слоем кусочки хлеба.

Когда я приготовляю завтрак, корифенцы оставляют свои дела, Валентин поднимает голову от карты и смотрит, как я кладу каждому в кружку по ложке сгущенного молока, Корин забывает про свои блесны и крючки, Скачков шумно втягивает запах пищи и блаженно жмурится.

— Все, ребята… разбирай.

Когда я подношу хлеб ко рту, Бенка бесцеремонно снимает с него кусочек мясной тушенки и отправляет в рот. Потом забирается пальцем в мою кружку и выуживает оттуда сгущенное молоко.

— Я же тебе дал облизать ложку, — стыжу я его, но Бенка еще раз сует палец в кружку и, чмокая, обсасывает его.

Потом мы едим планктон. На этот раз я его промыл пресной водой и тщательно очистил от медузок. Солим, едим. Вроде бы ничего. По крайней мере не так страшно, как в первый раз.

Петька хитрит. Он держит кусок хлеба перед своим носом, нюхает его и глотает планктон ложку за ложкой. Труднее всех, пожалуй, привыкает к новому виду пищи Валентин. После каждой ложки он мучительно морщится, качает головой, закрывает лицо ладонью. Немного отдышавшись, вытирает лоб, и снова его ложка звякает в миске.

После завтрака курим Петькину трубку, У него целая коробка табака "Золотое руно". Остроносый Мефистофель сверкает красными глазами и тоже заглядывает в карту, разостланную на рыбинсах лодки.

— Конечно, у них там насос полетел. Это точно. Штурман, как вы считаете, нас ищет "Марлин"? — Валентин положил на каргу карандаш, посмотрел на Скачкова.

— Значит, так. Точка, где нас оставили, на судне хорошо известна. Капитану также хорошо известно и направление поверхностных течений Гвинейского залива. Значит, капитан примерно знает направление нашего дрейфа. Ищут нас, по-видимому, галсами, пересекая все время предполагаемый путь «Корифены». Значит, в принципе обнаружить нас очень несложно.

— Ха! В принципе! А помните Ресифи? "Санта Марию"? А? Ну-ка, Коля, расскажи попавшим в бедствие корифенцам, как американцы разыскивали громадный океанский лайнер. Ты ведь это лучше всех знаешь…

Да, пожалуй, я об этом знаю лучше всех. В прошлом году, когда мы искали рыбу у берегов Бразилии и заходили в порт Ресифи, мне повезло познакомиться с одним из участников знаменитого рейса на португальском лайнере "Санта Мария", захваченном португальскими революционерами.

Я представляю себе жаркий бразильский день, вспоминаю душную каюту, бутылку рома, липкие стаканы и потное раскрасневшееся лицо смуглого, с черными усиками собеседника. Он не морщась пил, курил ядовитую сигару и хрипловатым голосом рассказывал, как во время ночного бала двадцать четыре португальских революционера собрались в каюте Энрико Гальвао. Как переоделись в специальную форму, взяли в руки короткие автоматы и вышли на бурлящие весельем палубы лайнера. Как ворвались они в ходовую рубку, как сам Гальвао приставил пистолет к виску радиста… Их было двадцать четыре, и это было нелегко сделать — пленить полторы тысячи человек. А потом с острова Пуэрто-Рико помчались за ними вдогонку два американских эсминца и вылетели самолеты.

— Они четверо суток искали громадный корабль. Четверо суток, ребята…

— Но ты не говоришь, что он все время менял курс!.. С нами-то ведь проще. Мы ведь не мотаемся из стороны в сторону, — заметил Валентин.

— Ха! А кто его знает? Может, течение тащит нас то вправо, то влево? Это его главная струя идет вдоль

побережья. А ветви течения? А? Да, может, «Марлин» ищет нас у побережья, а нас волочит в центр залива… а оттуда в открытый океан. Через месяц-другой выползем на берег, скажем; "Здрасте, друзья-африканцы…" А нам в ответ: "…приветик! Только здесь Аргентина…"

— Ну хорошо. Что ты предлагаешь?

— Я предлагаю идти к берегу. Сотню миль мы проскочим за пару суток, — Корин хлопнул ладонью по карте, — а там доберемся до какого-нибудь центра, свяжемся с судном по радио. А ты как считаешь, Коля?

— Если день-два постоят такие, как сегодня, то нас определенно найдут: видимость отличная,

— Отличная! — Корин вскочил, скинул с себя рубашку: — На! Хоть выжми! Да за два таких дня солнце нас в пережаренную картошку спечет! От жары нас тучи да ливни спасали. Ха, двое суток…

— Перетерпим. Но если за эти двое суток ничего не изменится, нужно к берегу.

— А если камни? Рифы? Разобьемся к черту. Потонем… да и акулы могут в воде погрызть. — Валентин свернул карту. Задумался.

Все надолго замолчали. Скачков выколотил трубку, упрятал ее и лег на брезент. Бенка схватил его фуражку, надел на себя. Потом присел и весь спрятался под фуражкой.

— Ну что ж, ребята. Первое решение остается в силе: на пятые сутки поворачиваем к берегу. Будем надеяться, что мы уже будем на судне. Корин, делайте крючки. Акулы нет, может, что и клюнет… — закрыл совещание Валентин.

…Солнце быстро карабкалось по небосводу вверх к своей излюбленной точке — к зениту. Оттуда так удобно обстреливать весь мир своими лучами. Они бьют без промаха, эти невидимые огненные стрелы. Все живое в тропиках затаивается. Забиваются в густую листву птицы, всякая мелкая живность; прячутся в норы змеи, по уши в воду забираются буйволы, слоны. А нам некуда деться, негде спрятаться от солнечных лучей. На судне можно взбежать на верхний мостик, там натянут тент и легкий морской ветерок обдувает перегретое тело. Там можно сполоснуться под душем, а потом завернуться в мокрую простыню перед хрипло рычащим вентилятором. На «Корифене» нет ни верхнего мостика, Ни душа, ни вентилятора. Мы натянули над лодкой брезент, но под ним еще хуже, чем на открытом воздухе.

Солнце карабкается, лезет вверх и жадно ощупывает нашу кожу своими лучами: ну-ка, какова она? Выдержит ли? Струйки пота текут по лицам, оседают солью во впадинах под губами, на шее. Ничего себе зима! Дома под окном синеют снежные сугробы, мороз щиплет ребячьи носы, мороз с хрустом бродит по родному городу, студит речки, озера и оставляет на оконных стеклах свои лапчатые, диковинные следы. А здесь… я облизываю сухие губы, здесь весь залив усыпан колючими, солнечными брызгами. От них слезятся глаза, распухают веки, ломит в висках. Горячий воздух не освежает легкие, от него саднит в груди, першит в горле.

Корин взял кружку, потянулся к анкеру с водой.

— Положи, Стась, — остановил его Валентин, — воды мало… Давай-ка за работу. А то превратим «Корифену» в плавучий курорт. Солнце, морской воздух…

— Стась, голубчик, — послышался из-под брезента сонный голос Скачкова, — поймай что-нибудь. Надоел планктон.

Корин бросил кружку, взялся за спиннинг. Встал, покрепче уперся ногами в рыбинсы, размахнулся. Металлическая рыбка с красным пластмассовым хвостиком тоненько свистнула над моей головой и упала в воду метрах в двадцати от лодки.

Корин вздохнул, выбрал на катушку леску и сделал новый бросок. Еще, еще один. Мы с Валентином с надеждой смотрели в воду. Приближался обед: кусочек хлеба и ложка сгущенки. И еще планктон.

Вновь и вновь свистит над нашими головами серебряная рыбка с желтыми глупыми глазами; Корин весь блестит от пота, но никто не соблазняется его приманкой.

— Ну что же ты? Стась… на судне ты всегда что-нибудь ловил, — нервничает Скачков, — кинь подальше. Там обязательно клюнет.

Корин размахивается сильнее, блесна летит дальше. Бросок, еще один, еще… Ну где же вы, рыбы? Куда вы все сгинули?

— Ничего, сейчас схватит, — поддерживает в Корине рыбацкий пыл Петр, — клюнет. Мы ее распластаем, чуть подсолим и немного провялим. Правда, Стась?..

— Конечно… такую рыбину сейчас выудим! — внушает себе Стась.

Проходит полчаса. Корин меняет серебряную рыбку на блесну «Ложка». Потом на смену «Ложке» приходят блесны «Байкал», «Девон». И наконец «Успех». Но успеха по-прежнему нет.

— Ничего, парни, — утешает нас Стась, отдуваясь, — не клюет, не клюет, а потом такая схватит! Еле в лодку затащим. Помню, на реке Луге целый день ничего, а потом-; хап! Щука-утятница с дикой уткой в брюхе. Вся деревня сбежалась.

Однако приятные коринские воспоминания не поднимали у нас настроения: нужна была реальная, из плоти и крови, живая рыба, которую можно было бы съесть. Нам не нужна была фантастическая двухметровая щука, выплывшая из гавани рыбацких воспоминаний Корина,

— …Сил больше нет… держи ты, Коля. — Корин в изнеможении опускается на банку, берет по привычке кружку, но кладет ее на место. Воды в анкерке мало, не догадались его долить во время последнего ливня. И теперь ее нужно экономить. Надо терпеть.

И вот теперь я бросаю блесну. Проходит час, другой. Скачков уже, тяжело вздыхая, опустил за борт планктонную сетку, Корин сооружает небольшой перемет, а я все размахиваю удилищем. Болят мышцы спины, шеи. Руки налились свинцовой тяжестью, в глазах рябит от солнечных бликов… но пет, все впустую. И с каждым забросом блесна падает все ближе и ближе к лодке.

— Ладно, хватит, любитель-рыболов… — останавливает меня Валентин. — Готовь обед. Это ты говорил, что в планктоне шестьдесят процентов жира?

— Он… — подтверждает Петр, — и что китайцы из него пироги делают…

— Начинку, — устало подправляю Скачкова я и дрожащими от длительного напряжения руками стараюсь распутать леску. Корин отбирает у меня спиннинг, и я достаю «обед» — подсохшую, твердую краюшку хлеба. Тушенки уже нет, а молока осталось каждому по ложке.

Петр, тяжело вздыхая, ставит на банку нашу планктонную миску и вытаскивает из воды мокрую сеть. Отвинчивает барашки металлического стакана, опрокидывает его над миской; в нее тяжело и сочно шлепается дрожащая студенистая медуза да две маленькие, меньше мизинца, пятнистые рыбешки.

— Вот и все, — говорит он растерянно. — А медуз едят?

Никто не отвечает. Корин сидит на дне лодки и прикручивает к тросикам большие крючки, Валентин осматривает горизонт, я тщательно вымеряю ложкой содержимое банки, Бен сидит рядом и грустными глазами смотрит на густую сладкую массу. Он что-то заскучал, наш Бенка. Видно, чует, что нам не до веселья.

— Все понятно, почему не клюет рыба… Ее здесь просто нет, — говорю я. — Под нами пусто. Может быть, здесь пониженное "содержание кислорода в воде, недостаток фосфатов, органических веществ, которыми питается фитопланктон. А раз нет мельчайших водорослей, то нет и зоопланктона; ведь он кормится фитопланктоном. А раз нет зоопланктона, то тут не найдешь рыбьих мальков и мелких стайных рыб: анчоуса, сардины, летучих рыбок. Поэтому здесь нет и крупных рыб: макрелей, тунцов. Им просто нечем питаться.

— Даже акула и та отстала, — продолжает мое выступление Корин. Так и с голоду подохнуть можно, К берегу пора,

— Ладно, хватит ныть, — останавливает его Валентин, — Скачков, майнайте сеть за борт. Пускай там болтается. После обеда проскочим в направлении берега миль на двадцать. Может, действительно мертвая зона? Помните? Сколько раз встречали раньше такие места в океане…

После обеда Станислав опять потянулся к спиннингу. Раз за разом с тонким свистом проносилась над нашими головами серебряная рыбка. Раз за разом она прогуливалась в прозрачной воде, легкомысленно виляя из стороны в сторону. Потеряв всякую надежду, мы смотрели, как Корин то взмахивает удилищем, то, облизывая языком пот, выступающий на верхней губе, наматывает лесу на катушку. Чего уж там: сами решили, что тут мертвая зона. Вон даже акула отстала. Вот пробежимся миль па двадцать севернее и тогда… От вскрика Корина все вздрогнули: удилище изогнулось дугой, Стась присел, пошире расставил ноги.

— Есть! Петя, нож точи! Тяну, парни…

Петр с готовностью отыскал нож. Мы вскочили. В прозрачной воде крутилась какая-то некрупная, но широкая, тяжелая рыбина. Конечно же, Стась был сильнее ее. Через несколько минут рыба сдалась и, поводя жаберными крышками, всплыла.

— Да здравствует Стась Корин! — крикнул Петр, нагибаясь над водой. Он подхватил рыбину за голову и кинул ее в лодку.

— Ну вот и порядок! — обрадовано потирал ладонь о ладонь Валентин, — Коля, отбери у Пети нож. Тебе это привычнее. Пластай ее, голубушку.

— Подождите, ребята, — я взял рыбу в руки. Осмотрел ее. Широкая, уплощенная в боках, темно-фиолетовая спинка. Что это за рыба? Рот большой, зубастый; зубы длинные, острые. Глаза желтые в полголовы. И очень крупная, как пятикопеечные монеты, твердая чешуя,

— Подождите… что же это за рыба?

Нет, раньше я не видел таких. Ни в уловах, ни в определителях. Неужели?.. Рыба, неизвестная науке?.. Сколько десятков тонн рыбы я переворошил на палубах рыболовных судов в поисках какой-нибудь диковинки — и вот она в моих руках! Да, все может быть… все может быть!

— Ну что ты медлишь? — забеспокоился Станислав, — Дай ее сюда.

— Постойте, ребята., я подозреваю, что это очень редкая рыба. Может, мы первые, кто держит ее в руках. Ее бы сохранить для науки, а?

— Нет, посмотрите на него, парни: тронулся! Да черт с ней, с этой наукой! У меня желудок от боли сжимается. Дай сюда. Это моя рыба. Я ее поймал… Петя, нож…

— А может, Николай прав? — Петр спрятал нож за спиной, — Конечно, ее бы хорошо распластать и провялить, но вдруг рыбка-то уникальная? Ладно, Стась, подарим ее науке.

— Суй в формалин, Коля, Перебьемся, — закончил спор Валентин.

Станислав с ожесточением плюнул и швырнул спиннинг на дно лодки. Чувствуя себя немножко неудобно, я ушел на корму, запеленал рыбу в марлю и запихнул ее в бидон.

— Ничего. Еще поймаем, — утешал Корина да и себя Петр. — А эта редкая. Может, к тому же и ядовитая… Ну конечно же, ядовитая!

День шел на убыль. Жара немного спала, подул легкий ветерок. На востоке показались тучи. Взглянув на часы, Валентин кивнул головой, и Скачков выключил двигатель. Стало опять тихо. Пробежав по инерции еще несколько десятков метров, лодка остановилась.

Петр вытащил планктонную сеть. В ней был небольшой улов планктона. Ложек пять-шесть, не больше. Скачков, сморщившись, вытряхнул улов в миску и постучал по ее краю ложкой:

— Команде полдничать!

Команда не отозвалась. Втроем мы глядели в прозрачную воду. Высматривали, нет ли там рыб. Корин отрезал от головы макрели кусочек вонючего мяса и опустил вниз. Вскоре около приманки показались рыбки. Опять какая-то мелкота — пяток шустрых пузатых рыбешек. Потом глубоко внизу мелькнули узкие, продолговатые тени. Корин толкнул меня в бок локтем. Рыбы поднялись почти к самой наживке, но не заинтересовались ею. Словно спохватившись, они бросились прочь, исчезли из глаз.

— Попробовать, что ли? — спросил я у Валентина, кивнув головой на ласты и маску. — Может, подплывет какая-нибудь поближе, а?

Валентин подумал, окинул взглядом поверхность океана: чисто, акул не видно. Взял в руки гаечный ключ.

— Как стукну по борту лодки, сразу наверх…

— Хорошо. Сразу.

Я торопливо натягиваю на лицо маску, закусываю зубами мундштук дыхательной трубки, одеваю ласты. Зажав под мышкой подводное ружье, прыгаю в воду. Она смыкается над моей головой, и я оказываюсь в чудеснейшем, необыкновенном мире тишины и покоя. Голубой континент. Мне и в предыдущих рейсах изредка удавалось встречаться с ним. И всегда, оказавшись наедине с океаном, я испытываю трудно передаваемое чувство восторга и, пожалуй, немного страха.

Держусь за канат, спущенный с «Корифсны», оглядываюсь. Тишина, покой и синий цвет. Наверху вода, пронизанная солнечным светом, совершенно голубая, вдали она синеет, а внизу приковывает к себе взгляд таинственной, фиолетовой глубиной. Если б можно было изобразить эту гамму цветов звуками, то у поверхности океана, наверно, тоненько бы зазвенела на самой высокой ноте скрипка, из фиолетовой пропасти ей откликнулась бы торжественно и могуче басовая струна контрабаса. Тишина, покой и успокаивающий синий цвет. Все забылось, И голод, и зной, и тревога необычного путешествия… все отошло, отодвинулось назад. Сверху, над головой, колышется ярко-белое брюхо «Корифены», по нему скользят солнечные блики, а внизу пустота. Ощущение такое, будто находишься не в океане, а висишь под куполом небосвода… Но нет, океан не так пустынен, как кажется на первый взгляд. Под приманкой, спущенной, с лодки, веселой стайкой суетятся, как ребята у футбольного мяча, блестящие пузатые рыбки. Они торопливо потрошат, треплют белый кусочек мяса своими маленькими жадными ртами. Оторвав кусочек, какая-либо из рыбок долго, мучительно заглатывает его, страдальчески тараща глаза и вздрагивая всем своим пузатым телом. Порой рыбки оставляют приманку и всей стайкой бросаются в сторону, чего-то испугавшись. Успокоившись, они так же стремительно возвращаются, и маленькие жадные рты опять начинают торопливо трепать кусочек белого мяса.

Стоп… рыба! Сабля-рыба… Извиваясь своим широким, плоским телом, она появилась как-то внезапно. Ее трудно спутать с какой-нибудь другой рыбой. Особенно запоминается голова — длинная, острая, с вдавленным «лбом» и выдающимся «подбородком». Рот у рыбы плотно закрыт, но я отлично знаю, что он битком набит острыми прозрачными зубами. Эти зубы прокусили однажды мне ногу на палубе во время разборки улова. Прокусили через толстый кирзовый сапог. И нога долго, мучительно болела. Вдохнув побольше воздуха, я нырнул, вытянул вперед руку с ружьем. Рыба-сабля взглянула на меня своим неподвижным желтым глазом, на мгновение замерла, трепеща тончайшим, прозрачным спинным плавником, идущим от самого «затылка» до кончика плетевидного хвоста, а потом рванулась а сторону и, вытянувшись сужающимся к хвосту сверкнувшим, как клинок, телом, бросилась прочь.

Но рыба-сабля уже далеко, и некогда думать о ней: я вижу других рыб. Тех, которых мы наблюдали из лодки. Они явно заинтересовались наживкой, а может быть, и мной. У рыб серебристо-белые тела, украшенные тремя синими линиями, прочерченными природой, от глаз до хвостового плавника. Они подплыли к кусочку мяса, отогнали пузатых рыбок, но ни одна не прикоснулась к наживке. Потом направились в ною сторону и начали крутиться вокруг, не приближаясь ближе чем на два-три метра. Их янтарные глаза с любопытством рассматривают меня. И, как будто переговариваясь между собой, рыбы все время открывают и закрывают свои совершенно беззубые рты. Какую-то смутную тревогу ощутил я, увидев этих рыб… эти белые беззубые рты. Где-то я их видел. Но где? Я кручусь между рыбами, направляя ружье то на одну, то на другую, но они плавают так быстро, что невозможно прицелиться. Вынырнув, я отдышался; нырнул — рыбы ждут меня. Их стало даже больше. В возбуждении рыбы носятся вокруг, мелькают перед глазами. Они совсем близко, рядом. Нажимаю на спусковой крючок — мимо! Черт… попробуй-ка попади. Так и мелькают, даже в глазах зарябило. Придерживаясь рукой за канат, заряжаю ружье, ныряю. В странном хороводе беззубые рыбы носятся вокруг, и вдруг мое сердце замирает; около своей головы вижу небольшого, с ладонь, полосатого лоцмана… А вот еще один. Резко оборачиваюсь: ко мне неторопливо плывет толстая и длинная акула. Так вот где я видел этих беззубых рыб! Они часто, как прилипалы и лоцманы, сопровождают крупных акул. И когда акула рвет своими страшными зубами добычу, беззубые рыбы, лоцманы и прилипалы составляют ей жуткую компанию в этом пиршестве. Я вижу глаза акулы мако — зеленые, холодные с вертикальным, как у кошки, зрачком, А беззубые рыбы, лоцманы и двое черных, с рубчатыми присосками на головах прилипал словно взбесились; рыбы носятся вокруг, бросаются ко мне… вот одна беззубая рыба больно ущипнула за плечо, другая дернула за левый ласт. Наверх, скорее наверх! Но нет… выждать… еще секунду-другую: ведь акула всегда нападает вдогонку… схватит за ноги.

Все во мне напряглось, в висках гулко грохочет сердце… воздуха! Но нет, бросаться вверх нельзя. Чаще всего акулы нападают на впавшего в панику, барахтающегося в воде человека. Мако уже рядом. Я поднимаю ружье, но что толку стрелять? Гарпун не пробьет толстой шершавой кожи. Это уже проверено. Нужно бить в морду, в глаза, в пасть, А рыбы из акульей свиты совсем обнаглели. Чувствую, как больно щипают они мне шею, спину. Акула разворачивается, надвигается… разрастается… ничего больше не вижу, только большую акулью морду. Мгновение, еще секунда… глаза сбоку… в них не попасть. Оцепенев, я замираю, и… сверху что-то падает, проносится перед моим лицом, акула испуганно бросается в сторону, я пробкой вылетаю из воды. Руки товарищей подхватывают меня, я в изнеможении валюсь на горячий брезент. Меня трясет, колотит нервный озноб.

— Ребята… ребята, вот такая морда! Вот… и прямо на меня! — Я хочу еще что-то рассказать, но почему-то начинаю смеяться. Смеюсь только я. Все молчат.

Петр сидит на корме, наблюдает за горизонтом. Стась швыряет в воду надраенную до ослепительного блеска блесну «Успех». Валя размышляет над картой. А я лежу и трясусь. Стоит закрыть глаза — и опять вижу равнодушное акулье рыло, медленно надвигающееся на меня. Побаливают шея и спина: там синяки. Это рыбы из акульей свиты пытались «опробовать» меня. Ведь еще бы немного, еще… если бы Валентин не швырнул вниз, между мной и акулой, весло…

— Плывет за нами, — слышу я голос Скачкова. Да, теперь она от нас не отстанет. Будет кружиться возле лодки. И нечего рассчитывать на спиннинг или какие-нибудь иные рыболовные снасти; все, что не попадет на крючок, окажется в акульей пасти. Нужно что-то придумать. Но что?

— Ну как ты там? Отошел? Давай ужинать… — Валентин хлопает меня по плечу, — поднимайся… рыболов-подводник.

Ужин… По последнему кусочку хлеба, по апельсину и планктон. Ужин весьма экзотический: "заморские фрукты" и живая кашка, Хейердал писал, что планктон напоминает то черную икру, то омаров. Черта с два! Планктон отвратительно пахнет, он скользкий и жгучий. В желудке от него саднит, и к горлу все время подкатывается тошнотворный клубок.

Ужин пролетает быстро. Скачков, как вахтенный, наклоняется к воде, чтобы помыть миску, испуганно чертыхается: около самого борта мелькает спинной акулий плавник,

— Нет, так я путешествовать не могу! — решительно говорит он всем. — Чуть руку не оттяпала. А без руки какой я к черту штурман?

— Завтра, парни, мы ее выловим, — обещает Корин. — Ха, она нам порядком надоела. Разжигай, Петр, трубку. Курить будем.

Домашний запах "Золотого руна" повисает над «Корифеной». От крепкого табака, а может быть просто от слабости, кружится голова. С черного неба, высыпав табунком между тучами, посматривают на нас звезды. Они мелко, зябко дрожат.

Бенка сидит на моих коленях, расчесывает пальцами мою бороду, жмется к ней теплым ухом. Посасывая трубку, мы по очереди втягиваем в себя крепкий, душистый дым. Бенке тоже хочется пососать трубку. Я даю ему. Вытянув губы трубочкой, он втягивает в себя дым, потом отчаянно кашляет, машет лапами. Немного успокоившись, прячет свою голову у меня под подбородком, затихает.

— Послушай, Стась, расскажи что-нибудь. Помнишь, на судне ты всегда рассказывал разные истории. Только не про своего папку… — предлагает Валентин.

Стась вздыхает, трет лоб. Мы ждем.

— Ну что ж, не хотите про папку, то, может, про женщину? Ха, вот помню забавную историю. Петя, дай затянуться.

Действительно, на «Марлине» по вечерам в лаборатории Корин любил рассказывать нам всевозможнейшие истории, в которых главными действующими лицами обязательно был он и то "незнакомка с громадными черными глазами", то "блондинка с громадными синими глазами", то "такая стройная девчонка с громадными серыми глазами". После его «историй» мне иногда снились толпы «незнакомок» с громадными черными, синими, зелеными глазами, среди которых терялась массивная фигура самого рассказчика.

Стась молчит, вздыхает, трет лоб. Мы терпеливо ждем.

— Жрать, ребята, хочется, — начинает он, — гм… так вот… познакомились мы с ней в трамвае, Я ей билет оторвал… Она говорит: "Спасибо…" Я отвечаю: «Пожалуйста», В общем когда из трамвая выходили, уже были знакомы. Такая рыженькая с громадными сине-зелеными глазами. Ну… вечер, на улице холодно: мороз как на Колыме. "Пойдемте, — говорю, — в ресторан… музыку послушаем…" "Пойдемте, — отвечает, — только недолго… Мне мама не разрешает". Сели за столик возле самой эстрады, и я заказываю по отбивной, салаты под майонезом, сыр, колбасу, селедочку с холодной картошкой, уксусом, маслом и…

— Отбивную баранью или свиную? — судорожно глотнув воздух, уточняет Скачков.

— Баранью. Разве я не сказал сразу? Такую большую, поджаристую. С гарниром. Ну вот, парни, уже и официант бежит, селедочку несет…

— А она стройная была? — интересуется Валентин.

— Кто? Селедочка?..

— Нет. Твоя знакомая…

— Не помню. Да разве в этом дело? Селедочка была сочная, такая жирная… Исландская. Съел я ее и говорю официанту: "Принеси, дружок, еще одну. Только пускай кок побросает побольше лука и картошечки… такими узенькими ломтиками нарежет!"

Потом Стась очень подробно и обстоятельно рассказывает, как они ели сыр, колбасу, салат под майонезом и, наконец, отбивную — чудесную, мягкую, душистую, с такой хрустящей золотой корочкой…

— Давно это было, парни, — заканчивает свой рассказ Корин, — но она была очень хорошей, парни. Очень, Скачков поднимается и мечтательным голосом говорит:

— Да, конечно… разве такую отбивную забудешь?

— При чем тут отбивная, Петька? — вздыхает Корин — Я ведь о девушке говорю. А ты «отбивная». Чудак.

…Тихо. Все спят, только я сижу на корме. Дежурю. Скачков крутится, кашляет, вечно неспокойно спит. Рядом с ним лучше не ложиться; всю спину коленками обобьет. Корин, тот спокоен: лежит на спине, скрестив на груди могучие руки. До утра не шелохнется. К его плечу прикорнул «адмирал» Ему холодно. И сквозь сон он пытается натянуть на колени свои короткие тропические брюки. Я накрываю его ноги краем брезента и опять возвращаюсь на корму. Окидываю взглядом горизонт: нет, он все так же пустынен. Ни огонька. Пусто на горизонте. Куда ни кинешь взгляд — одна темная, в дрожащих оспинах отраженных звезд вода да еще месяц, выплывший ярко начищенной лодочкой из-за тучи… Месяц здесь не такой, как у нас дома. Он похож на лодочку с задорно вздернутыми носом и кормой. А иногда эту небесную лодку кто-то переворачивает, и она сверкает с незнакомого неба, перевернувшись вверх килем.

Просыпается Корин. Поднимает всклокоченную голову, очумело оглядывает лодку, меня, Петра. Откидывается на спину, тяжело, гулко зевает.

— Путешествие продолжается… — слышу я его хрипловатый со сна голос. Глаза закрываются, забота и удивление соскальзывают с лица: спит.

А мне нельзя спать. Мне нужно дежурить, следить за горизонтом: не появится, не мелькнет ли где огонек?

Устроившись на двигателе, я поднимаю воротник рубашки, прячу ладони под мышки; прохладно. Вот климат! Днем от жарищи деться некуда, ночью от холода кожа пупырышками покрывается. Тяжелый, неприятный климат. Уж очень много влаги; днем весь мокрый, и сейчас рубашка сырая, на лбу капельки пота. Жара и влага, жгучее солнце днем, влажный озноб по ночам. Нет, все не так, как дома. Все не так.

…За бортом что-то всплеснуло. Вздрогнув, я поглядел в черную воду: нет, ничего не видно. Встав, размял ноги; привычно окинул взглядом горизонт — пустынно: ни огонька, ни силуэта. Одна вода, звезды и месяц лодочкой. И еще мы, четверо русских парней…