"Виктор Кравченко. Я избрал свободу " - читать интересную книгу автора

производственных показателях. Мораль завода была потрясена.
Когда было созвано специальное совещание активистов Никополя, мы пошли
туда с упавшими сердцами. У дверей наши документы были тщательна проверены,
хотя мы все знали друг друга. Старого чувства товарищества более не было на
таких собраниях. Несколько месяцев ранее можно было бы слышать громкие
приветствия. "Здорово, товарищ Кравченко!" "А, вот и ты, старая перечница!"
Был бы товарищеский обмен сплетнями, анекдотами, цеховыми делами,
разговорами о делах партии. Сейчас было только напряженное молчание. Все
держались в стороне друг от друга, как бы опасаясь смертельной заразы.
Спасайся, берегись! Избегай соседей! Казалось что слышишь эти слова
отовсюду.
Товарищ Бродский, секретарь горкома, обычно такой решительный и
энергичный, выглядел сейчас так, как будто он долгое время не спал. Его
глаза опухли и руки дрожали. Его голос звучал глухо, как если бы он говорил
в мегафон. Мало кто из нас подозревал тогда, что это было его последнее
публичное выступление; что скоро всесильный и торжествующий Бродский будет
брошен в подвал НКВД, вместе со многими другими.
Нас созвали, заявил Бродский, чтобы мы выслушали секретное письмо ЦК.
Он прочитал его медленно, с выражением, стремясь подчеркнуть свое полное
одобрение. Это было за несколько дней до приговора и казни Зиновьева,
Каменева и других. Цель этого московского сообщения была очевидно в том,
чтобы предупредить партию об ударе и вселить страх в любое скептическое
сердце.
Назначение письма было достаточно ясно. По аудитории прошла дрожь. Как
в прошлом мы искали "врагов" среди всего населения, так теперь мы должны
искать их среди наших собственных рядов! В будущем мерилом будет количество
ваших доносов на ваших ближайших товарищей.
Мягкотелые и слабохарактерные, которые поставят личную дружбу выше
интересов партии должны будут испытать последствия такого "двуличия".
Бродский долго говорил о важности этого секретного письма. Как будто
вся его жизнь зависела от количества и напыщености эпитетов, так старательно
он именовал Сталина гением, солнцем нашей социалистической родины, мудрым и
непогрешимым вождем. Я вонзил ногти себе в ладони, пока на них не выступила
кровь.
Другие попросили слова, чтобы обвинять себя и никопольскую партийную
организацию в "отсутствии бдительности" и в "нерешительности перед лицом
опасности". Было множество товарищей, желавших показать себя, обелить себя,
спасти себя. Посреди этого потока грязного словопрения, произошло движение
около дверей. Мы все обернулись.
Прибыл товарищ Хатаевич, секретарь обкома и член ЦК ВКП(б). Он проходил
по трибуне, окруженный чекистскими телохранителями, это была новость,
пожалуй самая страшная из всех: телохранители и револьверы на собрании
активных членов партии! Защита вождей от "лучших из лучших" всего народа.
Хатаевич выглядел утомленным. Его лицо посерело и было испещрено
морщинами и его голос доходил, как будто издалека. Его речь следовала общим
линиям московского письма. Но он не мог скрыть своего подавленного
состояния. Слушая его я вспомнил сцену на "поле пшеницы", когда тот же самый
Хатаевич благодарил меня за досрочное выполнение плана и внушал мне
необходимость понять нужду "твердой" политики; наши встречи в областном
комитете. Он был тогда так крепок, так уверен в себе...