"Александр Алексеевич Крестинский. Белая дверь в актовый зал " - читать интересную книгу автора

нашей Людмилы Петровны - июль - август. Какие-то бумажки, билет на
торжественное заседание в райсовет - 30 апреля. Красивый, в красках план
эвакуации школы на случай пожара. А на самом уголке стола - так, что
краешек бумаги торчит из-под стекла и можно потянуть и вытащить, -
записка. Четким, острым, крупным почерком: "Варвара Николаевна! Если
задержусь в военкомате, начинайте педсовет без меня. И. Шахметдинов".
Исидор Исидорович Шахметдинов - вот как его звали...
И еще, последнее. Список выпускников-добровольцев. Алиев Рустам,
Воробейчев Иван, Гаврилов Сергей, Гуревич Михаил и много-много еще
фамилий. Школа у нас большая, самая большая в районе. Выпускников было
много. Листок согнут, и там, на обороте, тоже, наверно, фамилии.
Открылась дверь. Я вздрогнул. На пороге - молодой, крепкий,
краснолицый, бритоголовый. Белый халат поверх гимнастерки. "Здравствуйте,
товарищи артисты!" Женщины засуетились, отвечали вразброд, смешно
раскланивались. Дядя Вася молча кивнул. Военный подошел к столу, взял меня
за плечи. "Интересуешься?" Моя мама: "Он в этой школе учился, товарищ
главврач..." Главный врач кивнул и обвел рукой кабинет. "Вот, - сказал
он, - мы решили, пускай все остается, как было. Кончится война, придет
старый хозяин, ему будет приятно, что все по-прежнему. Верно?.."
Женщины закивали и с подчеркнутой серьезностью стали разглядывать
кабинет, словно это был какой-нибудь музей. Однако все молчали, и в
затянувшемся этом молчании я почувствовал общую тревогу, неуверенность и
страх за тех, кто неизвестно, вернется ли в старые свои стены. И молчание
такое тягостное, потому что ничего определенного сказать нельзя, а страх -
его лучше не выказывать, а держать при себе, потому что у всех - свой,
надо и о людях подумать. А еще было так, словно хозяин этой комнаты
незримо присутствовал среди нас, сидел за своим столом, полуприкрыв
выпуклые желтые веки, и в его присутствии говорить о нем в третьем лице
было как-то неловко. Каждую минуту он мог вмешаться и с укоризной
посмотреть в глаза.
Бритоголовый решительно разрядил молчание: "Ну, пошли".
...Мы с мамой поднялись на сцену. Дядя Вася уже сидел там, трогая
лады. Актовый зал! Такой, как прежде, только окна крест-накрест заклеены
бумагой, а между ними, по стенам - военные плакаты. "Сколько их!" - тихо
сказала мама, глядя в зал, на раненых. Свободных стульев не было.
Некоторые сидели на полу. Другие лежали в проходе на парусиновых
раскладушках, повернув к нам свои большие белые лица.
Мама запела: "Дивлюсь я на небо..." Она любила эту песню и часто пела
ее. А тут получилось вот что. Посреди песни один раненый в первом ряду с
перевязанной, будто в чалме, головой согнулся весь, застонал, закашлял,
потом откинул голову и стал сползать со стула.
Мама замолчала. Оборвав песню на полузвуке, она стояла такая
растерянная, что я даже не мог смотреть на нее. В зале возникло движение,
раненого в чалме бережно взяли под руки и повели, а потом подхватили и
вынесли из зала. В рядах захлопали, чтобы ободрить маму, но с ней что-то
случилось - она заплакала. Раненые кивали ей ласково: пой, мол, ничего...
А она не могла справиться с собой и закрыла лицо руками. Дядя Вася
тревожно повернул к ней свою большую стриженую голову и смотрел, да,
смотрел на маму своими невидящими глазами, пытаясь понять, что произошло.
А пальцы его бесшумно бегали по клавишам.