"Михаил Эммануилович Козаков. Абрам Нашатырь, содержатель гостиницы " - читать интересную книгу автора

мгновенье всю комнату, опять остановились на лице просителя, - и он услышал:
- Я не обязана это делать... но могу.
Абрам Нашатырь понял этот ответ так, как он был ему желателен, и только
молча удавился его откровенности.
Конечно, сам он, Нашатырь, готов был понести лишние издержки для
ускорения дела, он даже обещал их своим просящим взглядом, но разве мог он
думать, что служащие барыньки с такими поблескивающими ногтями более
податливы, чем даже старый писарь в старой мещанской управе?...
Абрам Нашатырь вынул руки из кармана, положил их на стол и кивнул Марфе
Васильевне (это была она):
- Пишите, а я вам буду очень благодарен... сегодня же.
И Марфа Васильевна заполняла бесчисленное количество пунктов анкеты, а
Абрам Нашатырь, сидя напротив, любовался ее мягкими, как кондитерская
слойка, руками с розовыми красивыми ногтями.
Она оказала ему еще несколько услуг, и Нашатырь, после окончания
службы, на улице протянул деньги к ее сумочке.
И Марфа Васильевна взяла.
Он встречал ее позже несколько раз в том же учреждении и подходил к
ней, как к старой знакомой.
Она вновь оказывала ему мелкие услуги, и Абрам Нашатырь всегда их
оплачивал. Но теперь он знал уже ее: Марфа Васильевна год только в
Булынчуге, где оставил ее вдовой застрелившийся полковник, проворовавшийся в
советском интендантстве.
Ее отец был тоже когда-то полковником, но "полковникам в России не
везет, - говорила. - Последний царь и тот в этом чине погиб", а женщина в ее
возрасте еще может и должна жить.
И когда говорила так, Абрам Нашатырь внимательным и волнующимся
взглядом окидывал всю ее еще крепкую, не потерявшую таинственности закрытого
женского тела фигуру и вспоминал каждый раз свою ревматичную и всегда
болевшую покойную жену.
И он радовался в душе, что сорок пять лет жизни не размягчили еще его
жилистого и сильного тела, - крепкого, как отвердевший узел пароходного
каната.
У него не было жены, но он несколько раз в месяц приводил к себе в
гостиницу различных женщин и был горд их откровенными похвалами его мужской
настойчивости и изнуряющей их силе самца.
Однажды бывшая полковничья жена пришла попросить к нему в долг
несколько рублей. Она опять говорила о тяжести своей жизни, она точно ждала
от него теперь какого-то сочувствия, а он стеснялся говорить, потому что
стыдился перед этой розовой женщиной своего еврейского произношения.
Он знал различных женщин с улицы, но в них ему нужно было покорять
только тело, и он делал это с какой-то жестокостью древнего вавилонянина и
базарного простолюдина-мужлана.
Но он чувствовал и знал, что ушел далеко от всех этих бывших и
настоящих швей, мелких приказчиц, работниц с махорочных фабрик или прислуг,
всегда помнивших в нем, как казалось Абраму Нашатырю, такого же
простолюдина, поставлявшего раньше на кухню богатых булынчужан кур и гусей.
И последние встречи с этой женщиной, которая так же охотно и откровенно
всегда говорила ему о своем розовом прошлом, как и без стеснения брала у
него мелкие взятки на службе, - взрастили в этом скромном простолюдине