"Вадим Кожевников. Пустыня " - читать интересную книгу автора

- Я думал, что ты и есть необыкновенная. - А я такая, как все?
- Не знаю, - уныло сказал Сорокин. - Только когда я о тебе думаю, мне
тогда хочется быть не таким, как все.
- Ради меня?
- Ну вот еще, - смятенно произнес Сорокин. - Внешность твоя, -
помедлив, заявил обрадованно, - стимулирует - вот.
- На что?
- Ну, чтобы получше других стать, что ли, - поспешно добавил: -
Естественная психологическая реакция.
- Эх ты! - обидчиво произнесла Бернара. - Транзистор. Разве так о своих
чувствах говорят?
- А я необученный! - сухо произнес Сорокин. Заявил вызывающе: - И
вообще считаю, мало ли что человек в самом себе переживает, но трепаться об
этом - либо слабодушество, либо он себе чего-то выпрашивает, на бедность,
что ли.
- Значит, ты скрытный!
- Нет, - гордо произнес Сорокин. - Я человек прямой, без задержек:
сначала ляпну, потом мучаюсь.
- Если мучаешься, ты хороший, перестанешь мучиться - станешь плохим.
- Общественность не позволит, - кривя губы, усмехнулся Сорокин.
Бернара отомстила ему за эти слова упорным молчанием.
И они молча бродили по песчаной, освещенной ярким ночным небом пустыне.
Так, будто нет никого, кроме них, на этом гигантском пространстве,
умертвленном сыпучими сухими песками за миллионолетие рассыпавшихся прахом
горных хребтов.
Сергей Иванович Фонарев вжился в Среднюю Азию, в горячие ее степи и
пустыни, где вначале проходил службу на пограничной заставе; затем уехал на
фронт, вернулся и поступил на Водоканал, свыкся со скитальческим бытом
мехколонны.
Грузный, с бронзовой плешью и величественным мясистым лицом, отягощенный
выпуклым брюхом, он производил внушительное впечатление своей начальнической
осанкой, зычным командирским голосом человека властного, самостоятельного.
В колонне он пользовался авторитетом за крепкую хозяйскую хватку, умение
самолично владеть любой строительной техникой и не утрачивать добродушной
самоуверенности при самых сложных ситуациях.
- Мой лозунг, - говорил Фонарев, - руководитель обязан на людях всегда
быть бодрым.
Но никогда никто, кроме его однополчанина Кононыкина, не слышал
грустного признания Фонарева о том, что кое-какое счастье ему в жизни
все-таки перепало.
Произносил он обычно эти слова, когда залезал к себе в палатку
обессиленный, изнуренный духотой, зноем, после проходки трудного участка
трассы канала, и простирался на своем прорезиненном надувном матрасе в
полном изнеможении.
Когда началась война, Советской власти было всего двадцать четыре года.
Фонареву двадцать. С фронта он вернулся после госпиталя тощим, поджарым,
гордился орденами и тем, что может показать себя героем и на трудовом
фронте. Его послали обследовать одно из бесчисленных старых русел Аму-дарьи.
Эта бешеная река в период полноводья начинала метаться по суше, пожирая,
расшвыривая, сметая берега и сокрушая все на пути могучей водяной лавиной.