"Петр Краснов. От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 1" - читать интересную книгу автора

крики и бегали люди, разлавливая лошадей. В другом конце двора учили рубить.
Были поставлены прутья в деревянные крестовины, и солдаты проезжали мимо
них, стараясь срубить прут. У гауптвахты, где стояла полосатая будка и на
стойке лежала начищенная труба, ходил затянутый в мундир часовой. Солнце
радостно заливало двор лучами, ярко блестело и отражалось в луже и придавало
двору с учащимися солдатами, бегающими людьми и офицерами, кучкой
столпившимися посередине, веселый и праздничный вид. Тянуло на волю, в поля,
в зелень лесов.
Люди второго эскадрона лежали на подоконниках, смотрели в окна и делали
свои замечания. Песенники, только что напившиеся чая, стояли у окна
отдельной кучкой.
- Гляди, гляди! Унтер-офицер-то! В четвертом, ишь какой, так и норовит
по ляжке бичом попасть, как промахнется солдат, - говорил Артемьев,
лупоглазый, белокурый парень, показывая на смену, обучавшуюся рубке.
- Знакомое дело, - сказал черноусый бравый ефрейтор Недодай. - Так
старания больше будет.
- Господи! - сказал Артемьев, - я всегда итак стараюсь, даже молитву
творю. Ну иной раз просто ошибется рука, иль лошадь не потрафит, ну и не
попал. А тут сейчас и жиг! И пожалиться не смей, я, говорит, по лошади
хотел, да ошибся. Куда тебе ошибся. Так и норовит по ноге или по шее, где
больнее, оплести кнутом.
- У меня на шее две недели шрам не заживал - зудело... - сказал другой
молодой солдат, белолицый, румяный, черноглазый Собцов.
- Ну, это что, - снисходительно проговорил Недодай, - это за дело.
Наука. За битого двух небитых дают. Раньше-то больше били. Это пустое.
Нашего брата баловать не стоит. Распустишь и сам не рад. А вот обидно, когда
с издевкой бьет или куражится, да еще офицер.
- А бывает? - спросил Артемьев.
- Ну как же... Сам виноват - да сам же и побьет. Я молодым был.
Только-только устав осиливать начал. По конюшне дневалил. Входит Мацнев,
папироска в зубах, курит. А у нас раскидали солому свежую, сено в кидках
подготовлено, лошади овес жуют. Долго ли до греха! Я устав помню. Подхожу и
говорю: ваше благородие, курить на конюшне воспрещается.
- Ах и дурной же, - вырвалось у черноусого солдата постарше,
Макаренко. - Ну можно ли! Этакая дерзость.
- Ты погоди, дальше-то что? "Нагнись, сукин сын, - кричит Мацнев, а сам
весь белый стал, трясется. - Нагнись!" Я нагнулся, а он мне по морде лязь,
лязь. - "Солдат, - говорит, - не смеет делать замечания офицеру, - ты,
такой-сякой, забыл, что я высокоблагородие". А почему? Коли он тогда поручик
был.
- Почему? Так захотел, и ладно, - сказал Макаренко. - А твое дело
молчать.
- По морде, говоришь, - вмешался худощавый и смуглый унтер-офицер
Антонов. - Ловко! Ну, у тебя морда толстая. Ничего.
- И такой это Мацнев... Не любят его солдаты. Сам склизкий какой-то,
паршивый, ничего не умеет. На рубку вызовут, либо шашку уронит, либо по уху
лошади попадет, на препятствия идти боится, лошадь обносит...
- Ну это што! Это полбеды, - мрачно сказал солдат последнего срока
службы Балинский. - А вот нехорошо, что кантонистов в баню с собой таскает.
Наступило неловкое молчание. Никто ничего не сказал.