"Н.И.Костомаров. Русская республика (Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада. История Новгорода, Пскова и Вятки) (fb2) " - читать интересную книгу автора (Костомаров Николой Иванович)

ББК 63.3(0)51 К 72

РЕДАКЦИОННЫЙ СОВЕТ СОСТАВИТЕЛИ СЕРИИ:

С.Е.Угловский, П.С.Ульяшов, В.Н.Фуфурнн

Художник В.Бобров

К72

Костомаров Н. И.

Русская республика (Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада. История Новгорода, Пскова и Вятки).

Исторические монографии и исследования.

(Серия "Актуальная история России").

М.: "Чарли", Смоленск "Смядынь", 1994. — 544 с.

ISBN 5-86859-020-1

К

4306000000-378 6С5/03/-94

без объявл.

© Разработка серии, П.Ульяшов, 1994

© Худож. оформл.,

"Чарли", 1994

Все права на распространение книг принадлежат фирме "Чарли".

Контактный телефон: 233-08-07.

X. Падение незавсимости и свободы Великого Новгорода

Политика московских великих князей, переходя от отпов к детям, давно подтачивала самостоятельность Великого Новгорода. Более чем полтора века Новгород терпел беспрестанные вымогательства денег, захваты областей, разорения новгородских волостей в случаях, когда Новгород не хотел платить. Но ничто, кажется, прежде так не озлобляло новгородцев против Москвы, как поступки последнего московского государя.

Последняя война с Василием привела к стеснительному договору, требовавшему прекращения вечевого делопроизводства, — драгоценнейшего достояния свободы; без него вече оставалось бы незначительной формой, имело смысл только сходки подданных, которые могут говорить о своих делах столько, сколько позволено господином. Новгород имел перед глазами печальную судьбу Суздальской Земли: ее князья, лишенные своих прав, скитались и искали у новгородцев убежища. Ясно было, что московские князья скоро приведут и вольный город, со всеми подвластными ему землями, к такому же порабощению. Заговор на жизнь Василья Васильевича, в 1460 году, достаточно показывает, как созрела и переполнилась в Новгороде давняя ненависть.

Теперь на московском престоле уселся государь с деспотическими наклонностями своих предков, но с умом гораздо обширнейшим, и потому чрезвычайно осторожный; он не только в начале не делал ничего крутого, решительного, напротив, казалось, готов был сохранить тот порядок вещей, какой застало его вступление на стол. Тверь и Рязань оставлены с их видимой независимостью. Московский государь удовольствовался только тем, что владетели этих стран делались ему послушными; все силы земель их находились в его распоряжении, и во всякое время Москва могла стереть наружный образ, оставшийся от их прежней самостоятельности; да при таких отношениях доходило до того, что самый этот образ, содержа в себе мало действительного, уже не побуждал жителей земель им дорожить. Для Новгорода опасность была уже одинаково велика, как и тогда, когда бы эти земли находились в непосредственной власти Москвы: туземные князья хотя и управляли своими землями, но безропотно вели своих людей на того, на кого идти прикажет московский государь. Великий Новгород не исполнял условий стеснительного договора с Василием Темным, как и прежде всегда делалось, что договоры эти оставались только на бумаге; Новгород давал их, когда не было силы не дать, и оставлял без действия; отсюда возникал повод к новым войнам. Так катилась история его отношений к великим князьям. Мел-ду тем, по старой памяти, недовольство Москвой обращало в Новгороде желание и надежды к Литве. Намерение сойтись с Литвой уже проявлялось и при Василии Темном; и тогда, но словам жития Михаила Клопского, бояре со старейшинами думали, что свобода Новгорода будет тверда, если он соединится с Литвой. В этом краю было много привлекательного для Новгорода. Под властью короля Казимира соединилась значительная часть русского мира. Русские города не теряли основ своего прежнего порядка; не видно было стремлений подавить самобытность русских земель, поступивших в состав Литовской державы: если и допускались изменения, то они не только не стесняли свободы, поспособствовали ее расширению; грамота Казимира возводила свободных людей и собственников земель до полной независимости. Это было приманчиво для новгородских бояр-землевла-детелй. Под верховной властью короля Казимира можно было надеяться каждому получить от короля грамоту на неприкосновенность своего владения и сделаться полным, спокойным его обладателем и господином поселян, живущих в этих владениях. Приманчиво было соединение с Литвой и для торгового класса, потому что привилегии, которые давал Казимир городам, сообщали широкий размер и правам торгового сословия и оборотам их занятий. Недавний пример подданства Пруссии (где города и в городах торговый класс искали спокойствия в добровольном соединении с Польшей и Литвой) должен был ободрять Великий Новгород. Черный парод менее всего мог в действительности выиграть от такого соединения; но масса не вглядывается в будущее; простой народ не терпел Москвы: долговременно было враждебное отношение к ней Новгорода. Одно только могло наводить недоверие и боязнь, это — вести о попытках католиков распространить папизм между православными: по если такие вести доходили до Новгорода, то доходили туда и другие, противоположные и утешительные, — что подданные греческой веры пользуются равными правами с подданными римской; что в государстве Литовско-Русском господствует полная юридическая свобода вероисповеданий. Самые вести об измене православию литовского митрополита Григория и западно-русских духовных соединялись с увещаниями митрополита московского, которого не любили в Новгороде, в котором видели орудие московского покушения на новгородскую свободу. Если монахи в Новгороде и толковали об отступничестве Литвы, то были и такие, которые видели в этих толках не более как московскую хитрость. Выгоды, представляемые соединением с Литвой, располагали не верить этим толкам.

Ясно было, что Великий Новгород не в силах оградить своей свободы сам собой. Еще великий князь московский молчал, но молча укреплялся и готовился задушить ее в удобное время. Надобно было что-нибудь избрать: или пожертвовать старыми предубеждениями, —- неловкостью быть под верховной властью католического короля, заглушить недоверие и боязнь за неприкосновенность греческой веры и. зато, сохранить древнюю свободу: или же, ради необщения с католиками, потерять свободу и свое народное существование. Та же партия, которая в XIV-m веке призывала литовских князей, партия, чуявшая для Новгорода опасность на востоке и искавшая против нее опоры и союза на западе, существовала постоянно, с разными видоизменениями, действуя то слабее, то сильнее. Теперь было отчего ей поднять голову.

На челе партии, ненавидевшей московское самовластие, явилась женщина — Марфа Борепкая, вдова бывшего некогда посадника. Исаака Борецкого, мать двух взрослых сыновей, Димитрия и Федора. Достойно замечания, что в последние годы новгородской независимости выступила не одна Марфа; были еще кроме нес- женщины, не чуждые политических дел; так, в числе лиц. преследуемых московским самовластием, является Настасья Григоровичева, как должно думать, — жена Степана Григоровича, одного из послов к Казимиру. Скудость известий о подробностях тогдашнего состояния общества не дает нам средств разъяснить участие женского пола в политической сфере. Личность самой Марфы остается бледной, по недостатку сведений. Несомненно только, что эта женщина была душой свободной партии, собиравшей последние силы Великого Новгорода, чтоб охранить его от покушения Москвы. Велеречивый московский повествователь о последних днях независимости Новгорода, расточая Марфе всевозможнейшие бранные эпитеты, указывает на нее, как на главнейшую руководительницу литовской партии и признает ее личное влияние на весь Великий Новгород. Чтобы больше очернить ее, он внушает ей намерение выйти замуж за князя Михаила Олельковича и властвовать с ним в Новгороде, под верховным покровительством короля Казимира. Это, вероятно, басня, потому что Марфа была уже не в таких летах, когда можно было думать о замужестве. Ничто из тогдашних событий, ни отношения ее к упомянутому князю, не указывают на подобное; да сверх того, полемический тон сказания лишает его доверия в этом случае.

Семья Борецких была богата и влиятельна: она не принадлежала к кругу аристократов, стоявших в оппозиции с черным пародом. Напротив. Марфа, умевшая соединить около себя несколько знатных и богатых фамилий, умела расположить к своей стороне и черный народ. Это доказывается тем. что в последние дни предсмертных для Великого Новгорода смут и усобиц многие бояре стали на стороне великого князя, а с Борецкими оставался черный народ. На Софийской стороне между Розважей и Борковой улицами на Побережье, в Нерев-ском конце, был у Марфы красивый и богатый двор, названный летописцем "чудным". Там у нее собирались люди, готовые стоять за свободу и независимость отечества. Из главных лиц этой патриотической партии были: сын Марфы. Димитрий, фамилия Селезневых, фамилии Арбуэеевых, Афанасьевых, Григоровичевых. Немир и другие. Владыка Иона готовился умирать. Приятелем Марфина общества был ключник его Пимен; его готовили в преемники Ионе, и он заранее изъявлял намерение принять посвящение от литовского митрополита. Это было дело самое важное: необходимо было осуществить давнее стремление новгородской Церкви — отрешиться от власти митрополита, очевидно покровительствовавшего своим первосвятительским достоинством самовластным московским намерениям.

Пока народ приучался к мысли о союзе с Казимиром, пока старались расшевелить в нем заветные чувства независимости и народной самобытности, ненависть к московскому владычеству начала проявляться рядом поступков, оскорбительных для великого князя. Новгородское вече не только продолжало управляться самобытно: оно объявило, что великий князь не имеет никакой собственности, ни в земле, ни в воде; не хотело платить никакой дани, и привело весь Новгород к крестному целованию на имя св. Софии и Господина Великого Новгорода, без великого князя. На Городище жили по-пре?кнему наместники и дворяне великого князя. Начались споры с москвичами; большое вече жаловалось на оскорбления новгородцам от великокняжеских дворян и отправило к наместникам требовать виновных. Наместники отказали. Тогда новгородцы с веча отправились вооруженной силой на Городище; несколько людей в драке было убито. Новгородцы захватили двух каких-то князей и еще несколько великокняжеских дворян, притащили их на вече и наказывали. Великий князь, услышав об этом, следовал своему хитрому нраву, и послал в Новгород послов не с угрозами, а с миролюбивыми представлениями. Исправьтесь, люди новгородские, — говорили послы, — помните, что Новгород отчина великаго князя; не творите никакого лиха, живите по старине. Государь ждет от вас чистаго исправления и праваго челобитья". 1акой кроткий тон, можно подумать, нарочно избран для того, чтоб новгородцы возгордилисьл еще более, — подумали, что можно теперь противиться, и стали бы отважнее. Нов-городиы обругали великокняжеских послов; вече решительно в глаза им твердило, что Новгород не отчина великаго князя, а сам себе господин, и должен управляться независимо сам собою". Это повторялось несколько раз; а после таких резких ответов, в 1470 г., литовская партия отправила к Казимиру звать на кормление князя Михаила Олельковнча, брата киевского князя Симеона, ревнителя православия, восстановителя Печерской обители. Благочестивая репутация князей Олелько-вичей должна была успокаивать тех, которые облазнялись при мысли, что Новгород получит себе князя от руки государя латинской веры.

1470-й год склонялся к концу. Послав звать киевского князя. Великий Новгород отправил в Москву посадника Василия Ананьина для объяснения с великим князем. В чем состояло это объяснение — летописцы не говорят, ограничиваясь общим выражением: о делах своих земских новгородских '. Эта неясность и короткость известия не дозволяет нам судить о том, в какие отношения Великий Новгород хотел себя поставить в то время к великому князю; но, конечно, объяснения, с которыми приехал в Москву новгородский посол, не были приятны московскому правительству. Боярам великого князя поручено было переговорить с ним. "Как же это, — сказали бояре, — ты приехал от Великаго Новгорода посольство править великому князю о своих земских новгородских делах, а о грубости и неисправленьи новгородском ни одного слова покорнаго не правишь!" Василий отвечал: "Великий Новгород не мне это приказывал; мне то не наказано". Бояре заметили ему, что государю станет вельми грубно; однако, когда передали государю эти речи, Иоанн приказал, спокойно и кротко, дать через посла Великому Новгороду такой ответ: "Моя отчина, Великий Новгород, люди новгородские! Исправьтесь и сознайтесь; не вступайте в земли и воды мои, великаго князя; держите имя мое, великаго князя, честно и грозно, по старине; ко мне, великому князю, посылайте бить челом по докончаныо; а я буду жаловать свою отчину и держать по старине." Не было в словах великого князя никакой угрозы.

Иоанн не был человек горячего характера, — приходить в исступление и досаду было не в его натуре; он все сносил спокойно, не гневался; он делал свое дело хлздпокровно и шел верно к своей цели. Когда ему указывали на унижение великокняжеского достоинства, он спокойно отвечал: Часто полны бьют о камни, но в пену разсыпаются, и ничего не сделают, а как будто в посмеяние исчезают; так будет и с людьми этими — новгородцами; I осподь смирит их .

Ананьин повез ответ от московского государя, самый кроткий, только мимоходом заметили ему в Москве бояре, что государю стало невтерпеж (не в истерп), и он не хочет больше сносить такой досады и непокорства. Не показывая новгородцам вида, что хочет усмирять их оружием, Иоанн, однако, послал к псковичам приготовлять их к вооружению на Новгород в крайнем случае, если б Новгород принудил его взяться за оружие. Тогда Псков находился в несогласии с Великим Новгородом уже много лет. Главная причина несогласия, кроме других, было желание Пскова учредить у себя особую епархию и отделиться от неприятного для них начальства новгородского владыки. Тогда новгородского владыку Иону столько же во Пскове не любили и укоряли в корыстолюбии, сколько в Новгороде уважали за благочестие и святую жизнь. Назад тому шесть лет новгородцы так озлобились на псковичей, что просили великого князя послать своего воеводу для усмирения псковичей, не хотевших признавать прав новгородского владыки. В тот самый (1470) год, когда неудовольствие Новгорода с великим князем обещало кровавую развязку, в Новгороде задержали псковских гостей, ограбили их имущество и самих засадили в поруб в оковах. Псков хлопотал о возвращении им свободы через посредство великого князя: задержанных псковичей выпустили, а имущества их еще не возвратили. Так, накопившееся прежде нерасположение к Новгороду у псковичей было поддерживаемо свежими причинами к распрям. И тут, кстати, в половине ноября 1470 года явился посол от великого князя — боярин Селивап, уже по прежним сношениям знакомый псковичам. Пришедши на вече, он стал поднимать Псков на Великий Новгород и говорил: "Великий князь велел вам сказать: если Великий Новгород не добьет мне челом о моих старинах, тогда пусть отчина моя — Псков послужит мне, великому князю, на Великий Новгород за мои старины". Вече выслушало его объяснения и, после прений, рассудило так, что Псков должен стать посредником между Новгородом и великим князем; псковичи признавали, по доказательствам, представленным послом, что Новгород действительно погрешает против старины, и решились отправить послов в Новгород, с тем, чтоб эти послы, вместе с новгородскими, отправились к великому князю бить челом и просить прощения. Выбраны были два человека: одни Никита Насонов, другой сотский Димитрий Патрикеевич. Эти послы на новгородском вече говорили так:

"Извещаем вас, Великий Новгород, что великий князь, наш господин, поднимается на вас; он хочет от вас, своей отчизны, челобитья себе; мы за вас, свою братию, рады слать к великому князю своего посла вместе с вашим и бить челом за вас по ми-родокончанной с вами грамате; дайте послам нашим путь по своей вотчине к великому князю".

Такая готовность к покорному предстательству за Новгород перед московским государем не понравилась новгородцам, когда у них созрело уже намерение решительно сопротивляться и отложиться от власти московской. Вече не дало опасной грамоты на проезд по своей волости к великому князю, а дало послам опасную грамоту на возвращение назад во Псков, и отправило вслед за ними в Псков посла, владычного стольника Родиона, с таким объяснением: "Великий Новгород велел всему Пскову повестить, что он не хочет вашего посла поднимать к великому князю, и также не хочет ему бить челом. А вас просит стать с нами заодно против великаго князя по нашему с вами миродо-кончаныо". Без сомнения, новгородский посол тогда представил Пскову причины, которые побуждают Великий Новгород отложиться, и убеждал Псков, как меньшого брата и союзника, соединиться с Новгородом и единомышленно утвердить взаимную свободу. Чтоб расположить к себе псковичей, новгородцы дали этому же послу уполномочие — уладить со Псковом прежнее несогласие о задержанных людях в Новгороде. Псковичи, чтобы вытребовать от Новгорода свое, не сказали послу наотрез ничего и подали надежду, не давши никакого обещания. Ответ их веча был таков: "Когда великий князь пришлет вам возметную гра-мату, вы явите нам; а мы тогда подумаем и ответим вам". Посол заплатил 45 рублей в вознаграждение потерявших свои имущества в Новгороде. Но Псокв не думал и тогда искренно помогать Новгороду в решительной борьбе с великим князем. Псков не терпел так часто, как Новгород, насилий от Москвы. Псков не свыкся, подобно Новгороду, с ненавистью к Москве; притом же соседние немцы беспрестанно беспокоили его земли; много раз Псков просил пособия у Великого Новгорода, но не получал его, и, напротив, много раз получал помощь от великого князя. И бесполезно Новгород переговаривался со Псковом, пытаясь сделать его участником отложения.

Но вот, в самом Новгороде произошла перемена. Владыка Иона скончался 5 ноября 1470 г. Приходилось выбирать нового владыку. Дело отложения много зависело от того, кого выберут; надобно было, чтобы новоизбранный владыка преодолел старое предубеждение к литовской стороне и решился принять посвящение от киевского митрополита. Поставление от московского митрополита никак не совмещалось с расторжением связи с Москвой. Таким владыкой мог быть ключник Пимен, любимей, Марфы. "Меня хоть и в Киев пошлют на посвящение, так я пойду", говорил он. Но старинного обычая нарушить было невозможно, особенно в церковном деле. Владыка выбирался не иначе, как по жребию из трех. Единственно, что могла сделать Марфа для Пимена, это — постараться, чтобы в числе трех кандидатов было его имя. Она этого достигла. 15-го ноября собралось вече на Софийском дворе. Положили па престол три жребия: первый был Пимена, второй Варсонофия, духовника покойного Ионы, третий Феофила — протодиакона. Народ в ожидании толпился около св. Софии; по окончании литургии начали выносить из церкви жребий; — вынесли Варсонофиев, вынесли Пименов, — остался на престоле Феофилов. Феофил должен был сделаться владыкой. Инок, чуждый, может быть, волнений политических, ужаснулся мысли просить поставлепия от Григория. Увещания московских митрополитов, неоднократно посылаемые перед тем одно за другим в Новгород, внушили новгородским духовным, что Григорий, называющий себя митрополитом, есть волк, а не пастырь; что он преемник и последователь отступника Исидора, слуга поганого папы и латинского короля, врага и гонителя русской веры. Московская митрополия имела для духовенства святость старины; сами патриархи константинопольские, от которых столько веков зависела русская Церковь, приказывали уже не раз новгородским владыкам признавать над собой его благословение. Притом же дело церковное, казалось, могло совершаться своим путем, независимо от политического. Духовенство, а за ним и многие граждане решили, что новоизбранному владыке ни от кого нельзя принять поставлепия, кроме как от московского митрополита, по старине. Противники московского владычества старались противодействовать и распространяли в простом народе мысль о возможности отставить новоизбранного, когда он хочет ехать в Москву, и вместо него назначить Пимена. Говорят, что Пимен при жизни старика Ионы, заведуя софийской казной, похищал из нее часть и отдавал Марфе, а Марфа, через своих пособнпиков. раздавала черни, чтоб та требовала Пимена. Проделка не удалась. Трудно было подорвать обычай выбора; Феофил, избранный по жребию, представлялся народному понятию указанным самим Богом. Узнали об искательстве Пимена, и бедный разделался за него не дешево: его подвергли розыску, — отобрали у него казну и взяли у самого 1.000 рублей. Влияние Марфы и ее партии временно должно было уменьшиться. Послали в Москву Никиту Ларионовича просить у великого князя опасной грамоты, чтобы владыка с ней мог ехать к митрополиту для поставления. Не дали намека на политические отношения, как будто бы между Великим Новгородом и великим князем все идет согласно и не было никакой размолвки. Иоанн с невозмутимым хладнокровием принял тот же тон, какой показывал и прежде, не сделал намека па отношения свои к Новгороду и отвечал: "Отчина моя Великий Новгород прислал ко мне бить челом о том, что после того как Бог взял отца их и нашего богомольца, архиепископа Иону, новгородцы избрали себе, по своему обычаю, по жеребьям Феофила; и я, великий князь, их жалую и велю нареченному Феофилу прибыть в Москву ко мне и к отцу своему митрополиту Филиппу, для поставлепня на архиепископство Великаго Новгорода и Пскова, без всяких зацепок, по прежнему обычаю, как бывало при отце моем Василии, и при деде, и при прадеде, и при всех прежде бывших великих князьях, — их же род есть володимирских, и Новагорода Великаго, и всея Русии".

Никита Ларионов, возвратившись из Москвы, нашел в Новгороде дела в другом положении. Патриоты снова одержали верх. Партия богатых и знатных фамилий наклонялась к примирению; но Марфа и ее соумышленники возбудили черный народ, где раздачей денег, где убеждениями и ненавистью к знатным, издавна вооружавшим против себя бедных и простых.

Худые мужики — вечники, — как называет их московский летописец, — прибегали толпами на вече, званили в колокол, сбегался народ; всколебались, — говорит летопись, — все новгородцы словно пьяные". Настроенные Марфой мужики кричали: "Не хотим великаго князя московскаго! Мы не отчина его! Мы вольные люди — Великий Новгород! Московский князь чинит над нами великия обиды и неправды! Отдаемся королю польскому и великому князю Казимиру! Зачем послали в Москву просить опасной граматы владыке? Пусть владыка едет на поставление к митрополиту Григорию в Киев!" Тогда люди степенные, старые, бывшие посадники и тысячекие, и вообще богатые, говорили: Нельзя, братья, этому быть, как вы говорите, чтоб нам даться за короля Казимира и поставить себе архиепископа от его митрополита, латинина. Изначала мы отчина великих князей, от перваго великаго князя Рюрика, котораго Земля наша избрала из варяг себе князем. Правнук его, Владимир, крестился и крестил всю Землю Русскую и нашу Сло-венскую-Ильмерскую и Весскую, т.е. Белозерскую, и Кривскую, и Муромскую, и Вятичей, и проч.; и до нынешняго господина нашего, великаго князя Ивана Васильевича, мы не бывали за латиною, и не ставливали себе архиепископа от них.

Как теперь вы хотите, чтоб мы поставили себе владыку от Григория, а Григорий ученик Исидора латиница?". "К Москве хотим! — кричали зажиточные. — К Москве, по старине, к митрополиту Филиппу в православие!"

Противники не поддавались на такие убеждения, проклинали Москву, величали вольность Великого Новгорода и кричали: "За короля хотим! мы — вольные люди, и наша братья, Русь, под королем — вольные люди! Пусть Казимир охраняет Великий Новгород!' Началась перебранка; наконец,печники начали кидать в противную сторону каменьями. Такие собрания повторялись несколько дней, и, наконец, сторонники мира с Москвой не смели показаться. Феофил видел, что ему не сдобровать; у него недоставало твердости воли; он сам не мог себе уяснить; будет или не будет противно православию посвятиться от Григория. Он просил уволить его от предстоящего сана; новгородцы, считая избрание его указанием Божиим, не дозволяли. Его убеждали, что православие от этого не пострадает; уже был один пример, когда владыка Евфимий поставлен митрополитом не московским, а литовским, Герасимом. Со страхом недоверия склонился владыка на литовскую партию. К успокоению владыки и народа, без сомнения, содействовал князь Михаил Олель-кович, прибывший в Новгород 8-го ноября, через два дня по смерти Ионы. Дружина его состояла из киевлян, с которыми новгородцы сходились снова после стольких веков разлуки; родственные черты народности должны были поражать новгородцев и располагать к ним; это были православные: они должны были уверить новгородцев собственным примером, что во владениях великого князя литовского православный народ пользуется невозмутимым правом свободы совести; что пастыри их вовсе не латыни; что наговоры на них исходят из Москвы, которая силится отклонить Новгород от связи с Литвой для того, чтобы задушить его свободу. Не забыли, вероятно, киевляне объяснить новгородцам и то, что в это же самое время, когда Новгород искал спасения у Казимира, другие народы также добровольно отдавались ему: чехи избрали сына его на престол, и венгерцы готовились изгнать своего короля Матфия и принять другого Казимирова сына. Видно, что с Польшей и Литвой хорошо было жить, когда народы свободные, самобытные, добровольно вступают с ними в связь. Наконец, к союзу с Казимиром побуждала и опасность войны. "Видите ли, как поступает с Новгородом великий князь, — говорили приверженцы литовской партии, — дает опас владыке ехать к Москве, и разом поднимает на нас Псков и хочет идти на нас войною".

При всех этих благоприятствующих обстоятельствах вече составило договорную грамоту с королем Казимиром, Она была составлена по образцу древних договорных грамот Великого Новгорода со своими князьями и отличалась от прежних только некоторыми подробностями; так, например; нет правила об охоте и рыбной ловле и о медоварении для князя; не упоминается о даре своему новому господину, который давался прежним князьям; не говорится о мытах торговых, о которых условливались в прежних грамотах; отношения определяются общим выражением: "послам и гостям путь чист по Литовской Земле и по Новгородской , Новгород обеспечивает свободу своей религии и Церкви. Предоставлялось королю право держать наместника на Городище, но с тем, чтоб наместник был веры греческой; при нем мог быть тиун и дворецкий, и дружина, — в этой дружине не должно быть более пятидесяти человек. Королю не дозволялось строить костелов в Новгородской Земле. Ничего не говорится об отношениях владыки к литовскому митрополиту; напротив, сделан оговор: "а где будет нам Великому Новгороду любо в своем православном христианстве, ту мы владыку поставим по своей воле". Таким образом, оставлялась возможность ставить владыку и у московского митрополита, и у восточных патриархов Церковь новгородская приобретала ту независимость, какой домогалась давно, стараясь отложиться от зависимости московскому митрополиту. Предмет, которым подробно занимается грамота, —- судное дело и доходы, предоставляемые новому господину. Суд остается на прежних основаниях: наместинику Казимира предоставлялся суд с посадником на владычнем дворе, не вступаясь в суды тысячского и владыки в монастырские суды. Доход в волостях составляли: за проезжий суд пошлины, собираемые по разным пригородам известной суммой, разной в различных пригородах. Новгород предоставлял Казимиру часть Волоцкой и Новоторжской полостей, где исстари князья держали своих тиунов, и, сверх того, также особый побор под именем черной куны в волостях порубежных Литве: Ржеве, Великих Луках, Холмовском погосте и также в некоторых местах (Молвотицах, Жабне, Мореве, Лопатицах, Буицах) определенное число куницами, белками и рублями. Вообще из этого договора видно, как мало развивались в Новгороде политичесвкие понятия, когда, вступая в новую сферу политического существования, он не мог ничем более обеспечить свою самостоятельность как только прежними условиями. Казимир обязывался помогать Новгороду против московского князя, а Новгород обещал однажды собрать черный бор со всей Новгородской волости в благодарность.

С этим договором поехали к Казимиру: сын Марфы, Димитрий, Афанасий Астафьевич, бывший посадник, и от всех пяти концов по одному житому человеку[33]

Дошло известие о таком повороте дела до Ивана Васильевича, Он не изменил своему хладнокровному спокойствию и наружной кротости, не пришел в ярость, но отправил в Новгород послов с ласковыми убеждениями; он не грозил даже войной. Он напоминал Новгороду, что от дедов и прадедов, от Рюрика до сего дня, Новгород знал один княжеский род. "Вы не были ни за каким королем, — говорил посол от имени великого князя, — и за великим князем литовским вы не были, как и Земля ваша стала; а ныне от христианства отступаете к латинству, через крестное целование; а я, князь великий, не чиню над вами никакого насилия, не налагаю на вас никаких тягостей выше того, что было при отце моем, великом князе Василии Васильевиче, при деде же и при прадеде, и при всех великих князьях рода нашего; но еще хочу жаловать вас, свою отчину". Вместе с ласковым и кротким словом великого князя прочитана была на вече увещательная грамота Филиппа. В ней излагалось все последнее дело Новгорода с великим князем, вспоминались два посольства новгородские, восхвалялись справедливость и милосердие великого князя, потом говорилось: "Ныне, сыны мои, дошло до моего слуха, и очень удивляюсь я тому, что в ваши сердца входят неподобныя мысли; вы оставляете жалованье великаго князя, господина и сына моего; отступаете от своего господина, отчича и дедича, от христианскаго господаря русскаго; забываете свою старину и обычаи, и приступаете к чужому латинскому государю-королю; — недобрые люди возмущают вас, говорят: великий князь поднимает на вас Псков и хочет на вас войной идти. Это, дети, враг-диавол вкладывает неподобное в сердца человека, не хотя роду человеческому добра, а желая ему погибели. Господин мой и сын, князь великий, посылал своего посла во Псков, не чая вашего челобитья, а как вы послали с челобитьем, так с того часу и жалованье господина великаго князя пошло, и вперед по вашему челобитью и исправлению жалованье вам будет. Не соблазняйтесь же, дети; помните, дети, апостольское слово: братие, бога бойтеся, а князя чтите, — Божий бо слуга есть. Разумейте, дети: царствующий град Константинополь и церкви Божий непоколебимо стояли, пока благочестие в нем сияло как солнце. А как оставил истину, да соединился царь и патриарх Иосиф с латиною, да подписался папе золота ради, так и скончал безгодпо свой живот патриарх, и Царьград впал в руги поганых турок. А вы разве не чаете Божия гнева? Сколько лет ваши пращуры и прапращуры, и прадеды, и деды, и отцы старины держались и неотступно великих русских государей; а вы на конце последняго времени, когда бы надобно душу спасать в православии, все оставя, да за латинскаго государя закладываетесь. Разве не знаете бо-жественнаго писания, как святыми отцами заповедано, чтоб с латниой не иметь общения? Я знаю, что вы горазды сами божественное писание разуметь, а так делаете!"

Люди степенные, богатые, бояре, расчувствовались от этих увещаний. Не надобно преступать крестнаго целования — стали говорить они. Но Марфа Борецкая и ее дети и приверженцы, — говорит московский летописец, —- не хотели слышать этих речей: они уже подготовили партию черного народа. Словно скоты, — говорит тот же враждебный летописец, — смерды, убийцы, шильники, мужики без-именитые, разума не имеющие, умеющие только кричать да рычать, как бессловесные животные, пересилили их. Звонили в колокола, кричали, вопили: "Мы не отчина московскаго князя! Великий Новгород — вольная от века Земля! Великий Новгород сам себе государь! Хотим за короля Казимира!"

И послы великокняжеские возвратились со срамом.

Уже тогда Новгород так далеко зашел, что ворочаться было невозможно; послы уже отправились к Казимиру, а, может быть, в то время и воротились назад с успешным окончанием дела; примириться с великим князем значило навести на себя гнев и войну от Казимира; а между тем, не было покойного ручательства, чтоб московский государь не продолжал дела своих отцов и не уничтожил окончательно новгородскую свободу.

Прежнее терпение и спокойствие Ивана Васильевича не изменилось и при новых неприятных вестях. Он с видимым соболезнованием пригласил мать свою, митрополита Филиппа и бояр, и говорил, что против его воли вынужден исполнить мысль свою над новгородцами. Чтоб придать еще более вида своей справедливости, великий князь разослал звать свою братию, всех епископов и бояр на совет. Он не спешил войной, показывал вид, что желает, чтоб дело обошлось без войны, — чтоб новгородцы одумались; что он ничего от них не требует, кроме старины, и послал еще в конце марта посла — Ивана Федоровича Товаркова, с такими же, как и прежде, кроткими увещаниями. "Не отступай, моя отчина, от православия", — говорил от имени великого князя Товарков, — изгоните из сердца своего лихую мысль; не приставайте к латинству; исправьтесь и бейте мне челом, а я буду вас жаловать и в старине держать". Со своей стороны, и митрополит послал еще одно увещание, в духе прежнего. В нем, между прочим, было сказано:

"Многое лютое и неутолимое предстоит в таком начинании, чтоб, оставивши новый закон благочестия и спасенной заповеди жнваго Бога, приступить к латинству; все прельщенныя души взыщутся от руки Господа Вседержителя на тех богоотступниках, начинающих вводить богоотметную ересь древних еретиков каруловых в великое благочестие ваших земель даже до онаго Формоаса , последовавшаго им, папы римскаго, ереси, в которой до сих пор пребывает латинь и все их папы римские четверовластно держа святую Троицу, глаголюще не токмо от отца Дух святый исходят, но и от Сына, Духа, яко раболепна Духа Святаго глаголют и опресночная служат, и субботу хранят, и постятся в ню, яко жидови, и водою кропятся по вся дни, тем же обычаем жидовским". Обращаясь к духовенству новгородскому, митрополит говорил: А ты, сыну Феофиле, нареченный во владычество, и вы, архимандриты и честнейшие игумены, и всех семи соборов священники! Накажите своих детей духовных от велика до мала, укрепляйте их в вере православия, берегучи единородных и безсмертпых их душ от сетей ловца, многословнаго змия диавола, яко да не ввалят в стромины покровенных оных глубоких ям бесовских, ни увязнут в сетях лукаваго прельщением латинских ересей... А вы, старые посадники новгородские и тысячские, и бояре, и купцы, старшие младых понакажите, и вщипите лихих от злаго начинания, чтоб не было латинам похвалы на веру православных людей". Эти увещания, казалось, пришли кстати. Призванный из Литвы князь Михайло Олель-ковнч уехал из Новгорода 15-го марта. Перед тем умер брат его. князь киевский Симеон, и Казимир посягал уничтожить киевское княжение и поставить в Киеве воеводу. Князь Михаил поспешил в Киев — удерживать свое наследие, и надеялся заступить место брата. В свое четырехмесячное пребывание он вовсе не расположил к себе новгородцев; много было от его дружины неприятностей; дорого стоило Новгороду содержание таких гостей: надобно было всем доставлять корм и давать подарки; и всем они были недовольны; наконец, уходя из Новгорода, они шли по новгородской волости как неприятели; в Русе силой брали оброки, грабили и делали насилия по новгородским селам вплоть до самого рубежа. Таким образом, помощь, ожидаемая от короля, едва ли в то время могла представляться новгородцам в привлекательном виде. Однако, партия Борецких успела eine раз пересилить противную. Вероятно, король, отправляя послов назад, надавал им много лестных обещаний.

Тогда уже Иоанн приступил к решительному делу.

Съехались в Москву епископы, бояре, воеводы. Великий князь известил их, что с прискорбием должен идти на Новгород ратью. Новгородцы изменили, и нет в них никакой правды, — ни во что считают московскую власть. Не знаю только, — говорил великий князь, — идти ли теперь или подождать зимы; теперь наступает время летнее, а земля у них многоводная — большия озера, великия реки, непроходимыя болота; прежние великие князья в такое время на них не ходили; а кто ходил, тот много людей потерял . Но оскорбление от Новгорода касалось не одного князя; его братья, его бояре чувствовали его на себе; вместе с неприязнью к великому князю соединилась давняя к Новгороду неприязнь Восточной и Северной Руси. Новгородцы, вечиики, крамольники возбуждали негодование в покорных властям москвичах и вообще великорусах, у которых уже угасли тогда древние вечевые начала под татарским игом. "Нельзя ожидать, — говорили ему, — не дадим королю собраться на помощь новгородцам". Итак, решили идти немедленно, и князь одного посла отправил в Новгород с розметной грамотой, объявляющей войну, а другого во Псков.

На Троицыной неделе, в пяток, прибыл во Псков дьяк московский, по имени Яков; рассказал все новгородские неправды против великого князя; извещал, что князь в понедельник на будущей неделе отошлет свои розметные грамоты в Новгород, и потребовал, чтоб и Псков также послал от себя в своих розметных грамотах объявление войны Великому Новгороду.

Великий князь, — говорил посол, — приказал вам сказать: — что у вас с Новгородом мир и крестное целование, то я буду пред Богом в том грехе, а вы крестную грамату отвергнете." — "Когда услышим, — отвечали псковичи, — что великий князь вступил в Новгородскую Землю, и мы вступим туда ратыо".

И послали подвойского Савву с розметными грамотами в Великий Новгород.

В это время явился посол и от Новгорода — приглашать псковичей против великого князя. Но способ посольства оскорбил псковичей, уже настроенных против Новгорода. Прислан был не боярин, а подвойский, без обычного поклона, без челобитья, не как к равному себе меньшому брату, а как к своему пригороду, — с одним вопросом: "врекаетесь ли пособить нам против великаго князя?" Псковичи думали так и сяк — и решились воевать против Новгорода.

Уже таинственное ожидание чего-то грозного смущало новгородское население. Не задолго перед тем посещал Великий Новгород преподобный Зосима, соловецкий отшельник. Он приходил жаловаться на боярских людей, которые не дозволяют инокам его обители ловить рыбу и ходатайствовал, чтоб монастырю подарили остров во владение, Марфа Борецкая, имевшая тогда влияние на дела, была против отдачи острова обители. Когда Зосима, хлопоча по своему делу, явился было к ней, она не пустила его к себе, Тогда преподобный, обратившись е ее дому, сказал: "Придут дни, когда живущие в дворе сем не оставят в нем следов своих, и затворятся двери дома сего, и двор их будет пуст". Однако, по ходатайству владыки и духовенства, вече согласилось на просьбу Зосимы, — подарило остров монастырю и дало Зосиме грамоту на владение от всего Великого Новгорода. Тогда и Марфа одумалась, — не стала больше противиться и пригласила преподобного к себе па пир. Зосима не помянул ее прежней суровости и пришел. Марфа с почестьми приняла его и посадила за столом на почетное место. Вдруг, среди пира, преподобный задрожал, устремил глаза, исполненные ужаса, па сидевших за столом бояр и заплакал, но не сказал ничего. До конца пира он ничего не ел, ничего не говорил и был печален. — "Чего ты ужаснулся, сидя за столом? Что ты видел и отчего заплакал? " спросил его потом благочестивый Памфил, один из бояр, после сам удалившийся из разоренного отечества в Соловецкую обитель, — "Я видел, — сказал Зосима, — бояр, что сидели за столом: на них голов не было! " Это были те самые четыре боярина, которым потом московский великий князь отрубил головы в Русе. Новгородец происхождением и душой, преподобный Зосима заранее плакал о грядущей судьбе своего отечества, предвидя пророческим даром, что скоро падет сила его, затмится слава его и дети его пойдут умирать невольниками на чужой земле.

Предзнаменования следовали одно за другим. Буря сломила крест на св. Софии; на гробах двух новгородских архиепископов, почивающих в мартириевской паперти у св. Софии, увидели кровь; у хутынского Спаса зазвонили сами собой колокола; в женском монастыре Евфимии в церкви па иконе Богородицы из очей покатились слезы, как струя; заметили слезы и на иконе св. Николы Чудотворна в Никитиной улице; а на Федоровой улице полилась вода с ветвей и с вершины топольцев (ветл) и это были как будто слезы.

Что-то зловещее носилось над Великим Новгородом.

31-го мая 1471 года великий князь отрядил рать свою под начальством Василия Федоровича Образца и Бориса Матвеевича Тютчева на Двину, чтоб захватить главнейшие новгородские колонии. К великокняжескому ополчению должен был пристать подручник московского государя —- устюжский князь Василий Федорович. Подожгли тогда на новгородцев и Вятку, где тлилась давняя неприязнь к бывшей метрополии, и вятчане послали свое ополчение. Пристала к великому князю и Вологда, пригород новгородский. Давно уже недовольна была она управлением Великого Новгорода. Как Торжок, она имела всегда партию, котовую перейти на сторону великого князя, особенно когда в распре с Новгородом счастье склонялось не к последнему. Новгородцы отправили защищать .Заволочье потомка низложенных суздальских князей — Василия Шуйского-Гребенку.

Через шесть дней после первой рати, июня 6-го, отправилась из Москвы другая рать, в двенадцать тысяч. Предводительствовали князь Данило Дмитриевич Холмский, да боярин Федор Давидович. Они должны были идти к Русе, оттуда обойти Ильмень и стать позади Новгорода. Снова через шесть дней после того - июня 13-го, отправлен был третий отряд, под начальством князя Василия Ивановича Оболенского-Стриги; много было в нем русских ратников; к ним придали еще и татар, подручных великому князю татарских царевичей Даньяров. Этот отряд послан на Волочок и должен был пройти побережье реки Меты. Всем дано приказание — жечь без пощады новгородские пригороды и селения: положить пусту землю, через которую будет лежать путь, — убивать без разбора и сострадания и малых, и старых, и загонять в плен людей. Во Псков был послан приказ выходить в новгородскую волость. Другой посол отправился к тверскому князю требовать, чтобы тверская рать была послана к Торжку на соединение с главной ратью московской. Таким образом, передовые отряды должны были опустошить Новгородскую Землю, прежде чем главное войско пойдет за ними к центру этой земли, к Великому Новгороду.

Великий князь отправил отряды один за другим, а потом и сам со своими родственниками и подручными князьями стал собираться. Управлять Москвой оставил он своего сына Ивана и брата Андрея; с ним должны были идти другие братья — Юрий и Борис, двоюродный брат Михаил Андреевич, много служебных князей, переставших уже дорожить своей независимостью в теплом углу под московским крылом, бояре и воеводы, и дети боярские, и татары касимовские с их царем Дамианом Касимовичем, и татары мещерские: иноплеменные поселенцы Русской Земли, они платили теперь верной службой московскому самовластию за раболепство ханам предков московского го-судаоя. Сборным местом был назначен Волок-Ламский.

Наступил день отъезда из Москвы. Иван Васильевич с обыкновенным невозмутимо-спокойным и благочестивым лицом посещал один за другим московские кремлевские соборы и молился усердно образу Владимирской Богородицы в Успенской церкви, молился перед гробами московских святителей, митрополитов, благословлявших всегда его предков на поражение удельной свободы; молился он в церкви архистратига Михаила, — прося предводителя сил бесплотных невидимо помогать ему; просил заступления святых, ознаменовавших свое земное житие воинской храбростью: Димитрия Солунского, Георгия Храброго, всегда покровительствующих воинам в бранях; припадал к гробам прародителей, начиная от Ивана Калиты до отца своего, Василия. Все они воевали против Новгорода. Теперь их потомок шел кончить дело, которого не суждено было окончить дедам.

О, прародители мои! — восклицал Иван: — о, великие князья Владимира, Новгорода и всея Руси! Если вы духом и далеко отстоите, то молитвами помогите мне на отступников православия державы вашей!" Потом он посещал монастыри, возде прикладывался к святыне, принимал благословение и раздавал обильную милостыню. Окончивши путешествие по церквам, великий князь Иван принял торжественно благословение на брань от митрополита Филиппа и всего освященного собора. И благословил его митрополит Филипп на брань на противника, как благословлял Самуил Давида на Голиафа, — говорит московский летописец. Московское духовенство одушевляло ратных толкованием, что предстоит нам брань святая за православную веру. Как Димитрий Иванович, — говорит один из духовных того времени, которого слова вошли в летопись, — шел на безбожного Мамая и на богомерзкое воинство татарское, так и наш благоверный великий князь Иван идет на этих отступников, — дела их хуже неверных: неверные изначала не знали Бога, ни от кого не научились православию и держались всегда своего первого языческого идолопоклонеиия; а эти — пятьсот лет были в крещении, а теперь, на скончании седьмой тысячи, захотели отступить к латинству. Итак, наш великий князь идет не яко на христиан, но яко на иноязычников и на отступников православия.

Великий князь был верен своему нраву: он взял с собой архиепископского дьяка Степана Бородатого — умезшаго во-ротити русскими летописцы . Когда придут новгородские плслы, — говорил ему Иван, — ты им помяни давния неправды новгородцев: припомни им все, как они в прежния времена изменяли князьям, отцам нашим, и дедам, и прадедам".

24-го июня прибыл великий князь в Волок, 29-го в Торжок. На Волоке сошлись с ним его братья со своими ополчениями; в Торжке — ратная сила Тверской Земли. Великий князь понимал, с кем имеет дело и не думал о генеральной битве, — он собрал своих братьев и воевод и сказал им: "Ступайте каждый с своими силами; ступайте разными дорогами к Великому Новгороду; жгите, убивайте, в плен людей загоняйте . И они пошли исполнять повеление своего властителя — разными дорогами.

И в Новгороде, как в Москве, также собирались на ратное дело. И там, как в Москве, молились со слезами своей народной святыне, — просили помощи у Знаменской Богоматери, древле сохранившей Новгород от такой же рати, посланной предком великого князя; призывали заступничество архиепископа Иоанна, своими молитвами низведшего на Новгородскую Землю благодать побед ь!; поклонялись перед гробами владык, благословлявших народ на защиту святыни народной свободы. Но зато в Новгороде не переставали волнения. Одни шли с жаром на брань; другие колебались; иные соглашались, и потом охота отпадала у них. Новгородское население отвыкло от воинственности; ярые противники Москвы принуждены были подгонять палками и кулаками на войну непривычных плотников, гончаров, перевозчиков; были и такие, которые за упорство полетели с моста з Волхов. Сельский народ вооружался машинально по приказанию города, так же как в Московском Государстве машинально сельский народ должен был исполнять волю Ивана Васильевича. Владыка Феофил двоил, мучил совестью: то готов был принести повинную великому князю-самодержцу, то пробуждалось в нем патриотическое чувство свободного новгородца. У владыки был свой конный отряд — стяг; владыка отправил его на войну, но дал приказание — уклоняться от битвы с войсками великого князя. "Псковичи встретятся, так бейтесь", — сказал владыка. На псковичей злоба была преемственная от прежних владык за стремление Пскова отпасть от новгородской епархии. Сначала Новгород отправил передовое ополчение к Русе на судах по Ильменю; потом собиралось идти также на судах другое — главное, которого число простирают летописцы до тридцати тысяч.

Передовой отряд Даниила Холмского прошел беспрепятственно до Русы. Везде, куда только проходили москвичи, они сожигали дотла жилища, истребляли хлеб; кого хотели — убивали, кого хотели — брали в плен; делали неудержимые неистовства над народом. "Видимая была благодать Божия над Иваном Васильевичем, — говорили москвичи. — Земля Новгородская обыкновенно летом наводняется, так что никакой рати пройти невозможно, и они, окаянные изменники, жили себе безопасно от войны от весны и до зимы: не чаяли они себе нашествия; а тут, на пагубу их Новгородской Земле, ни капли дождя не было все лето — с мая до сентября; жары были постоянные: болота высохли, и рать московская всюду гонялась за жителями и карала их за неправду. Так-то Бог смирял их крепкую руку благочестивому князю, государю нашему, Русския Земли".

23-го июня московское войско дошло до Русы, разорило ее и пожгло. Тогда новгородский передовой отряд высадился с судов на берегу Ильменя у Коростыпя. Новгородцы, ставши на твердую землю, думали неожиданно напасть на москвичей, но вместо того на них нечаянно напали. Сторожи великого князя, отправленные Холмским заранее к берегу, увидали новгородское войско и дали знать воеводе; и московское войско поспешно двинулось навстречу новгородцам. Пешая новгородская рать шла вперед, конная позади. Москвичи ударили на пехоту; новгородцы стали изнемогать и кричали, чтоб конные подоспели. Но конный отряд, владычный — не поспешил: "Владыка, — говорили конные, — не велел нам идти на княжий полк, а послал нас только на псковичей . И москвичи разбили новгородцев: пятьсот их пало на месте, другие убежали. Москвичи их ловили и приводили к своим воеводам. Воеводы приказывали отрезывать пленникам носы и губы, и в таком виде отпускали на свободу. Говорили им москвичи: "Покажитесь теперь своим!" По военному обычаю, ратники стягивали доспехи с убитых и пленных. Не берите себе, — говорили начальники, — изменничьих доспехов: у нас н своих доспехов много, и мы всем довольны . И москвичи бросали добычу в воду; а что могло гореть, то со-жигали. Неизвестно куда ушли конные владычного стяга, не хотевшие выручать из беды свою пешую братью в битве, однако, досталось тогда не одной новгородской пехоте, но и коннице. С побоища воеводы отправили во Псков боярина Зиновьева с тремя стами взятых в добычу лошадей, — распродать их во Пскове: показать псковичам плоды победы и заохотить их самих к скорейшему выходу на войну. Эти лошади были очень дурны: их назвал летописец "шкабатами и клячами". Псковичи отвели боярину и его отряду подворье; и была великая "истора" от него и от ста человек его отряда. Псков собирался на войну, рубили по старине, — то есть набирали военную силу; боярин торопил псковичей, и несколько дней сряду кричал им: "Поспешайте, садитесь па коней со мною скорее; наши уже и Русу пожгли и государь в Петров день в Торжке станет". Псковичи собирались медленно: должно думать, в Пскове тогда не совсем было единодушно, — верно, были и такие, что не хотели идти вовсе: еще больше было таких, которые не хотели выступить, прежде чем не вступит в новгородские волости вся великокняжеская сила: боялись, чтобы новгородцы, свободные еще от нападения с московской стороны, не уничтожили псковичей, собрав на них всю свою силу. Хотя боярин еще до Петрова дня понуждал к походу, но пришло десятое июля, а псковичи еще не выходили; и в этот день явился другой боярин от великого князя, вместе с псковскими послами, отправленными прежде к великому князю с изъявлением готовности. Этот новый посол — Коробьин известил псковичей, что великий князь еще в Петров день стоял в Торжке; тогда только псковичи решились идти и 12-го июля выступили под предводительством Василия, сына своего князя Федора Юрьевича, и тринадцати посадников.

Война открылась тем, что начали жечь новгородские села. Пограничный новгородский пригород ко Пскову был Вышгород (ниже Порхова). Услышав, что псковичи жгут новгородские поселения, вышгородцы сделали набег на псковские села в Наве-режской губе. Так друг другу творили они взаимные пакости. 15-го июля псковское войско привалило к Вышгороду; ратной силы в городке, верно, было мало: отряды, которые пошли пус-тошить псковские села, еще не вернулись. Псковичи стали сильно теснить новгородцев огненными приметами; в городке не было воды; дым беспокоил осажденных, переваливаясь через стену; мучил их зной, томила жажда; они защищались храбро, стреляли в псковичей метко и убили одного из предводителей — посадника, а другим ловко раздробляли камнями головы; но на другой день утром, изнемогая от нужды, вышли из городского забрала с крестами, и воевода их, Есиф Киприянов, кричал осаждающим: "Псковичи, посадники, а весь Псков! повестую вам с челобитьем и с плачем: какая ни есть вам обида, ведают про то государь и ваш и наш князь великий, да Великий Новгород; а вы над ними учините милосердие; мы же вам животворящий крест целуем". И псковичи посоветовались между собой и оказали милосердие; вышгородцы отпустили пленников; псковичи отошли от города и стали опять жечь новгородские села вправо и влево, по одним известиям верст на пятьдесят от границы, по другим — верст па двадцать.

Новгородцы, отпущенные в Новгород Холмским без носов и губ, на одних навели страх, на других ожесточение и охоту к мщению. Сначала взял верх страх; стали говорить о мире, роптали на патриотов; владыка потакал такому говору. Послали к великому князю Луку Клементьева — просить опасу для послов; но приказали гонцу показывать вид, как будто не знают ничего о поражении под Коростынем, чтобы представить великому князю, будто не от нужды хотят мириться. Но когда Лука уехал, люди партии литовской ободрили народ и взяли верх.

"Одной победой все дело переменится , — говорили они. Надежда была па помощь от Казимира, и послали к нему тонна, с просьбой прислать скорее войско на выручку Новгорода, а между тем, отправили против врагов ополчение. По известиям московских летописцев, число отправленных простиралось по одним до 30.000, по другим до 40.000, по третьим до 20.000, и всего вероятнее, что в этом войске было до 12.000, — число, показанное впоследствии убитыми. А по общей замашке летописцев прибавлять, можно подозревать, что и меньшее преувеличено. Это войско предположили отправить двумя путями: половину на конях вдоль Шелони. а другую половину — на судах. Положили ударить прежде на псковичей. До Новгорода, конечно, доходили известия, как медленно выходили псковичи, — с ними легче было сладить; всякая победа, хоть бы и над псковичами, ободрила бы новгородцев, — внушила бы им надежду; дружнее тогда взялись бы все за дело ратное. И потому, оставив па время москвичей, думали обратить и самое посольство Луки в свою пользу, — протянуть время переговорами и задержать Иоанна, пока расправятся со псковичами; а там Новгород с силами соберется; и победа придаст духу; тем временем от литовского великого князя помощь приспеет. И войско новгородское обогнуло западный берег озера, дошло до Шелони и следовало по ее левому берегу на псковичей. Но москвичи вернее и скорее получали вести из Новгорода, чем новгородцы о москвичах: в Новгороде были благоприятели Москвы; они-то дали знать сторожам, оставленным близ Коростыня, а сторожи сообщили Холмскому. Князь Холмский поспешил со своим войском прямо на встречу новгородцам, чтобы не дать времени пристать к ним той рати, которая шла на судах сзади. Летописцы, увеличивая новгородское войско от 20.000 до 40.000, уменьшают московское до 5.000.

13-го июля, в субботу, не доходя до селений Мусцы и Сольцы, новгородцы увидели на другом берегу реки московское войско. Несколько времени враги шли по одному направлению: эти на левом, те на правом берегу Шелони. Москвичи дошли до маленькой речки Дрянь, впадающей в Шелонь, и перебрели ее. Уже темнело. Москвичи остановились. Новгородские задирали, отпускали к ним через реку ругательства и похвалки. Окаянные, как псы, лаяли иэнося хульныя словеса на самого великаго князя", — говорит московский летописец. В московском стане одних раздражали и сердили такие приветствия, а другие стали призадумываться о том, что новгородцев гораздо оолыис, чем москвичей. "Братие, — ободрял Холмский воевода, — нам теперь мера послужить великому князю, своему государю, и биться с ними за государеву правду — хоть бы их триста тысяч было. Бог и Пречистая Богородица ведают, что правда вашего государя перед нами!

На другой день рано утром, в воскресенье, московские воеводы поставили войско в боевой порядок; заохочивали воинов w бою — припоминали лукавство и измену новгородцев перед государем. Холмский выехал перед войско; все сняли шлемы, все стали молиться. Холмский говорил громко:

"Господи, Иисусе Христе, Боже, пособивший кроткому До-виду победить иноплеменника Голиафа и Гедеону с тремя стами одолеть множество иноплеменных! Пособи, Господи, и нам, недостойным рабам Твоим, над сими новыми отступниками и изменниками, восхотевшими покорить православную вер} христианскую и приложить к латинской ереси, и поработить латинскому королю и митрополиту, и поминать имена врагои твоих, Господи, в Твоей соборной церкви!"

И все проникались мыслью, что идут против нечестивых отступников за веру и за государя, его же противники противятся Богу. Все были единодушны; все послушно готовились исполнять волю старейшего.

В новгородском войске, напротив, поднялось несогласие больших с меньшими, — то несогласие, которое сотни лет волновало новгородские улицы, и теперь оно не заснуло и в поле, в великие минуты, когда решалась судьба их Земли. Большие посылали меньших вперед; меньшие кричали: "Я чоловик моло-дый, испротерялся доспехом и конем, ступайте вы впреде, большие!" С таким духом стояли новгородцы в боевом порядке Враги поглядыаали'несколько времени друг на друга через реку, и вдруг, по приказанию Холмского, вся рать московская крикнула свой ясак: "Москва!" и бросилась с высокого берега в Ше-лоиь. "Господа и братья! — кричали воеводы: — лучше нам здесь положить свои головы за государя своего, великаго князя, чем со срамом возвращаться!" Дивное дело, — замечают летописцы, — в этом месте, как новгородцы сами после говорили, броду не было, но москвичи, не спрашиваясь броду, бросились в воду, и ни один конь не споткнулся с высокого берега, и никто не потерялся в глубине водной. Крикнули и новгородцы: "Си, София и Великий Новгород!" И ударилась Москва с Великим Новгородом. Новгородцы стали прогонять москвичей за Шелонь, как вдруг нежданно сзади бросились на новгородцев татары, всегда ловко умевшие устраивать засады и показываться в тылу неприятеля. Москвичи ободрились; Холмский приказал стрелять не в людей, а в лошадей; кони, взятые от работ, не приученные к войне, поднялись на дыбы; всадники, не умевшие владеть конями, падали с них стремглав: когда они в бешенстве несли их назад. — не умели удержать и повернуть; — народ был непривычный к бою: кто взят от кожевенного чана, кто от горшечной печи: отродясь не сидели на лошади, смерти ратной не видали, грому и треску оружия не слыхали, пороху не нюхали. Все столпилось, смешалось: передние ударились на задних, одни падали, другие на них летели с конями и в свою очередь были сбиты товарищами; бросились все в рассыпную; метали оружие, щиты, скидали с себя доспехи. Песчаный грунт берега не давал им скоро бежать; москвичи догоняли их и поражали сзади копьями и сулицами. Татары ловили их арканами. Шелоиское побережье устлалось трупами. Безоружные и раненые бежали, как безумные. Господь ослепи их, — говорит современник, — поглощения бысть мудрость их; бежали в леса, бежали в болота; раненые заползали в чащи и там истекали кровью; те вязли в тине; более счастливые, у кого кони были пошибче, летели без оглядки до тех пор. пока кони под ними не падали и не испускали дух; а некоторых кони донесли до Новгорода, да они со страха не узнали его и бежали мимо него, дальше, пока не падали с издохшими конями: все еще раздавался у них в ушах страшный ясак — Москва .

Московский летописец повествует, что двенадцать тысяч новгородцев поражено было на этом бою. Взяты были и начальники их; взяли тысячу шестьсот пленников; достались победителям и знамена с изображением святых, и договорная грамота с Казимиром: ее, верно, начальники побоялись оставить в непостоянном Новгороде; и даже тот писарь, который писал ее, достался в руки Холмского. Целый день на двенадцать верст гонялись за остальными москвичи, и сами выбились из сил, из-рубливая и закалывая бегущих. — Что значит, — спросил Холмский пленных воевод, — что вы с таким множеством не постояли против нас?" — "Мы как увидели, — отвечали воеводы, — иные полки с желтыми знаменами, как услышали людской говор и страшный конский топот, — на нас ужас напал, и страх нас объял, и трепет нас пронял!" Воеводы новгородские, конечно, разумели татар, появившихся неожиданно из засады; но москвичи дали этому ответу такой смысл, будто новгородцам представилось страшное видение, — по устроению Божию, в кару за их измену. Ставши гордо посреди убитых и умиравших, затрубили москвичи победу, и с весельем прикладывались к образам, нарисованным на новгородских знаменах, взятых с боя.

В упоении торжества, воеводы дали обет воздвигнуть в Москве храм Христова воскресения в память этой победы.

Рать судовая доходила на помощь, но уже не пошла на бой, — помогать было некому. Теперь уже москвичам опасаться было нечего; воеводы отправили отряды — жечь новгородские волости и истреблять людей. Рати пошли на запад и опустошали неистово Новгородскую волость вплоть до реки Наровы, отделявшей ее от земель Ливонского Ордена. В другую сторону, к великому князю, послан был некто Замятия, известить, что помог Бог Москве и силы новгородские сокрушены.

Великий князь стоял тогда в Яжелбицах с братьями и со всем главным войском. 18-го июля приехал Замятия. Великая радость исполнила тогда все московское войско. Иван Васильевич, в знак благодарности небу, дал тотчас же обет — построить церковь в Москве во имя апостола Акилы: в день этого святого совершилась такая блистательная победа. К довершению удовольствия, явились псковские послы и известили, что псковичи вошли в Новгородскую волость, в угоду государю — истребляют села, бьют людей и, запирая в избах, живьем сожигают.

Снявшись с лагеря, государь московский отправился в Русу, и там Холмский с товарищами своими привел к нему связанных новгородских воевод. — "Вы, — говорил им Иван, — отступили света благочестия и приложились к латинству, отдавали отчину мою и самих себя латинскому государю". Договорная грамота с Казимиром была в руках московского князя на уличение новгородцев. Тут-то верно пригодился Степан Бородатый; здесь он всего приличнее мог показать свои археологические сведения. Прочитав пленникам нравоучения в красивых выражениях, с приправой из духовных слов, Иван приказал четырех из них казнить смертью, а остальных больших людей, человек пятьдесят, в оковах отослать в Москву. 24 июля в разоренной Русс на площади отрубили голову сыну Марфы Борецкой, Димитрию, Василыо Селезневу-Губе, Киприану Арбузьеву[34] и архиепископскому чашнику Иеремия Сухощеку. Это были самые горячие сторонники Литвы.

Вопль родных погибших на Шелони разносился по Новгороду. Марфа Борецкая, несмотря на собственное материнское горе, ободряла народ, и ее приверженцы, думая еще держаться, начали жечь посады и монастыри, чтоб не дать врагам пристанища на время осады: надеялись, что тем временем подоспеет литовская помощь на выручку. Ставили сторожей; день и ночь должны были они стоять на стенах и высматривать неприятеля. Но московская партия в Новгороде делала свое. Кто-то Упадыш заколотил 5 пушек (по некоторым спискам 50), поставленных на стенах. Его казнили с единомышленниками. "Лучше бы тебе, Упадыш. не быть в утробе матерней, чем наречься предателем Новгорода" — восклицает летописец. Скоро последняя и единственная надежда па спасение пропала для Новгорода. Посол, отправленный к Казимиру, возвратился в Новгород. Ливонцы не пропустили его к королю: ливонцы, как немцы, не питали дружеских чувств к славянскому Новгороду; некоторые, однако, задумывались: не помочь ли в самом деле новгородцам, чтоб не дать усилиться Москве; другие советовали не мешаться в чужое дело. Магистр ливонский написал об этом к тевтонскому, но между тем посла не пустили далее. Недоброжелательствуя Москве более, чем Новгороду, ливонцы, однако, более, чем Москвы, боялись усиления союза польско-литовского и, таким образом, сами того не зная, стали полезными союзниками московского самовластия, — допустили Москве покорять и порабощать соседей и приготовляли своему потомству через столетие ту же судьбу, какая в их глазах постигала Великий Новгород.

Надежды на Литву не было. Московская рать шла к городу. Отважиться выдерживать осаду было черзвычайно трудно. Тут Упадыш пушки заколотил, а еще и голод угрожал. В город набежало множество народа из сел, укрываясь от неприятеля. Недоставало ржаного хлеба; пшеничный был, да очень дорог, доступен только богатым; вот по вековому обычаю поднимались бедные на богатых, житники на пшеничников; начались смуты и нестроения. Те, которые прежде, по наущению Марфы и ее приверженцев, так усердно прославляли вольность Великого Новгорода и Казимира, теперь ударили в вечевой колокол с иной целью. "Что, где ваш Казимир? — кричали они: — где? Вот до чего довели вас прелестники, обманщики!" И когда прежние их противники, московцы, явились, то не каменьями их встретили, — со слезами у них прощения просили. "Не слушались мы вас, больших умных людей, — говорили они, —- себе на беду, а послушались безумцев, что и сами пропали, и нас на горе подвели: теперь будем уже вас во всем слушать. Спасайте Новгород: идите бить челом великому князю, чтоб нас помиловал!" — "Вот то-то, братцы, — отвечали им сторонники Москвы, — если б вы баб не слушали и зла не начинали, так и беды б такой не сложилось; но добро и то, что хоть теперь грех и безумие свое познали; мы не можем за дело сами взяться, а пошлем от нареченнаго владыки просить у великаго князя опаса: если даст опас, — значит смирится и не погубит своей отчины до конца . Все пошли толпой на Софийский двор. Владыка стал научать их и ободрять, и взялся быть ходатаем; он собрался в путь, с ним пошли священники от семи новгородских сборов, старые посадники и тысячские, и пять житых от пяти концов Повезли дары: нельзя было являться с пустыми руками к москвичам.

Великий князь из Русы 27-го июля прибыл на берег Ильменя, и стал между Коростынем и берегом (верно, устьем Шелони). Он готовился идти на Новгород — уничтожить его, если б Нов-город упорствовал, но не расположен был отвергать покорности; тогда это было не в видах его. Притом же митрополит Филипп написал к нему послание, и в нем увещевал простить новгородцев, если они принесут повинную. К стану его пристало судно; из него вышел нареченный владыка и послы. Они не смели явиться прямо пред лицо великого князя: уже тогда возникли в порядке московского самодержавия чиновная лестница и придворная обрядность; прежде новгородцы явились к боярам и поднесли поминки; принявшие их бояре доложили братьям великого князя; явились новгородцы перед князьями, и также поднесли поминки: а братья доложили великому князю и вместе с боярами упрашивали его сжалиться и допустить к своим очам просящих пощады и милости. После этих обрядов позволено было послам войти в шатер великого князя. Увидев грозного победителя, новгородцы поклонились до земли, и владыка произнес:

"Господин великий князь Иван Васильевич всея Руси, милостивый! Господа ради, помилуй виновных пред тобою людей Великаго Новгорода, своей отчины! Покажи, господине, свое жалованье; смилуйся над своей отчиною; уложи гнев и уйми меч; угаси огнь на земле и не порушай старины земли твоей; дай света видеть безответным людям твоим; пожалуй, смилуйся, как Бог положит тебе на сердце!"

Владыка прервал эту речь слезами; новгородцы стояли с плаксивыми минами и поникшими головами

Тогда братья великого князя стали просить о помиловании новгородцев.

За ними великокняжеские бояре повторили ту же просьбу, кланяясь своему повелителю.

Видел великий князь, — говорит летописец, — печалование и челобитье братии своей, и своей отчины, и бояр многих и князей; вспомнил грамоту отца своего, митрополита, полученную им на пути: как истинный пастырь стада и учитель, он просил его — смиловаться над Великим Новгородом, если будет бить челом, и напоминал слова Господни. Иван объявил новгородцам свое милосердие. ' Отдаю, — сказал он, — нелюбье свое; унимаю меч и грозу в земли и отпускаю полон новгородский без окупа; а что залоги старые и пошлины, о всем том укрепимся твердым целованьем по старине .

Составлены были две договорные грамоты; по ним Новгород отрекался от союза с литовским великим князем Казимиром, обязывался не принимать врагов и всех лиходеев великого князя (поименованы сын Шемяки Иван можайский и Василий Ярославич боровский), не ставиться владыке на достоинство нигде, кроме Москвы, и ни у кого, кроме московского митрополита; объявлялся потреб всему, что происходило во время минувшей войны с обеих сторон; а новгородцы обязались не мстить никоей хитростью и не держать нелюбья к новоторжцам и вообще к пригородам Новгородской Земли, из которых жители принимали сторону великого князя. Затем все прочее было повторением прежних грамот. Великий князь оправдывал па деле свое обыкновенное уверение, что он ничего не хочет более, как только хранить старину. Он сложил целование с тех жителей новгородской волости, которые во время войны этим целованием признали свою непосредственную принадлежность господству его, и обратил их в прежнюю зависимость. Великий Новгород, со своей стороны, согласно договору с отцом великого князя, отступался от ростовских и белозерских земель, приобретенных новгородцами. Согласно договору с Василием Темным, этот новый договор уничтожал также вечные грамоты — должна была употребляться великокняжеская печать. Ненавистный Новгороду черный бор положено давать тогда, когда окажется нужным (доведется). Договор заключен Новгородом не с одним великим князем, но вместе и с сыном его, и таким образом утверждалось наследственное господство московского рода над Великим Новгородом в нисходящей линии. Великий Новгород обязался заплатить великому князю, по определенным срокам 15 1/2 тысяч деньгами в отчет, а серебром в отвес: на Рождество Богородицы полтретьи тысячи (две с половиною), на Крещение 3.000, на Великий день 5.000 и на Успенье 5.000. Новгородцы должны были эту сумму заплатить (добить) за новгородскую проступку. Это называлось копейное, т.е. пеня, налагаемая победителем. Иван, по милости, скинул одну тысячу. Хотя в договорных грамотах н поставлялось, что все земли новгородские отдаются великим князем назад, однако положено было, что Новгород уступает великому князю несколько северо-восточных земель, и новгородцы составили на вече грамоту к старостам[35] этих земель, извещая, что признают их собственностью великого князя[36]  и слагают с них новгородское целованье [37] В заключение великий князь примири псковичей с новгородцами и поставил, чтоб все между ними осталось по старине, по прежним миродлоканчайным грамотам. Однако докончанье было более в пользу псковичей, чем новгородцев [38] После договора великий князь угостил, в знак мировой, нареченного владыку и новгородских послов и отпустил дружелюбно в Новгород вместе со своим боярином Федором Давидовичем. Последний должен был привести к присяге на сохранение договора весь Новгород, от мала до велика. Когда великий князь узнал, чте присяга дана и получил часть копейного, то двинулся с войском в обратный путь.

В Москве воцарилась радость побеждающей народности; Москва гордилась торжеством своего великого князя, как своим собственным; Новгород поклонился не только липу государя, но всей Москве; московская сила показала свой перевес над соперником. На последней стоянке перед столицей встретили великого князя его сын и брат, оставленные там в качестве правителей. За семь верст перед Москвой пестрела толпа народная; раздавались радостные приветы; праздновали старые и малые, и славные, и неславные. Когда Иван вошел в город, митрополит Филипп, со всем освященным собором, с крестами и хоругвями, шел с Каменного моста до площадного колодца, и благословлял и приветствовал воителя веры, кг.рателя отступников, хранителя правды,правосудного н милосердого государя! Слава великому князю! — восклицали москвичи: — победил супостатов, непокорных привел в свою волю, приобрел корысть и славу!

Новгород, в довершение своих неудач, получил известие, что и на Двине дело защиты старой свободы окончилось так же плачевно, как и па берегах Шелони. Слуга Великого Новгорода, изгнанник стола суздальского, князь Василий, пригпедп'нй на Двину с новгородцами и кореламн, собрал ополчение из двииян и заполочан, и поплыл на судах на встречу воеводам, когда они вступали с московским войском и с союзниками. 27-го июля, в тот самый день, когда победитель Иван прибыл на устье Шелони, сошлись неприятели и начали ожесточенную сечу. Бились на судах; вышли из судов; стали па берегу биться пешие, — не только бились обычным боем, но, за руки взявши друг длруга, резались. Москвичи порывались схватить двинское знамя, убили трех знаменщиков. Знамя три раза переходило из р\ к одного знаменщика в руки другого, и наконец досталось московским рукам. Уже солнце закатывалось; двиняне утомились, — потеря знамени придала им уныния; и пустились они бежать, потерявши последние силы; а москвичи погнались за ними. Сам князь Шуйский бросился храбро на врагов, но был пронзен стрелой: его схватили, посадили в лодку и еле жива увезли в Холмогоры. Войско его рассеялось. Москвичи брали двинские городки один за другим, жгли селения, убивали жителей. Двинская Земля подверглась тому же жребию, как и пространство от Торжка до Ильменя.

Так же расправлялись с поселянами берегов Мсты-реки те, которые были отправлены туда великим князем для разгрома. Вся волость новгородсчкая была опустошена; хлеб на полях сожжен или вытравлен лошадьми; хлеб в стогах и амбарах сожжен вместе с сельскими строениями; недобитые поселяне, потерявши имущества, спасали жизнь в болотах и лесах, и множество их потом умирало с голоду, от всеобщей скудости; и к пущей тягости Великий Новгород должен был платить великому князю копейное; а это копейное приходилось добыть от труда этих разоренных, лишенных пристанища, одежды, скота, утвари, орудий поселян, оплакивающих своих кровных, умерщвленных или сожженных живьем ратниками, своих младенцев, избитых о пни или брошенных в пылающие избы, — своих жен, изнасилованных, поруганных и замученных, свою горькую судьбу, доставшуюся в удел бедному труженику — страдать за какой-то Великий Новгород, который хотел свободно жить на счет трудов его, в угоду великому князю, домогавшемуся овладеть этими трудами, чтоб отдать их другим господам, — своим слугам! Участь Новгородской Земли была не отрадна в истории: много терпела эта страна, бедно наделенная природой, и от голода, и от мора, и от огня, и от нашествия неприятелей; но такой беды, — по замечанию современных летописцев, — не было на них от века, как и земля их стала. Московские философы утешались тем, что все это совершилось от их же людей-изменников, за их отступление к латинству, и людская кровь, и вся земская беда будет взыскана на них от Господа Вседержителя, а пострадавшие получат награду в будущем веке!

Говорится в народе, что одна беда приводит за собой другие. Так после ухода неприятеля над новгородскими поселянами самая природа дополнила бедствие, нанесенное москвичами. Народ из Русы и с Ильменского побережья, спасавшийся в городе, отправился отыскивать родные пепелища, па судах, с женами,с детьми и скотом, некоторые купили себе и готовые хоромы и погнали по воде. Много судов повезло изгнанников; вдруг сделалась буря с вихрем и грозой, вздулись полны и разорвали врознь вереницу судов. Они разнеслись по бурному озеру. Разлученные друг от друга не в силах были подать взаимной помощи; напрасен был крик и вопль; все суда, — говорит летописец. — были опрокинуты и поплыли по водам пустые: погибло тогда до 7.000 душ. А все это Господь наказывал их за лукавые мысли злурадных человек, — за их отступление к латинству, — прибавляет тут же летописец, не давая себе отчета, в какой степени виноваты были жители Русы в отступлении к латинству.

На другой год Феофил отправился в Москву и был там поставлен: церковная независимость Новгорода исчезла, как и гражданская. Иван обессилил вольный город, парализовал его силы; но, верный своей системе — не ломить насильно векового здания, а подкопав его основание, оставлять падать и разрушаться, и в свое время уничтожить легким прикосновением, — Иоанн не трогал новгородской старины, ожидая, когда судорожные движения пораженной жизни вызовут его нанести ей последние удары. Он милостиво отпустил даже пленников, которых из Русы послал окованными в Москву.

Партия патриотов не умерла. Несколько лет придавленная противной, она опять взяла верх; масса народа группировалась около ее представителей; новгородским посадником был выбран один из заклятых врагов московского самовластия — Василий Ананьин. Ему подобные патриоты заняли должности. Они не могли не питать злобы к своим противникам в Новгороде; плачевный исход борьбы 1471 года они приписывали их измене, двоедушию и трусости. Начались ссоры, драки, безладица. Афанасьевы, Селезневы, сын Марфы Борецкой — Федор, староста Федоровской улицы Панфил, ездивший к Казимиру, и другие главные представители бывшей литовской партии сделали набег на Славкову и Никитину улицу, приколотили некоторых из своих противников и ограбили их достояние. То же сделалось с боярами Полинарьиными. Буйство, неурядица, произвол личной свободы и прежде составляли характер новгородской жизни; теперь неистовство политических страстей доводило до высшей степени эти обычные качества. Люди московской партии не могли нигде себе найти управы: терпели насилия, поругания и обратились к великому князю — просить защиты. Этого и нужно было Ивану. В 1475 г. со своими боярами он отправился в Новгород и, доехавши до Волока, встречен был новыми жалобниками: они описывали ему свое тяжелое положение и просили суда и защиты. Великий князь, не выставляя на вид своих намерений, объявил, что едет в Новгород с миром, как будто для посещения своей отчины, — в гости к новгородцам. Зажиточные люди засуетились: надобно было принимать гостя, учреждать ему пиры и дарить его. По старым обычаям, князю, как и владыке, и вообще почетному лицу, делалась встреча. Феофил, степенный посадник, тысячский, несколько бояр и житых людей отправились приветствовать гостя; с ними был и неудачный защитник Заволочья — кормленый князь Василий Шуйский-Гребенка, — последний княжеского происхождения слуга Великого Новгорода. Новгородцы поклонились великому князю за девяносто верст от Новгорода, на реке Холове. Владыка привез ему в подарок две бочки вина, все другие по меху вина. Иван обошелся с ними ласково, устроил им походный пир и отпустил с честью. Несмотря на то, что в числе пирующих были Ананьин и Афанасьев, на которых великий князь уже сильно гневался, он не дал им заметить пи малейшего нерасположения. Новгородцы воротились довольные. В П лошкине, за двадцать пять верст от Новгорода, была ему другая встреча: явились старые посадники и бояре, и староста городищенский; первые поднесли ему по меху вина, староста от всех городищан бочку вина, 25 яблок и блюдо винных ягод.

21-го ноября приехал московский государь на Городище. 22-го ноября он пригласил к себе на обед владыку, князя Шуйского, степенного посадника, тысячекого и несколько знатных людей. Тут, как будто в укор новгородскому правительству, явились толпой просители из разных мест Новгородской Земли. Одни просили приставов оберегать их от московских воинов, а другие жаловались на свое управление. Земля эта, — говорит летописец, — долго в своей воле пребывала, великих князей не слушала; оттого и зла много было в этой земле — убийства, грабежи, кто кого насилил, тот того и разорял. 23-го Иван поехал в город. Княжеский приезд исстари был праздником; так казалось и теперь: владыка, с игуменами монастырей, с протоиреями соборов и со множеством духовенства вышел встречать его в священных одеждах; за духовными шли стройно чиновники, за ними толпился народ. Великий князь приложился к образам, напутствуемый благословением владыки, поехал прямо к св. Софии; там в глазах народа кланялся иконам и гробам, и слушал обедню, стоя на устроенном для него месте. Окончилась обедня. Феофил пригласил гостя на пир. Иван казался очень весел; после дружеских разговоров с новгородскими боярами и в видимо хорошем расположении духа, он уехал на Городище; владыка ехал за ним с вином: по обычаю, следовало гостя провожать с вином и выпить с ним, прощаясь, у места его жительства.

Через день после того, 25-го ноября, приехал к Ивану владыка с некоторыми значительными людьми, — в их числе с Василием Казимиром, бывшим прежде в плену у Иоанна. Неизвестно, призваны ли они были, или сами явились. Вдруг являются челобитчики из Славковой и Никитиной улиц просить суда. Ивану прежде известно было это дело, но он не показал этого: выслушал внимательно, дал своих приставов — звать к суду обвиняемых; а потом, обратясь ко владыке и новгородцам, сказал: И ты бы, мой богомолец, и вы, посадники нашей отчины, сказали бы Вел.икому Новгороду, чтоб дать своих приставов на этих насильников, на которых я дал моих. Я хочу раземотреть это дело; и ты, богомолец, и вы, посадники, у меня тогда будьте: мне хочется дать обиженным управу. Бояре, — сказал он, обращаясь к двум из своих бояр, — идите к отчине моей, Великому Новгороду, чтоб дал приставов на обидящнх братии своих!" Срок был назначен на другой день, 26-го числа, в воскресенье.

В этот день на Городище явились две толпы с двух сторон; в одной стояли истцы, в другой — ответчики. В числе последних был и сам степенный посадник. Иван расспросил, выслушал и сказал, что он жалобников оправляет, а тех, которые делали наезды, грабили и били, — обвиняет. Новгородцы с владыкой, стоявшие близ князя в качестве соучастиников суда, были в сущности простыми зрителями. Ответчиков великий князь приговорил к уплате требуемого иска, которого показано было на сумму полторы тысячи рублей, и приказал детям боярским взять несколько лиц под стражу, в том числе степенного посадника и Марфина сына. Феофил вызывался взять их на крепкие поруки в уплате требуемой суммы. Тут, взглянувши значительно на Афанасьева, великий князь сказал: — Ты пойман и в том, что мыслил Новугороду от меня, великаго князя, отдаться за короля!

Разошлись новгородцы.

Но на третий день после того услышал владыка, что великий князь не думает ограничиться только взысканием денег, а хочет казнить виновных за грабежи, побои и убийства в драке. Феофил с посадниками отправился к нему и стал просить помилования от лица всего Новагорода.

Великий князь отвечал: "Известно тебе, богомольцу нашему, и всему Великому Новугороду, нашей отчине, сколько от этих бояр чинилось лиха и прежде, а нынче, что ни есть лиха в нашей отчине, все от них чинится; как же мне их за то лихо жаловать! " И он отправил в оковах в Москву Василия Ананьина, Федора Борецкого, Ивана Афанасьева с сыном Алферием, Богдана Еси-пова, Лошинского. Тогда владыка стал просить за других. Так как последних Иван Васильевич не считал главными своими неприятелями, то сказал, что прощает их, только с тем, чтоб они загладили свою вину. Вслед затем великий князь принимал другие жалобы на бояр и защищал обидимых. Великий князь действовал с большим расчетом. Он уцепился за давнюю неприязнь черни к боярам; он этим показался защитником бедных против богатых, слабых против сильных, и оставлял к себе расположение.

Но усобицы в Новгороде были такого свойства, что когда сами бояре ссорились между собой, то искали опоры в черном народе; а черный народ вооружался против бояр, и в то же время примыкал к другим боярам. Так вращались политические партии, и одна против другой подбирала пособников себе из черни, выставляла противников утеснителями, а себя охранителями черного народа. Великий князь знал, что враждебная ему партия успела привлечь на свою сторону толпу, и обидчиками народа явились в глазах народа бояре московской стороны; надобно было представить народу, что обидчики его есть именно бояре, противники великого князя, которые не только народ на дурное увлекают, но и обижают: потому-то он придал суду над своими врагами такой характер, как будто он судил их как врагов и утеснителей народа.

После суда начались угощения. Богатые новгородцы один за другим устраивали у себя пиры и приглашали великого князя. После каждого такого пира следовали подарки Ивану: обыкновенно ему дарили корабленники, — португальские золотые монеты с изображением корабля, бывшие тогда в ходу: их давали по тридцати или по двадцати штук; дарили сукна поставами, рыбьи зубы, бывшие тогда роскошью, золотые ковши, кубки, лисиц, соболей, некоторые дарили бочки вина. Так прошел декабрь и январь. Иван Васильевич отличался наследственными хозяйственными наклонностями московских государей — собирать все возможное к себе в дом. Гостя следовало дарить: так было в обычаях. Даже те, которые не успели учредить пиров и покормить его, приносили на i ородище подарки; не только жи-тые люди, купцы, но и молодые (черные) люди, приходившие с челобитьем, приносили дары. Со своей стороны и великий князь жаловал — кому камку, кому ковш, кому одежду, смотря по достоинств)'. Его свита также принимала подарки, требовала их, когда медлили давать, и даже сама грабила. Расположившись по селениям и монастырям, во множестве окружающих Новгород, люди великого князя, — говорит летописец, — причиняли большие насилия жителям посадов по обеим сторонам Великого Новгорода. Нагрузивши свои повозки добром всякого рода, великий князь попрощался дружелюбно с новгородцами 26 января. Владыка, князь Василий Шуйский и несколько знатных особ провожали его до первого стана, и н последний раз подарили ему на дорогу вина, а великий князь сделал для них прощальный обед и дал им прощальные подарки. Всем этим великий князь показывал, что он держит Великий Новгород по старине и посещает его, как посещали исстари князья. Но разница была та, что тогда приемы делались по воле, а теперь — по неволе. В последних числах марта 1476 г. Новгород отправил в Москву посольство, просить отпуска задержанных. На челе посольства был владыка. Великий князь принял их ласково, угощал пирами — и не отпустил из задержанных никого.

Самое важнейшее дело его было — суд. Великий князь ухватился за эту ветвь самобытности Новгорода и притом так, что, казалось, не он сам начинал, а новгородцы ему подают право к дальнейшим переменам и стеснениям их свободы. Он рассчитал, что после суда на Городище придут судиться к нему и в Москву.

Издавна одно из важнейших прав новгородской свободы было то, что новгородца нельзя было судить в чужой земле, на низу. Новгородец — вольный человек, подлежал только своему суду. Теперь нарушалось это право, и повод к нарушению давали сами новгородцы. Один из бывших посадников, Василий Никифоро-вич Пенков, поехал в Москву судиться с Иваном Кузьминым. По их примеру отправились в Москву за тем же и другие: житые люди, вдовы и поселяне. Это было под руку и боярам, и житым московской партии, которые, по злобе своих противников, не могли найти управы на новгородском суде; кстати было это и черному народу: великий князь выказывал себя его защитником против знатных и богатых. Великий князь хорошо пользовался слабыми сторонами новгородской жизни и употреблял для своих видов эту давнюю вражду сословий. Из Москвы отправляли приставов за ответчиками. В числе последних был некто Заха-рия Овинов, также из бывших посадников; призванный сначала ответчиком, он для своего оправдания стал сам истцом на других. В Москве принуждали тех, которые искали там управы, произносить присягу государю; а эта присяга имела такой смысл, что те, которые ее давали, признавали над собой непосредственную власть великого князя; — по выражению того времени, — задавались за государя.

27-го февраля 1477 г. между такими челобитчиками приехали в Москву подвойский Назар, да дьяк веча Захар. В Москве разумели их послами от владыки и всего Великого Новгорода. Вместо того, чтоб великого князя и его сына, которого имя поставлено в договоре вместе с отцовским в значении соправителя, назвать господами, они назвали их государями. С утверждением самодержавного начала получили важное значение титулы, которые впоследствии играли такую значительную роль в нашей государственной истории, и не один раз служили предлогом к войнам. Великий князь тотчас придрался к этому, и на вопрос о титуле завязал решительное дело о судьбе Великого Новгорода. Он отправил в Новгород послов, бояр своих — Федора Давидовича, Ивана Тучкова и дьяка Василия Далматова, — нарочно по этому вопросу.

Ставши на вече, послы сказали: "Великий князь велел спросить Новгород: какого государства он хочет?

Вече заволновалось. — ' Мы не хотим никакого государства! — кричали новгородцы.

"Но Великий Новгород, — сказали послы, — посылал к великому князю от владыки и от всех людей Великаго Новгорода послов своих, Назара и Захара, бить челом о государстве, и послы назвали великаго князя государем".

"Вече никогда не посылало! — кричали новгородцы: — вече никогда не называло великаго князя государем! От века не было того, как и земля наша стала, чтобы какого-нибудь князя мы называли государем! Мы всякаго своего князя называли господином, а не государем. А что великому князю сказывали, будто мы посылали, так это ложь!"

Остается темным, участвовал ли Феофил в этой проделке; скорее надобно предположить, что нет, и его имя принято было против его воли. Кажется, все это сложилось само собой — от суда. Так как приходившие судиться произносили присягу, в которой именовали великого князя государем, то кружок бояр, хотевший возвыситься через угоду великому князю, заметив, что ему особенно нравится такой титул, задумал эту проделку. Новгородские послы остались в Москве; иначе им было бы худо, если б они воротились в Новгород. Великокняжеских послов попросили объяснить, какая же перемена будет, когда Новгород назовет великого князя государем, вместо господина? Те сказали: "Коли вы его назвали государем, значит — вы за него Задались, и следует быть суду его в Великом Новгороде, и по всем улицам сидеть его тиунам, и Ярославово дворище великому князю отдать, и в суды его не вступаться!"

Новгородцы пришли в негодование; ясно было, что добираются до последних прав их самобытности. Народ кричал: "Как смели ходить н Москву судиться и присягать великому князю, как государю!.. Этого от века не делалось; и в докопчаньи сказано, чтоб новгородца не судить на низу, а судить в Новгороде! Давайте сюда тех, кто ездил судиться!

31-го мая притащили па вече Василия Никифорова Пснкова и Захара Овинова.

"Переветник! — кричали новгородцы на Василия: — Ты был у великаго князя и целовал ему на нас крест!

"Я был у великаго князя, — сказал Василий, — и целовал ему крест в том, что служить мне, великому государю, правдою и добра хотеть, а не на государя моего Великий Новгород и не на вас, свою господу и братию!"

Прижали Захара; и Захар доказывал на Василия, что тот целовал крест на Новгород.

Форма присяги, употребительная в Москве, до уничтожения веча, не была известна в Новгороде. Она отзывалась большим раболепством, непривычным для вольных людей, какими считали и называли себя новгородцы. Присягнувший по-московски должен был, в случае нужды, действовать против Новгорода и доносить великому князю о всяком сопротивлении ему или недоброжелательстве.

Новгородцы убили каменьями Василия.

Не спасло и Захара более искреннее сознание. Убили и его. Убили и брата его, Кузьму. Псковская Летопись говорит, что тогда изрубили топорами в куски и Василия Ананьина; если здесь не ошибка, и имя Ананьина не поставлено случайно вместо кого-то иного, то, верно, этот пленник был освобожден Иваном с услозием присягнуть ему, как государю, и не имел духа отказаться от такой свободы. Тогда некоторые из бояр, благоприя-телей Москвы, увидели над собой беду и бежали из Новгорода. Их обласкали, наградили в Москве. Их примеру последовали другие; беглецы рассказывали, что Новгород взбунтовался, хочет опять Казимира, и подстрекали великого князя наказать войной непокорную отчину.

Великокняжеских послов продержали в Новгороде шесть недель и потом дали им такой ответ:

"Бьем челом господам своим великим князьям, а государями их не зовем; суд вашим наместникам по старине, на Городнще; а у нас суда вашего княжеского не будет, и тиунам вашим у нас не быть; дворища Ярославова не дадим нам. Как мы с вами, на Коростыне мир кончили и крест целовали, так на том доконча-нии и хотим с вами жить; а с теми, что поступали без нашего ведома, ты, государь, сам разведайся: как хочешь, гак их и казми; но и мы тоже, где котораго поймаем, там и казним; а нам, споим господам, бьем челом, чтоб держали пас по старине, по крестному целованью .

Так как лето в этот год не было такое сухое, как в 1471 году, то Иван Васильевич ожидал осени. Наконец приблизился октябрь. Великий князь созвал совет, пригласил митрополита, архиереев, братьев своих и воевод, по-прежнему, в Москву; принимал вид соболезнования, — едва от слез удерживался, и объявлял, что Великий Новгород снова отступил от крестного целования, изменяет православной вере, отдается латинскому государю. Все признали, что следует идти войной на вероломных отступников. По-прежнему великий князь, приготовляясь в поход, совершал молебствия в главных московских церквах, поклонялся мощам святителей, гробам прародителей, ездил по монастырям, раздавал милостыню, путешествовал к Троице, чтоб испросить у св. Сергия ту помощь, которую некогда чудотворец даровал Донскому; потом великий князь послал двух гонцов в подручные земли: одного в Тверь, другого во Псков; 30-го сентября отправил Новгороду складную грамоту, и 9-го октября двинулся сам из Москвы в Торжок.

Ополчение шло по Новгородской Земле, как и прежде, разными дорогами. Сам великий князь следовал из Торжка на Во-лочок; с ним шли: володимирцы. переяславцы, костромичи, суздальцы, юрьевцы, тверские полки; из Торжка на Деман пошли с князем Андреем: ростовцы, ярославцы, угличане и те бежичапс, которые волей и неволей изменяли Великому Новгороду и служили великому князю; на восток между Деманом и Яжелбицами шли полки южных частей Московского государства: калужане, серпуховцы, алексинцы, рузапе; с ними были и отпавшие от Новгорода новоторжцы и волочане. Другие отряды были распущены на все стороны по новгородской волости; от Заволочья до Наровы, — немецкой границы и до литовского рубежа рассыпались ратные люди, жгли, убивали, полонили. В строгом смысле нельзя назвать этого войной, — войска не встречали сопротивления: били безоружных, безответных, безропотных. На дороге к великому князю являлись новгородские бояре бить челом и служить против своего отечества. Так великий князь достиг Ильменя и остановился на правом берегу озера в Сытинском погосте. Здесь явился к нему владыка с новгородцами просить мира.

"Господин великий князь Иван Васильевич всея Руси! — говорил владыка: — Я, богомолец твой, и архимандриты, и игумены, и все священники седми соборов новгородских, бьем тебе челом. Меч твой ходит по Новгородской Земле; кровь христиапская льется. Смилуйся над своею отчиною: уйми меч, угаси огонь. Отпусти в Великий Новгород бояр, которых ты свел на Москву в первый твой приезд".

За владыкой, приносившим свое челобитье от духовенства, говорили о том же миряне от лица всех сословий Великого Новгорода, людей вольных, и просили, чтоб великий князь поручил своим боярам переговорить с ними.

Великий князь пригласил их обедать и назначил бояр для переговоров. И на этих переговорах новгородцы просили прекращения войны и отпуска задержанных в Москве бояр. Один из послов, Лука Федоров, предложил, чтоб великий князь ездил в Новгород только на четвертый год судить такие дела, которые не могли решить наместник с посадником, и брал бы за то тысячу рублей. Последний приезд великого князя был так тяжел, что новгородцы хотели оградить себя положительными правилами на время подобных посещений. Житые люди жаловыались, что проживающие на Городище люди великого князя (мукобряне, от слова мука и брать, т.е. получающие муку в продовольствие) позывают новгородцев на суд в Городище, и просили восстановления древнего права, чтоб тяжбы между новгородцами и княжескими людьми решались смесным судом посадника с наместиником.

Когда бояре доложили великому князю, он велел дать новгородцам такой ответ:

"Вы сами знаете, что присылали к нам, великим князьям, от нашей отчины подвойскаго Назара, да вечпаго дьяка Захара, и они назвали нас государями. По вашей присылке и челобитью, мы отправили ко владыке и ко всему Великому Новгороду своих послов, и велели спросить: какого государства вы хотите в Великом Новгороде? Вы заперлись и сказали, будто послов к нам не присылали, и на нас, великих государей, взвалили, будто мы над вами чиним насилье, и ложь положили на нас, своих государей. Много и других неисправлений чинится от вас; но мы все ждали вашего обращения, а вы явились еще лукавнейшими. За это мы более не возмогли терпеть и положили идти на вас ратью, по Господнему словеси: аще согрешит брат твой, шед, обличи его пред собою и тем едином, и аще послушает тебе, приобрел еси брата твоего; аще же не послушает тебе, пойми с собою два или трех свидетели, при устах бо дву или триех да станет всяк глагол; аще же и тех не послушает, повеждь Церкви аще и о Церкви нерадети начнет, буди ти якоже язычник и мытарь". Вот — мы так и поступили: посылали к вам, своей отчине: престаните от злоб ваших; а вы не захотели и вменились нам яко чужи. И мы, положа упование па Госиода Бога и Пречистую Его Матерь, и па снятых, и на молитвы прародителей своих, пошли на вас за ваше пеиспранление".

Другой боярин говорил послам, от имени великого князя: "На тех бояр, о которых вы просите, весь Великий Новгород бил челом; от них делалось много зла и Великому Новгороду, и волостям его: наезды, грабежи, отнятие животов людских, пролитие христианской крови. Да не ты ли, Лука Исаков, был тогда истцом на них, и не ты ли, Григорий Кип-рианов, приходил па них жаловаться от Никитской улицы? Я, великий князь, и так по просьбе владычной и вашей помиловал их и не казнил; а вы нынче и тех виновных вставливаете в ваши речи! Не по пригожу вы бьете челом, и как мне вас жаловать ?"

Видно было, что отвод в чужую землю так оскорблял новгородцев, что прежние враги задержанных бояр теперь, ради народных прав, стали за них ходатаями.

В заключение великокняжеские бояре прибавили:

"А захочет Великий Новгород бить челом, то он знает, как ему бить челом!

В этих словах скрывалось что-то загадочное и зловещее; неизвестно, до какой степени поняли их смысл новгородцы.

Они ушли без успеха.

А между тем, великий князь приказал своим отрядам захватить поскорее окологородиые монастыри, пока новгородцы их не сожгли, и сам 27-го января переехал в санях через Ильмень и стал в селе Лошинского (за три версты от Новгорода, близ Юрьева монастыря)- Лошинского держали в Москве: село его делалось конфискованным. Отряды русские один за другим начали захватывать монастыри. Сначала овладели линией монастырей и сел, опоясывавших Новгород с Софийской стороны. Воеводы заняли Юрьев, Аркаж, Пантелеймонов, Мостищсп-ский, и так войско расположилось до самой реки Пидьбы; Торговая сторона оставалась несколько дней незахваченпой; только на Лисичьей Горке стал князь верейский. Народ из сел бежал в Новгород, и скоро город переполнился населением. Новгородцы старались возить туда запасы.

Посадники и житые из пяти концов явились опять с челобитьем прекратить войну; по великий князь приказал им отвечать то же, что и прежде: "Зачем они отпираются от того, с чем приезжали послы, и не объявили, какого государства они хотят: они возложили на него ложь. А посхощет — присовокупили бояре, — великим князьям Великий Новгород бить челом, вы сами знаете, как бить челом". Великий князь еще раз вынуждал Новгород самому просить уничтожения своей самобытности и свободы. В первых числах декабря отряды появлялись гуще и гуще, захватили Городище. Сковородку, Ковалев, Волотозо и, наконец, Деревянипу. 3-го декабря все войска были в сборе под городом, и Новгород был замкнут со всех сторон. Псковичи пришли поздно: они все отговаривались пожаром и только после двукратного приказания должны были идти.

В Новгороде беспрестанно происходили волнения. Посольство отправлялось от одной партии; другая хотела защищаться до последней капли крови; построили стену через Волхов; укрепляли острог. Но владыка и умеренная партия решились успокоить великого князя и взвести на себя вину, в которой, быть может, из них никто не был виноват.

5-го декабря явились они снова в стане великого князя и сказали: "Мы винимся в том, что посылали Назара да Захара и перед послами великаго князя заперлись".

"А коли вы, — отвечал великий князь через бояр, —- владыка и вся отчина моя Великий Новгород, пред нами, великими князьями, виноватыми сказались, и сами на себя теперь свидетельствуете, и спрашиваете: какого государства мы хотим (хотя те и не спрашивали), то мы хотим такого государства в нашей отчине Великом Новгороде, как у нас в Москве".

Новгородцы уехали советоваться с вечем, и 7-го декабря снова прибыли уже в сопрвождении пяти человек от черных людей. Они думали предложением нового источника доходов смягчить великого князя, зная по опыту его любовь к приобретению, и один из посадников, Феофилакт, предложил: пусть бы великий князь брал на каждый год с сохи по полугривне, держал бы наместников своих и в пригородах, как в Новгороде, только, чтоб суд был по старине, не было вывода из Новгородской Земли, и на службу в Низовскую Землю новгородцев не посылали. А мы рады — говорили они, — боронить те рубежи, что сошлись с новгородскими землями; да чтоб великий князь в боярския вотчины не вступался".

Великий князь через своих бояр дал им такой ответ: "Я сказал вам, что хотим такого государства, какое в пашей Ни-зовской Земле, на Москве; а вы нынче сами мне указываете и чините урок нашему государству, так что же это за государство? "

— Мы не учиняем урока государства своим государям, великим князьям, — отвечали новгородцы; — но Великий Новгород низовской пошлины (обычая) не знает: как наши государи великие князи держат там в Низовской Земле свое государство?

Тогда великий князь заговорил через бояр прямым языком и ясно сказал, чего он хочет:

"Вы мне бьете челом, чтоб я вам явил, как нашему государству быть в нашей отчине; так знайте, что наше государство таково: вечу и колоколу в Новегороде не быть, как в нашей вотчине того нет; посаднику не быть; государство свое нам держать, как следует великим князьям, как держим мы свое государство в нашей Низовской Земле; и земли великих князей, что за вами, отдать нам. чтоб это наше было. А что вы бьете челом мне, великому князю, чтоб не было вывода из Новгородской Земли, и чтоб мне не вступаться в боярскня земли, так мы тем жалуем свою отчину; и суд будет по старине в Новгороде, как в земле суд стоит' .

Владыка с послами отправился в Новгород.

После того шесть тяжелых дней прошло в борьбе Новгорода с самим собой. Бояр-землевладельцев обнадеживало обещание великого князя, что если Великий Новгород, по его хотению, откажется от веча и вечевого порядка, то, по крайней мере, имения останутся за ними, и их самих оставят на месте; напротив, казалось ясно, что когда они станут упрямиться и стоять за вече, колокол и посадника, то веча, колокола и посадника у них все-таки не будет, да сверх того, отнимут у них вотчины и самих зашлют далеко. Одни соблазнялись примером своей братьи: те, что передались Иоанну на дороге, когда он шел к Новгороду, и те, что перебежали к нему из Новгорода после, приняты им ласково. Другие готовы были теперь согласиться на все, лишь бы остаться самим в своей земле, и надеялись современем дело поправить. И они решились пожертвовать самобытностью Великого Новгорода, когда уже невозможно было удержать ее. Они пытались сохранить хоть то, что казалось возможным еще сохранить.

Владыка с прежними послами поехал в стан и объявил, что Новгород согласен отложить и вече, и колокол, и посадника, лишь бы государь не вступался в боярские земли, оставил суд по старине, да чтоб не было ни позпов к суду, ни выводов людей из Новгородской Земли в другую. Великий князь повторил прежде данное обещание. Все казалось улаженным. По своим старым понятиям послы думали, что теперь остается писать договор и с обеих сторон целовать крест. "Бьем челом, — сказали они боярам, — чтоб великий государь дал крепость своей отчине Великому Новгороду и поцеловал крест". Бояре пошли с этим к великому князю и, воротившись к послам, сказали, что великий кн/язь целовать креста не будет. Новгородцы просили, чтоб в таком случае государевы бояре поцеловали за него крест. Бояре, доложивши об этом великому князю, воротились снова к послам с таким ответом: "и боярам великий князь целовать креста не велит". Дико и непривычно казалось новгородцам обещать без крестного целования; этого они не слыхали и в толк не могли взять. Казалось им, что кто ж нибудь да должен целовать крест. "Так пусть наместник, который будет оставлен в Великом Новгороде, крест целует", — сказали они. Бояре передали им на это ответ великого князя, что целовать креста не будет и наместник". Послам оставалось ехать в город и передать вечу то, что услышали;они, по обычаю, просили отпуска и опасной грамоты для проезда назад. Но великий князь не дал им грамоты и не объяснил им причины, почему не дает. Поневоле они должны были оставаться в стане. Там пробыли они до конца декабря.

Иван Васильевич домогался еще кое-чего и хотел довести новгородцев, чтоб они догадались и предложили сами. Он знал, что хотя они и согласились расстаться с вечем, да не все, и те, которые второпях дали согласие, еще не свыклись с этой мыслью. Московский способ —- волочить дело — действовал убийственнее, чем всякое неприязненное нападение. Напротив, тогда город был укреплен твердо, и если б москвичи сделали нападение, то новгородцы воодушевились бы мыслью о защите своей гражданской святыни, — отчаяние придало бы им и духа, и отваги, и Новгород хотя бы все-таки и достался Москве, да не так легко. Московский государь понимал это и предпочел томить город. Новгородцы, не зная, что с ними затевают, делали и такие, и инакие соображения и догадки: задумав одно, переходили к другому, третьему, и ума не прибирали; а между тем, положение города день ото дня становилось печальнее: кругом переняты были все пути, — ни входу, ни выходу; запасы истощились, начался голод; от тесноты и голода явились болезни, и наконец открылся мор. Чем больше было мнений и толков, тем больше несогласия и раздоров; одни винили других; те кричали: "Идем биться!., умрем за св. Софию!" Другие кричали: "Остается нам задаться великому князю!" Чернь восстала на бояр, бояре на чернь; там плач, рыдание, голодная смерть; тут ссоры, драки, убийства; и колебались они, — говорит летописец, — как пьяные. Было полное разложение всякого гражданского порядка. Тогда князь Василий Шуйский увидел, что Великий Новгород окончательно погиб и ему уже нечего в нем делать. 28-го декабря князь явился на вече, отблагодарил за хлеб за соль, сложил с себя целование Великому Новгороду и объявил, что идет бить челом великому князю. Новгородцы не могли его остановить; не смели, — говорит летописец, — ничего ему и сделать, боясь великого князя. Сложив с себя целование, два дня он еще пробыл в Великом Новгороде, и 30-го декабря поехал в московский стан и отдался московскому государю. Иван принял дружелюбно последнего кормленого князя новгородского и даже одарил его.

Накануне этого дня великий князь узнал уже, что Шуйский отказался служить Великому Новгороду; он понял, что Новгород доведен уже до того положения, когда пришла пора заговорить с задержанными послами. Их призвали, по их же просьбе, к великому князю па глаза.

— Вы мне били челом, —- сказал он, — чтоб я отложил гнев свой, не выводил бы людей из Новгородской Земли, не вступался в отчины и имущества людския; чтоб суд был по старине и чтоб вас не наряжать на службу в Низовския земли. Я всем этим жалую свою отчину Великий Новгород.

Послы поклонились. Иван более ничего не говорил. Послы должны были выходить от него в прежнем недоумении; то, что теперь им сказано, они слышали в третий раз; — ничего нового им не сказано и отпуска не объявлено. Новгородцы не понимали, для чего их еще держат и чего еще вымогают.

Но как только они вышли от великого князя, бояре сказали им:

"Князь великий велел вам вот что сказать: чтоб наша отчина, Великий Новгород, дал нам волости и села; нам, великим государям, нельзя без того держать свое государство на своей отчине в Великом Новгороде".

-— Мы скажем об этом Великому Новгороду, — отвечали новгородцы.

Их отпустили. Должно думать, и странно, и ужасно показалось это Великому Новгороду: обещали не вступаться в вотчины, а требуют их разом!

1-го января явились послы опять в стан московский и сказали: "Великий Новгород дает Великия Луки и Ржеву Пустую на литовской границе". Быть может, здесь было не без хитрости. Новгородцы давали волости поблизости к Литве, чтоб скорее поссорить Москву с Литвой и тогда потом самим пристать к Литве. Великий князь не взял этих волостей и не сказал, чего он хочет, предоставляя Новгороду назначить добровольно.

Послы были отпущены.

Издавна завидовыали бояре богатству владычних и монастырских имений; теперь бояре рассудили, что если уж нужно какими-нибудь вотчинами отделываться, то лучше церковными, а не своими. Опять владыка с теми же послами 4-го января прибыл в стан и сказал, что Великий Новгород дает ему десять волостей церковных [39] и сверх того все волости, как владычные и монастырские, так и боярские, и всех новгородцев вообще в Торжковской Земле.

Великий князь отвечал, что он не берет этого.

"Так пусть же, -— сказали послы боярам, говорившим с ними от имени великого князя, — государь сам смыслит, как ему свою отчину жаловать и сколько волостей взять; а отчина его Великий Новгород покладается на Бога и на него .

Бояре пошли к князю и воротились с таким ответом: Государь велел сказать: взять мне половину всех волостей владычних и монастырских во всей земле, а новоторжския все, — чьи бы то ни были".

Послы ушли в Новгород и 6-го января пришли с согласием, но просили, чтоб государь пожаловал бедные монастыри — не отнимал у них земель, а ограничивался бы шестью богатыми монастырями [40] Великий князь согласился. "Пусть идут в город, — сказал он своим боярам, — и напишут на список половину владычних и монастырских волостей, только чтоб не таили ничего; а что утаят, — та земля великих князей".

На другой день владыка с послами принесли список. Уже Новгород был безропотен; голод дошел до ужасных размеров; мор усиливался; чего бы ни потребовал победитель, — побежденный на все согласится наперед. Но по расчету великого князя следовало его еще помучить и дать памяти. Послы надеялись, что все уже окончено, и владыка сказал боярам: "Пусть государь пожалует отчину свою, чтоб христианство до конца не гибло; теснота и голод, и мор в городе".

Но бояре не слишком разжалобились, и сказали: "Князь великий велел вам сказать: вы явили дань со всех волостей новгородских с сохи по полугривне, по семи денег; а какая ваша соха? "

— Наша соха, — отвечали послы, — три обжи; а обжа у нас один человек, когда орет на одной лошади; как на трех лошадях орешь, то соха.

"Так князь великий, — сказали бояре, — захотел взять не с сохи, а с обжи по полугривне".

Владыка начал говорить: "Бьем челом великому государю: смилуйся, государь, имать дань с сохи с трех обжей по полу-гривне и брать один раз в год".

Доложили великому князю. Иван Васильевич оказал милость, — согласился, только с тем, чтоб брать эту дань со всех, без льготы: со всякого, кто землю орет, и с ключников, и со старост, и с одерноватых.

Тогда владыка и послы сказали: "Бьем челом, чтоб государь пожаловал, — не велел посылать в новгородским волости писцов своих и даньщиков: это, господине, будет христианам тяжко; пусть положится государь на новгородскую душу; сами скажут, сколько у кого сох будет, да сами собою дань собравши и отдадут по крестному целованию, без хитрости, тому, кому великий князь прикажет в Новгороде; а кто утаит хоть одну обжу, и уличим его, мы скажем про то своим государям великим князьям и великие государи его казнят .

Великий князь сказал на это: "Жалую свою отчину; пусть сами дань собирают, и отдают кому у них будет велено брать, а писарей и даньщиков к ним не будут посылать .

Послы задержаны были на один день. 10-го января бояре дали им список, по которому Новгород должен был произнести присягу. Этот список следовало прочитать новгородцам. Вместе с тем государь приказал очистить для него Ярославово дворище. Послы поехали в город вместе с посковским подьячим Одиицом, который вез форму присяги. Форма была списана; к этому списку новгородский владыка должен был приложить руку и свою печать, да сверх того от пяти концов по печати.

Форма присяги была прочтена у владыки в палате. Ее слушали, конечно, немногие, — сколько могло поместиться в палате. Когда сказали новгородцам, что государь велит очистить Ярославово дворище, тут воскресло невольно воспоминание всего прошедшего; ужасно казалось отдавать эту святыню. Новгородцы не могли противиться, но сказали с грустью: "Тот двор в воле наших государей великих князей: хотят его взяти, — все перед Богом и перед ними, а, может быть, захотят в околотке взять место равное тому двору, и то в их воле".

13-го января явился в стан Ивана владыка; с ним были уже не только прежние послы, но многие посадники, бояре, житые и купцы, и показали запись, подписанную владыкой и утвержденную печатями пяти концов. Бояре сказали им: "что псковичи послужили великому князю по крестному целованию, зато вы им не должны никакою хитростью мстить, не вступаться во псковския земли и воды и не делать им обид; а как будут у вас с ними дела о землях и водах, то о том новгородские наместиники великих князей будут ссылаться с наместниками псковскими, и будет у вас суд и управа на обе стороны. Вы также не должны мстить никакою хитростью и тем новгородским боярам, детям боярским ми боярыням, что служат великому князю. А на Дннпе и на Заволочье, что пи есть пригородов, так все двипяне и за-волочане сложат новгородское целование и будут целовать крест на имя великих князей'.

Новгородцам оставалось безмолвно согласиться, и они целовали крест по записи.

После крестной присяги они сказали: "Бьем челом вам, бояре, чтоб вы печаловались у государя, отдал бы он нам нелюбье и сердце свое сложил и слово свое изрек бы нам от уст своих вслух всем по прежнему жалованью".

Бояре передали эту просьбу государю, и великий князь позвал их к себе. Он объявил им то же, что сказал владыке и послам об имениях и судах и прибавил: "Даст Бог и вперед тебя, своего богомольца, владыку, и всю отчину свою Великий Новгород будем жаловать .

Великий князь промедлил еще день. В четверг 15-го января поехал в Новгород от его имени князь Иван Юрьевич в сопровождении других князей и бояр [41].

Новгородцы созваны были на Софийский двор. В палате были владыки, духовенство и бояре; за ними толпы вошли в палату; другие стояли на открытом воздухе. Князь Иван Юрьевич говорил: "Князь великий Иван Васильевич всея Русии; государь наш, тебе, своему богомольцу, владыце и своей отчине — Великому Новгороду, глаголет так: ты, наш богомолец, Феофил, со всем освященным собором и вся наша отчина, Великий Новгород, били челом нашей братьи о том, чтоб я пожаловал-смиловался и нелюбие сердца сложил; я, князь великий, ради своей братьи жалую свою отчину и отлагаю нелюбие. Ты, богомолец наш, архиепископ, и отчина наша, написали грамату, на чем добили нам челом и целовали крест; — пусть теперь все люди новгородские, моя отчина, целуют крест по той грамате и оказывают нам должное; а мы вас, свою отчину, и вперед хотим жаловать по вашему исправлению к нам".

Началась присяга. Бояре приводили ко кресту бояр и жнтых людей, стоявших па Софийском дворе, а детей боярских и московских дьяков разослали по всем пяти концам приводить к присяге народ. Тогда присягали все люди, и жены боярские, и вдовы, и люди боярские. Присяга давалась от каждого лица особо, и каждый поставлен был ей в непосредственное подданство великому князю. Это уже не была присяга на хранение договора, заключенного на пзаимных условиях, а присяга подданного, предававшегося в безусловное повиновение государю, принадлежавшего лично его особе, обязанного исполнять все его приказания безотносительно ко всяким условиям своего общества. В присяге, между прочим, обещался каждый — всякое слово, какое услышит от своего брата новгородца, доброе или худое о великом князе, сказывать великим государям. Князья отобрали во владычней палате грамоту, заключенную новгородцами между собой за шестидесятью восмью печатьми. Наконец, после окончания присяги, москвичи отправились на Яросла-вово дворище, сняли вечевой колокол и повезли в московский стан. Плакали сильно новгородцы по своей воле, — говорит летопись, — и не смели сказать ничего. Вслед за этим многие новгородские бояре и дети боярские сами били челом в службу государя и произносили особую, служебную присягу.

Наконец Новгород отворился, но уже не прежний Великий Новгород! Владыка испросил у великого князя опасную грамоту и приставов — проводить поселян в их волости и села; и голодные, чахлые, стали расходиться в свои разоренные жилища. Все время, когда Новгород находился в осаде, великокняжеские войска продолжали разорять волости: и была, — говорит летописец, — эта война еще пагубнее прошлой: тогда, по крайней мере, было лето и жители прятались в лесах; теперь негде было спрятаться; ратные люди пожгли их жилища, хлеб, истребляли скот, и толпы народа умирали в пустынях от мороза и голода. Только собакам, волкам, да хищным птицам была тогда пожива! Новгородская область обезлюдела. Иван, как видно, с задуманным заранее планом хотел истребить враждебную Москве народность, преследуя свой политический план — соединить Русь в одно крепкое государственное тело.

Еще месяц пробыл Иван под Новгородом. Лишенные старинной свободы, новгородцы должны были, как бы в благодарность своему государю подносить ему поминки. Сам великий князь не прежде как 29 января посетил Новгород, и то не надолго: он отслушал обедню у святой Софии и тотчас уехал в свой стан; он боялся мора, который продолжал свирепствовать: от множества умирающих не успевали копать особых могил; складывали по два, по три трупа в одну могилу, а далее уже по десяти.

Пожертвовав свободой, бояре думали, что, по крайней мере, сохранят свои имущества и останутся на месте; но скоро оказалось, что Иван не слишком ценил обещание, на которое не даром хотел присягать. Первого февраля схватили купеческого старосту Марка Панфильева и увели в стан. На другой еднь, 2-го числа, схватили Марфу Борецкую и внука ее. Сын ее, отец этого внука, уже умер в заточении в Муроме. Вслед затем, через несколько дней, схватили других новгородцев, стоявших прежде во главе патриотической партии: Арзубьева, Ивана Савелкова, Иакинфа с сыном и Юрия Репехова. Всех их, оковавши, повезли в Москву, а их имущества отписали на государя. Так достался Ивану и тот чюдный двор Марфы посадницы, где собирались патриоты и рассуждали о том, как им противостоять московскому самовластию. В Новгороде оставлены четыре наместника: два должны были жить на Торговой стороне в Ярославовом дворище; два — на Софшйской, в архиепископском дворе. Таким образом, их управление заменяло древнее вече, собиравшееся на тех местах, где им теперь указано жить.

Получив от владыки последние подарки из золотых и серебряных сосудов, великий князь 17-го февраля выехал из Великого Новгорода. До первого стана должны были провожать его владыка и бояре, и житые; победитель здесь покормил их и одарил. Так, наконец, расстался он с Новгородом, и приехал в Москву 5-го марта при всеобщем торжестве московского народа. За ним, как трофей победителя, везли вечевой колоков, — символ древней общественной жизни удельно-вечевого порядка, пораженного торжествовавшим единодержавием. "И привезен бысть, — говорит летописец, — и вознесли его на колокольницу на площади,с прочими колоколы звонити".

Новгородская катастрофа этим не кончилась. Раздоры, прежде выражавшиеся палочными и кулачными боями па улицах, сейчас же нашли себе новую дорожку — доносы. Новгородцы московской партии донесли на своих соотчичей, что составляется заговор: хотят отложиться от Москвы и призывать снова Казимира.

Новгород оставался на душе у Казимира.

Он обещал помощь. Литовцы денег ему не давали: он обратился с просьбой о деньгах к папе, а между тем, послал к хану Большой Орды подвигать его на московского государя, бывшего его данника. Была надежда новгородцам даже на помощь внутри великого княжения: братья великого князя — Андрей и Борис, вместе с братом воевавшие Новгород, стали недовольны; они сами испытывали тягость московского самовластия. "Мы, — говорили они между собой, — вместе с нашим братом воевали Великий Новгород, а он взял его себе весь и нам не дал из пего части". Они переговаривались с заговорщиками и изъявили согласие действовать заедино. Но государь в конце 1479 г. узнал об этом «пору. Утаивая настоящее намерение, он распустил слух, будто идет на немцев. Даже сын его не знал отцовского замысла, и должен был собирать войско, будто на немцев. Весной он отправил заставы, чтобы новгородцы не узнали о числе его войска. Однако в Новгороде все узнали, прогнали наместников и приготовились к обороне. Была надежда, что татзры отвлекут великого князя от севера и заставят обратиться назад; а между тем, Казимир успеет прислать вспомогательное литовско-русское войско на выручку. Представлялся, по-видимому, удобный случай возвратить утраченное. Возобновлен вечевой порядок. Избрали посадника, тысячекого. Стали укреплять острог. Великий князь, достигши Бронниц, узнал, что Новгород взбунтовался явно. У него была только тысяча человек; надобно было подождать; и он сидел две недели, пока прибыло войско. Новгородцы не успели сжечь посадов; их опятьл захватили, как в прошлогоднюю войну. Иноземный художник Аристотель управлял артиллерией; он поставил против Новгорода пушки: — его пушкари искусно и метко палили; а в Великом Новгороде возникали по-прежнему несогласия; многие, прежде приставшие, по-видимому, к мятежу, теперь бежали к великому князю. Патриотам невозможно было управлять обороной; беспрестанно грозила измена. Послали просить опаса для переговоров. Но времена те прошли, когда можно было вести переговоры. Великий князь, указавши на себя, сказал: "Я вам опас; я опас невинным: я государь ваш; отворяйте ворота; войду, — никого невиннаго не оскорблю!"

Тогда ворота отворились; архиепископ с духовенством вышли вперед с крестами; с ними их новый посадник, новый ты-сячский, старосты пяти концов, бояре и множество народа: все пали ниц и вопили о пощаде и прощении. Иван сказал: "Я, ваш государь, даю всем невинным в этом зле мир; ничего не бойтесь". И спокойным шагом шел он к св. Софии, помолился там, а потом поместился в доме новоизбранного посадника Ефима Медведева, — не гостем, а полным хозяином этого дома.

У Ивана был уже список главных заговорщиков, сообщенный ему предателями. По этому списку он велел схватить пятьдесят человек. Их начали пытать. В муках они стали говорить на других и указали, что и владыка Феофил был в согласии. Московский государь не долго разбирал действительность вины владыки: 19-го января, по его приказанию, архиепископа схватили, без церковного суда, отвезли в Москву и заточили в Пудовом монастыре. Его имение, состоявшее во множестве жемчуга, золота, серебра, камней, взял московский великий князь себе. Обвиненных казнили. Перед смертью многие вопили, что они в беспамятстве, под пытками, наговорили напраслину; но на это не обратили внимания. Схватили еще более ста человек и начали пытать. И эти под муками наговорили на себя; и этих казнили. Все имение казненных взято было в пользу государя. Вслед затем, по подозрению в нерасположении к московской власти, более тысячи семей купеческих и детей боярских выслали из Новгорода и поселили в Переяславле, Владимире, Юрьеве, Муроме, Ростове, Костроме и Нижнем Новгороде. Все их имение было взято в пользу государя. Через несколько дней московское войско погнало более семи тысяч семейств в Мос-ковщину, зимой, по морозу, не дав им собраться, не позволив ничего взять с собой; их дома, их недвижимое и движимое имущество — все сделалось достоянием великого князя. После такой расправы уехал Иван, февраля 3-го, услыхавши, что идет на него хан Золотой Орды.

Многие из сосланных умерли на дороге; оставшихся расселили по разным городам, по садам и селам Московской Земли; детям боярским давали поместья на Низу, а вместо них в Новгородскую Землю посылали для поселения москвичей. Так и вместо купцов, сосланных в Московщииу, в Новгород отправили новых купцов из Московщины.

Этим не кончилась расправа. В 1484 г. великий князь посетил Новгород и пробыл в нем девять недель. Он жил тогда в самом городе — в Славенском конце. Тогда он приказал похватать бояр и боярынь Великого Новгорода, имевших имения в Новгородской Земле; некоторых, по подозрению, заточил в тюрьму; другим подавал поместья в южных и приволжских краях. В то время, — по замечанию летописца, — схвачена и разграблена была богатая Настасья Григоровичева, у которой некогда пировал великий князь, когда приезжал в Новгород. В 1487 г., по доносу Якова Захарьича, наместника, Иван вывел из Новгорода пятьдесят семей лучших гостей и перевел их во Владимир. В следующем году ненавистный для новгородцев наместник открыл заговор — будто бы хотели убить его; многих тогда же наместник перерубил и перевешал; а Иван приказал выселить еще более семи тысяч житых людей в Москву и расселил их по разным городам и селам. Имения владычные и боярские были раздаваемы московским детям боярским. В следующем году Иван перевел всех остальных житьих людей (хозяев) в Нижний Новгород, а многих из них приказал умертвить в Москве: они жаловались на наместников, а им поставили это в вину, выводя из того, что они хотели убить наместника.

Так добил московский государь Новгород, и почти стер с земли отдельную северную народность. Большая часть народа по волостям была выгублена во время двух опустошительных походов. Весь город был выселен. Место изгнанных старожилов заняли новые поселенцы из Московской и Низовой Земли. Владельцы земель, которые не погибли во время опустошения, были также почти все выселены; другие убежали в Липну. Остатки прежней народности в сельском классе смешались с новой, наплывшей к ним, московской: — не удивительно после этого, что Новгород, как кажется, скоро примирился со своей судьбой, и забыл о своей старине. Потомство вольных людей, расселенное в чужих землях, не имело корней для воспоминаний о старине и должно было по необходимости распуститься в массе преобладающей московской народности; а потомство новосельцев в новгородской волости и в самом городе не имело ничего общего с прежней стариной. Вот почему и теперь напрасно бы мы искали на месте памяти о древней областной независимости и свободе. От старины осталась только земля; но старую душу нельзя было вложить в чуждое ей новое тело.

Уничтожив самобытность гражданскую, Иван поразил также и церковную. Злополучный Феофил, добряк и простак, которого судьба некстати бросила в политический водоворот, должен был в угождение победителю подписать добровольное отречение от своего достоинства. "Познаваю, — написал он, — убожество моего ума и великое смятение моего неразумия .

Вместо пего, по воле великого князя, митрополит Геронтий поставил новгородским владыкой московского протопопа Симеона, переименованного при посвящении в Сергия. Он, — говорит Составитель жития владыки Моисея, — возносился высотой сана своего: на то он был из Москвы; он чувствовал свою принадлежность к победителям и давал другим чувствовать, что пришел к плененным и порабощенным. Приближаясь к Новгороду, завернул он в Сковородку, где давно уже привыкли новгородцы почитать гроб своего владыки Моисея. Москвич вошел в церковь, помолился образам и выходил вон; тут ему сказали: Вот гроб основателя обители — владыки Моисея". — "Отворите гроб, — сказал Сергий священнику, — посмотрим". — "Мы не дерзаем, — сказал священник, — открывать мощей святителя: это твое святительское дело!" — "Что? — с гордостью сказал Сергий: — стану я этого смердьяго сына смотреть?" В его понятии новгородец — даже святой владыка — был низкое существо. Но когда он расположился во владычних палатах, к нему начали появляться усопшие новгородские владыки, лежащие у св. Софии — сначала во сне, а потом уже на яву. "Зачем, безумец, — говорили они ему, — зачем дерзнул ты принять поставление святительства нашего, на место поруганнаго, непра-

ведно сверженнаго и еще живого владыки? Не по правилам тм осмелился сесть на мученический престол! Оставь его!" Он сперва бодрился и не поддавался влиянию видений; наконец невидимая сила поразила его и еле .жива оставила; суровее других владык казался ему Иоанн, ездивший на бесе, некогда молитвенник за свободу Новгорода. Сергий сделался как помешанный, ни с кем не говорил: выйдет из кельи без мантии, сядет под св. Софией или у Евфимневской паперти и глядит бессмысленно. Через десять месяцев свезли его в Троицкий монастырь больного. Другое сказание говорит, что у него новгородцы отняли ум волшебством; новгородцы не хотели ему покориться, а он не был с ними одних мыслей, а если б и захотел, то не смел: великий князь поставил наблюдать за поведением владыки своего боярина, да с ним казначея и дьяка.

Преемников Сергия уже не беспокоили усопшие. Другая жизнь покатилась в Новгороде, с другими нравами, понятиями, языком, без воспоминаний о старой вольности, без желания новой.

Так передали нам новгородскую катастрофу летописцы наши. В большей части повествований об этих событиях, сохранившихся в летописях, видна московская рука. Новгородские отрывки перепутались с ними; новгородцы, быть может, и мало писали об этом: — горе было слишком тяжело, чтобы о нем разглагольствовать. В этом сознается один летописец: "Я б и еще что-нибудь иное написал, да не могу от большой печали!" [42]