"Дидье ван Ковелер. Запредельная жизнь " - читать интересную книгу автора

видом. "Бедная мадам Лормо", - сочувственно вздыхают они, искоса поглядывая
в мою сторону, и Фабьена делает им скидку. Об этом знают все постоянные
покупатели, так что в дни оформления витрин в лавке полно народу. В конечном
счете еще и набегает прибыль, так что мое кривлянье нежданно-негаданно
оборачивается рекламной кампанией.
Только один раз, первого апреля, мне удалось вывести Фабьену из себя: я
повесил на витрине табличку "Закрыто на инвентаризацию". Все утро Фабьена
проторчала за прилавком, не понимая, что происходит, - грызла ногти, шпыняла
прохлаждавшихся без дела продавцов. Время от времени она выходила на улицу
посмотреть, не идут ли покупатели, и тогда я снимал табличку, а сам
продолжал как ни в чем не бывало украшать весеннюю витрину: размещал удочки
под пластмассовой яблоней в цвету.
За обедом Фабьена не проронила ни слова, потом вдруг вскочила, схватила
ключи от своего "Мерседеса-300 D" (у нас есть "мерседес", чтобы показать,
какие мы стали шикарные, и простой дизель-фургон, чтобы показать, какие мы
остались скромные) и куда-то укатила на час. Потом я узнал, что она ездила к
двум нашим главным конкурентам - к Франсуа-Филиппу и в "Товары для
дома-2000", - чтобы их уличить: она решила, что они сбивают цену, делают
скидку больше установленного префектурой лимита.
Шутка блестяще удалась, но реакция Фабьены, когда я во всем признался -
просто поздравил с первым апреля, - меня ошеломила. Она оглядела по очереди
всех служащих - они все были моими сообщниками и чуть не фыркали, дожидаясь,
когда настанет минута всеобщего веселья - и заплакала. Беззвучно и
неудержимо, прямо на людях. Продавцы по одному улизнули в подсобку, чтобы
там отсмеяться вволю. А я стоял и смотрел раскрыв рот: эта холодная
красавица, совсем чужая мне, которую я сначала видел в платье с блестками и
диадеме, с цветущей лучезарной улыбкой, с почетной лентой "мисс" через
плечо, а потом сразу превратившейся в работящую, упорную, рачительную
хозяйку, одинаково ответственно выполнявшую функции главы фирмы и примерной
матери, - эта женщина вдруг предстала передо мной девчонкой с зеленного
рынка, какой была до того, как мы встретились. Маленькой, неопытной,
продрогшей на холодном ветру, которую тиранят родители и презирают другие
торгаши.
Я обнял ее, попросил прощения, и мы в последний раз были близки. Всю
ночь она пролежала с открытыми глазами, а на другой день предложила мне
отныне спать в гостевой комнате. Я возражал: подумаешь, неловкая шутка, у
меня и в мыслях не было ее обижать. "Вот именно, - сказала Фабьена. - В
том-то и дело, что ты даже не подозреваешь, когда и чем причиняешь мне
боль". С тех пор мы только сохраняли видимость супружеских отношений перед
сыном или когда шли на вечер в Лайонс-клуб, куда я изредка соглашался пойти
для порядка. А из гостевой комнаты я вскоре перебрался в трейлер.


* * *

Прекрасно понимаю, почему возникло воспоминание об этом первом апреля и
почему оно было таким ярким, таким болезненным. Иначе не могло и быть. Я
знаю всю свою вину перед Фабьеной, знаю, что несправедливо пренебрег ею
из-за своей инертности, неизжитого мальчишества, обиды на то, что ничего не
сумел сделать в жизни. Легче всего было переложить вину за это на нее.