"Николай Коротеев. Потерянный след " - читать интересную книгу автора

оконного переплета либо на узкий коптящий огонек жировика. И черный платок,
надетый по-монашески, сливался с темнотой, притаившейся в углах, и был ясно
виден лишь треугольник желтого, изможденного лица.
Теперь мать помолодела. Платки стала носить светлые, яркие. Глаза ее
блестели. Работа кипела, и руки будто не знали устали. Изменились ее походка
и осанка. Пропала сутулость, тяжелая поступь. Уложенная кичкой коса чуть
оттягивала назад голову, и порой Тимоше казалось, что мать выглядит такой
гордой, какой была, наверное, только царица. Когда Тимоша впервые за долгое
время услышал веселый, беззаботный смех матери, он поначалу решил, что в
доме кто-то чужой, так необычен показался ее смех сам по себе.
Но кое-что в доме представлялось Тимоше непонятным. Почему отец, так
любящий мать, многое скрывает от нее? Вот хотя бы то, что Тимоша, приезжая
на короткие побывки со смолокурни деда Фомы, не сидит дома. Отец поручает
ему развозить по окрестным деревням готовый товар. Там он по секретным
поручениям отца встречается с мужиками, которые не то что за сапоги, но и за
набойки не смогли бы заплатить. Он передает им странные и таинственные
сообщения о каком-то поступающем товаре, о готовности к определенному сроку
сапог или просит подкинуть гвоздей.
Сначала Тимоша не догадывался ни о чем. Только совсем недавно он понял,
что речь идет об оружии, о патронах, порохе, капсюлях.
В свои наезды домой из урмана Тимоша замечал, что деревни точно
лихорадило. Побор шел за побором, мобилизация за мобилизацией. Временные
требовали всё новых рекрутов - воевать с Москвой. Царские еще недоимки
выбивались с таким свирепым рвением, будто каждый мешок зерна или картошки
решал судьбу "автономной Сибири, без коммунистов".
Теперь Тимоша вез на своей спине доказательство "любви к народу",
"народной власти", как говорили о себе временные.
Поглядит сейчас любой мужик на спины Тимоши и деда Фомы и без лишних
слов поймет, что может ждать и его, если через несколько дней появятся
каратели и в селе. Редко в какой семье нет парня призывного возраста или
самого хозяина, который бы не удрал в урман, прослышав про набор на войну "с
Москвой".
- Тпру! - Дед Фома остановил повозку. - Вот этой тропкой прямо к
смолокурне выйдешь. А я, стало быть, в деревню.
Морщась от боли, Тимоша сполз с телеги. Рубашка прилипла к рубцам, к
разодранной плетьми коже. Каждое движение стоило больших усилий. И голова
кружилась.
Тимоша сошел с дороги. Его окружили сумрачные ели. Пахло болотом. Он с
трудом отыскал тропинку, о которой говорил дед Фома. По ней ходил, верно, он
один и то не часто. Под низко распластавшимся лапником приходилось то и дело
нагибаться. Иногда ветви задевали по спине. Тимоша замирал и по-гусачьи
шипел от жгучей боли. От ходьбы под душным пологом ельника, от слабости, от
ломоты в каждом суставе все тело покрылось липким холодным потом, который
попадал в свежие рубцы на спине. Они саднили, чесались. Зуд стал
нестерпимым.
Пройдя версты три, Тимоша совершенно выбился из сил. Упал на траву.
Очень хотелось заплакать, но он сжал зубы и только усиленно пошмыгал носом.
Потом пошел дальше. Стало вроде бы легче.
Солнце клонилось к западу. Надо было спешить. И так они задержались с
дедом в Еремеевке. Не по своей воле. Но мог ли кто предполагать, что с ними