"Михаил Эммануилович Козаков. Человек, падающий ниц " - читать интересную книгу автора

догола раздев свою жертву, привязали его к сооруженному из досок кресту и
обмазали половой орган несчастного красной краской. Весь город возмущен этим
событием.

Так - без фабульной скрепы - началась и заканчивается эта глава.
Думается, так в рабочем сценарии помещает хитрящий режиссер отдельные
кадры своего будущего фильма, и кадры на экране вдруг набегают друг на
друга, наплывают, а цепочка других из них, мелькнув перед глазом зрителя,
свернется так же неожиданно в скупой сжимающийся кружочек диафрагмы. Зритель
следит за жизнью главных героев фильма, зритель ждет действия, а прожектор
из кинобудки бросает на полотно экрана режиссерскую упрямую деталь.
Для чего? - Так утверждает он, режиссер, свое искусство играть сухим
примитивом сюжета...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. Плешивый Шлёмка напоминает Рубановскому о существовании
человеческой гордости

На следующий день после того, как произошло событие, описанноев краткой
телеграфной корреспонденции, на главной улице города, откуда была послана
эта корреспонденция, на скрещении главной улицы с другой людной - обычные
прохожие недосчитали глазом одного человека.
Он стоял раньше на перекрестке рядом с другим нищим, и к ним обоим глаз
пешехода в течение долгих летних месяцев привык так же, как привык видеть он
на этом углу постового милиционера, продавщицу папирос, двух-трех
извозчиков, газетчика, вывеску кооператива.
И в тот день, когда писались вот эти самые строки, - в Ленинграде, на
мосту с четырьмя вздыбленными клодтовскими лошадьми, не стало также обоих
нищих, о которых шла речь в начале нашего рассказа.
Вернее, - они существовали, просили, как и раньше, милостыню, их видели
и им помогали сердобольные граждане столицы, их лица и фигуры были
по-прежнему всем хорошо знакомы.
Священник в черной рясе, с темно-рыжими волосами, с большим медным
крестом на груди, стоял молча и неподвижно, благодарил прохожего сдержанно,
почти гордо, - и кто знает? - был ли то ловкий человек-актер, удачно
подобравший для себя реквизит и позу, или подлинно был то живой укоряющий
памятник былых, недавно отошедших дней, раздавленных копытом вздыбившегося
времени!
И другой: если постоять подле него минуту, он успеет рассказать о всех
несчастиях, его постигших, он разжалобит, он утеряет меру человеческого
низкопоклонства и подобострастия. Узнав в прохожем единоплеменника, он
остановит его потоком еврейских слов, и слова уже не столько будут просить о
помощи, сколько недвусмысленно требовать ее во имя вековечных заветов
древнего народа...
Они существовали, оба этих нищих. Но не для автора нашего рассказа:
мысленно он давно уже перенес их из милой его сердцу столицы в далекий и
старый город, где жил портной Эля Рубановский. Правда, рыжий, в черной рясе,
поп утерял свой былой сан: город был древний, исстари крестопоклонный, - и
обнищавший священнослужитель не выйдет за подаянием на главную улицу, а
найдет прокорм для себя в обессиленных домах прихожан, хранящих ревниво
киоты.