"Вадим Михайлович Кожевников. Петр Рябинкин " - читать интересную книгу автора

перед павшими совсем невыносимо виноватым выходишь.
- Вот-вот, - подхватил Чишихин. - Трушин так и разъяснил. С одной
стороны, боец по местности должен грамотно передвигаться, с другой стороны,
должен грамотно огонь вести и сам собой управлять, согласно своей совести.
И нет такого командира, который за всеми бойцами может в бою уследить, надо
самому собой командовать и после боя как бы самоотчитываться - пересчитать,
скажем, патроны: если остались, выяснить самому себе, почему остались, а
если их не осталось, не было ли у тебя такого, что ты или просто так
отстрелялся, не ради боя, а ради проверки отделенным. Его-то, допустим,
можно обдурить пустым патронташем. Но свою совесть не пережулишь. Ведь
верно?
- Верно, - согласился Рябинкин.
- Значит, надо один на один с самим собой уметь правильным быть. Тогда
тебя и все отделение признает, и взвод, а может, и вся рота. - И Чишихин
тут же пояснил: - Вот это вот самое думать мне Трушин посоветовал. Сказал,
такой душевный опыт он с гражданской войны для себя утаил. И еще сказал:
"Солдатское ремесло, оно не такое уж сложное, чтобы понять. Но хороший
солдат только из хорошего человека получается". И он мне прямо объяснял:
особенность партийной должности политрука в том и состоит, что он
человеческое в каждом солдате на уровень коммуниста должен вытянуть. В
гражданскую войну была памятка для красногвардейца-партийца, лично Лениным
одобренная, так в ней сказано: коммунист должен вступать в бой первым, а
выходить из боя последним. Значит, для беспартийного, если он так
поступает, это есть наилучшая его рекомендация в партию.
- Ты что, меня агитируешь? - спросил Рябинкин, одобрительно глядя в
глаза Чишихина, блестевшие сейчас живой, иной взволнованностью, чем прежде.
- Да нет, - смутился Чишихин. - Это я как бы вслух для себя. Ты же сам
Трушина лучше знаешь. Он тебя еще на заводе одобрял и тут тоже...
И хотя во время этого разговора гулко падали снаряды, ослепляя
оранжевым едким пламенем, оглушая, лишая воздуха, выжженного пламенем
взрыва, засыпая опаленными сухими комьями глины, оба переживали эти толчки
в смерть терпеливо, только мгновениями ощущая боль души, сведенной
судорогой одиночества, от которого так же мгновенно освобождались силой
человеческой близости, сознанием одинакового переживания. И это освобождало
от заточения в самом себе, которое постигает человека в моменты
соприкосновения со смертью. Освобождало от паралича воли, от психического
угнетения. Разжигало в сердце волю к бою, мести за пережитое душевное
унижение. Помогало дальше терпеливо свершать подвиг бездействия в ожидании,
когда наступит спасительная свобода для действия. И не только Рябинкин с
Чишихиным находили простой человеческий путь для преодоления такого
угнетения, как бы сближали свои души, но и другие бойцы в эти гибельные
длинные часы артналета, теснясь парами или, против устава, собираясь
кучкой, вели медленные беседы тихими голосами о столь далеком от войны и
столь необходимом для войны, для победы человеческого духа над ней. И эти
беседы прекращались только тогда, когда надо было вытащить раненого или
убитого.


* * *