"Сергей Кравченко. Кривая Империя. Книга 2" - читать интересную книгу автора

И уже не плакал он, а только шептал: "Ты меня уважаешь?". И я понимал, что
он сомневается в уважении не к себе лично, потрепанному придворному писателю
средних лет, а ко всем тысячам безымянных Писцов, согнувших свой горб за
веру, царя и отечество.
- Семьсот лет! - стонал Федя. - Из них пятьсот - по-русски! И
получается, зря! Выходит, и не нужно было ничего этого, и теперь не надо!
- Надо, Федя! - одергивал я. - Теперь ты, Федор, будешь писать не
просто текст, а Слово! А Федоровы - твои дети - будут его запросто печатать.
И я полез в самый глубокий карман, и там, среди тайных вещей страшного
последнего века, нашел маленький линялый томик и, зажав винным пальцем
фамилию автора, показал Феде его имя. И Федя, увидав свое имя, умер.

"Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые, -
Его призвали всеблагие,
Как собеседника, на пир.
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был,
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!"

Шемаханская торчала сбоку, кабатчик побежал доложить о крамолах и
колдовстве, но Федя оживал помаленьку: уже глаза его блестели.

"Нам не дано предугадать,
Как Слово наше отзовется, -
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать..."

Потом мы очутились на ночной улице и весело месили грязь куда-то влево
от Кремля среди приземистых черных срубов. А Федя все просил списать слова,
и я отговаривался, что писаное печатать можно, а печатное писать нельзя -
грех!
- А! Копырыгхт! - вспомнил и тут же отрыгнул еще одно "немецкое" слово
Федя.
Тогда мы стали петь современные русские песни, но я плохо понимал слова
и запел из другого Федора. Удивленные арбатские собаки дружно подвывали двум
патриотам утопающей в грязи столицы:

"Город чудный, город древний,
Ты вместил в свои концы
И посады, и деревни,
И палаты, и дворцы!
Опоясан лентой пашен,
Весь пестреешь ты в садах,
Сколько храмов, сколько башен
На семи твоих холмах!..
На твоих церквах старинных
Вырастают дерева;
Глаз не схватит улиц длинных: