"Людмила Козинец. Было, есть и будет" - читать интересную книгу автора

социальных задач, является и целью человеческого существования?
Как бы мне хотелось заглянуть на десятилетия вперед, подсмотреть,
какой станет Шолоро, и прав ли я, так положившись на силу и доброту разума.

Шолоро засела за учебники. Ее не приходилось заставлять. Если и есть в
чем моя заслуга, так это в том, что я разбудил в ней любознательность.
Училась она обстоятельно. В школе получила много, но все же окружающий
мир у Шолоро был несколько иным, чем у меня или, скажем, Володи. И теперь
она спрашивала о вещах, которые вроде бы и объяснять не надо. В общем,
"педагоги" - я, Володя, Андрей - доходили порой до веселого бешенства.
Заниматься в общежитии тяжело, поэтому Шолоро часто сидела над книгами
у нас в лаборатории. По выходным прибегала ко мне, в два приема сочиняла
какое-нибудь потрясающее блюдо, и, пока я истреблял его, влезала с ногами
на диван и замирала над книгами. Причем не всегда над учебниками. Она
раскопала на стеллаже ворох цветастых томиков с грифом ."НФ", и я не смог
запретить ей такое чтение, хотя время было дорого. Только и оставалось, что
объяснить терминологию, рассказать, где чистый бред, где - с проблесками
научной мысли, а где и совсем почти готовая гипотеза.
Шолоро читала быстро. У нее оказалась цепкая память и способности к
беспристрастному анализу. Донимать нас вопросами она перестала, но вполне
еще могла поинтересоваться, почему стрелки часов движутся слева направо или
почему у пианино клавиши в линию, а не полукругом.
Мы пока что ищем методику количественных измерений. Честно говоря,
бредем, как в темном лесу. Я рисую график и вспоминаю еще один сеанс,
показанный нам Шолоро.
...Жуткий, полный боли и отчаяния крик. Кричит женщина. Она извивается
на иссохшей земле, колотит худыми руками по пыльной дороге. Жалко мотается
на слабой шее растрепанная голова, бьются на ключицах мониста.
Появляется, словно "вплывает в кадр", грузноватый, седой мужчина в
синих штанах и долгополом кафтане, За коротким голенищем сапога, кнут. На
лице - пыль и кровь, запекшаяся маска страдания. Глаза полны слез. Не
мигает, не отводит взгляда.
И вот - вся картина в целом. На краю оврага-. цветная оборванная толпа
цыган. Голосят дети, плачут женщины. Молодой цыган сидит на земле, сжимая
ладонями голову. Между пальцами вязкими толчками пробивается кровь.
В овраге солдаты. Они сваливают в огромную кучу нищенские цыганские
кибитки. Миг - и взвилось пламя. Толпа гудит и стонет, и я ясно различаю
два речевых рисунка в их жалобах и проклятиях.
...Прошла зима. Шолоро похудела, выглядит усталой и хрупкой. У нее
изменилось лицо: стало тоньше, светлее и спокойнее.
Было решено, что в мае она уйдет из клиники. Шо-. лоро никогда не
жаловалась, но от Володи я приблизительно знал, каково ей приходится в
больнице. Как к ней относятся анестезиологи. Какие невероятные слухи
разнесли по городу нянечки. Но главное - как тяжело ей выносить
человеческую боль, ей, умеющей мгновенно ее снять. Однажды она сказала:
- Знаешь, какие у матерей глаза? Лучше бы я ничего не умела. Один раз
всего и разрешили. Мальчика оперировали, ему наркоз нельзя. Я возле него
села, и мы полночи разговаривали. Я ему и показала кое-что. А в больнице
меня боятся. Почему они меня боятся?
Лето выдалось сырое и холодное. Но сколько же роз было в садах тем