"Императрица Орхидея" - читать интересную книгу автора (Мин Анчи)

1

Мой царственный путь начался с запаха. С тяжелого, гнилостного запаха, который исходил из гроба моего отца. Два месяца тому назад он умер, и мы несли его гроб в Пекин — туда, где он родился, — чтобы там его похоронить. Мать была вне себя от горя.

— Мой муж управлял городом Уху! — говорила она солдатам, нанятым для несения гроба

— Да, мадам, — сдержанно отвечал руководитель отряда. — И мы искренне желаем господину благополучного путешествия домой.

Вспоминая отца, я могу сказать, что он не был счастливым человеком Его многократно понижали в должности вследствие не слишком активного участия в подавлении крестьянских восстаний тайпинов.[3] И только позже я узнала, что отец вряд ли заслуживал такого тяжелого наказания. Долгие годы в Китае царили голод и иностранные интервенты. Всякий, кто вслед за отцом получал в свои руки бразды правления, понимал, что исполнить императорский приказ о восстановлении в провинции мира невозможно. Крестьянам их жизнь казалась хуже смерти.

В юном возрасте я наблюдала страдания и борения своего отца. Я родилась и выросла в Аньхое — беднейшей провинции Китая. Сами мы нужды не испытывали, однако про своих соседей точно знали, что они едят земляных червей и продают детей в рабство, чтобы расплатиться с долгами. Медленное скатывание отца вниз по социальной лестнице и судорожные попытки матери этому скатыванию воспрепятствовать занимали все наше внимание, когда я была маленькой. Как отчаянный длиннолапый сверчок, она храбро вставала на пути колесницы, готовой раздавить ее семью.

Летняя жара раскаляла тропинку под ногами. Гроб несли в наклонном положении, потому что все солдаты были разного роста. Мать беспокоилась о том, что отцу, должно быть, очень неудобно лежать. Мы не разговаривали друг с другом и только слушали, как шлепают по грязи наши разбитые башмаки. За гробом летели тучи мух. Каждый раз, когда солдаты останавливались на отдых, они набрасывались на гроб и покрывали его словно черным одеялом. Мать просила меня, мою сестру Ронг и брата Гуй Сяна этих мух отгонять. Но мы были слишком измучены, чтобы размахивать руками. Мы шли на север пешком вдоль Великого канала, потому что у нас не было денег, чтобы нанять лодку. Мои ноги сплошь были покрыты волдырями. По обеим сторонам дороги тянулся однообразный пейзаж. Мелкая река была коричневой от грязи. За рекой на многие мили тянулись голые холмы. Постоялые дворы попадались на нашем пути редко. А те, куда мы заходили, кишели вшами и клопами.

— Лучше бы ты нам заплатила, госпожа, — обратился начальник отряда к матери, когда услышал ее жалобы на то, что кошелек ее почти пуст. — Или тебе придется нести этот гроб самой.

Мать разразилась еще более горестными стенаниями и начала уверять солдат, что ее муж не заслужил такого отношения. Но они не проявили к ней ни малейшего сочувствия. На рассвете следующего дня они от нас сбежали.

Мать села на придорожный камень. Ее губы распухли и были покрыты запекшимися болячками. Ронг и Гуй Сян посовещались и решили похоронить отца прямо здесь. Мне не очень понравилась идея оставлять его в таком месте, где, сколько хватало глаз, не было ни одного деревца. Однако в любимчиках отца я не числилась: он долго не мог мне простить, что я, его первое дитя, родилась не мальчиком. В то же время он все сделал для моего воспитания и даже настоял на том, чтобы меня научили читать. Никакого систематического образования я не получила, однако все-таки освоила достаточный запас иероглифов, чтобы прочитать классиков времен династий Мин[4]и Цин.

В возрасте пяти лет я узнала, что родиться в год овцы — это плохое предзнаменование. По словам моих друзей, овца — знак несчастливой судьбы. В соединении с другими числами и знаками он предвещал, что я буду зарезана. Отец с этим не согласился.

— Овца — самое достойное животное, — сказал он. — Это символ скромности, гармонии и самоотверженности. — Из его объяснений следовало, что, наоборот, с моим знаком мне очень повезло. — В числах у тебя двойная десятка. Ты родилась в десятый день десятой луны, что соответствует двадцать девятому ноября 1835 года. Для человека ничего счастливее просто не может быть!

Мать тем не менее не оставляла сомнений по поводу моей овечьей сущности и повела меня к местному астрологу. Тот тоже подтвердил, что двойная десятка — это очень сильное сочетание.

— Даже чрезмерная полнота, — сказал он, что, судя по всему, означало, что эту полноту слишком легко расплескать. — Твоя дочь вырастет упрямой овцой, и это приведет ее к несчастливому концу. — Старый астролог пришел в такое возбуждение, что едва не плевался. — Даже императоры стараются избегать десятки из страха ее полноты!

В конце концов по совету астролога мои родители дали мне имя, которое обещало, что я «склонюсь». Вот таким образом я получила имя Орхидея.

Позже мать мне рассказывала, что орхидеи были любимым сюжетом отца, когда он рисовал тушью. Ему нравилось, что эти растения остаются зелеными в любое время года, а их цветы — очень нежных оттенков, элегантной формы и с тонким ароматом.

Моего отца звали Хой Чжэн Ехонала. Когда я закрываю глаза, то вижу его неизменно в сером хлопковом халате — такого худого пожилого человека с конфуцианским лицом. Глядя на него, невозможно себе представить, что его предки принадлежали к знамени Маньчжу и проводили жизнь, фактически не слезая с седла. Отец рассказывал, что они происходили от народа Ну Ченг в Маньчжурии, которая находится на севере Китая, между Монголией и Кореей. Имя Ехонала означало, что наши корни могут быть прослежены вплоть до XVI века: мы принадлежим к роду Ехо из округа Нала. Эти люди воевали плечом к плечу под знаменем Нурачи, который завоевал Китай в 1644 году и стал первым императором династии Цин. Теперь эта династия насчитывает семь поколений. Мой отец унаследовал титул знамени маньчжу синего ранга, хотя этот титул не давал ему ничего, кроме чести.

Когда мне исполнилось десять лет, отец стал таотаем, или правителем, маленького городка под названием Уху в провинции Аньхой. У меня об этом городке остались хорошие воспоминания, хотя многие его считают ужасным местом. В летние месяцы здесь днем и ночью стояла ужасная жара Все мало-мальски зажиточные чиновники нанимали специальных слуг, кули, для того, чтобы те обмахивали их детей, но мои родители не могли себе этого позволить. Каждое утро я просыпалась в мокрой от пота постели. «Ты снова наделала в кровать!» — дразнился мой брат.

Но я все равно любила в детстве Уху. Рядом были озеро и великая река Янцзы, воды которой вымывали в мягком известняке туннели и извилистые пещеры. Берега были покрыты пышными папоротниками и другими травами. Местность, постепенно снижаясь, переходила здесь в роскошную, широкую и хорошо орошаемую долину, где прекрасно росли овощи, рис и обитали полчища комаров. Эта долина тянулась до самого Восточно-Китайского моря, на берегу которого стоял город Шанхай. Слово «Уху» означает «заросшее озеро».

Крыша нашего дома, чиновничей усадьбы, была из серой керамической плитки, и по ее четырем углам стояли фигуры богов. Каждое утро я отправлялась на озеро умываться и причесываться. Ровная гладь воды служила мне зеркалом. Вместе со своими сверстниками, братом и сестрой, я плавала в озере, пила из него воду, лакомилась сердцевиной сладких водяных растений чао-пай. На берегах, заросших густыми кустами, мы любили играть в прятки, катались на спинах круторогих буйволов, с которых легко совершали лягушачьи прыжки прямо в воду.

Днем, когда жара становилась невыносимой, все дети под моим руководством занимались охлаждением дома Младшие наполняли водой ведра, а я поднимала их на крышу и выливала на керамические скаты. Потом мы снова шли к воде. Мимо нас по реке проплывали бамбуковые плоты, один за другим, как бусины распавшегося ожерелья какого-то великана. Мы часто доплывали до этих плотов и садились на них верхом Вместе с плотовщиками мы распевали их протяжные песни Мой любимый мотив с тех пор — «Уху — чудесный край». На закате мать звала нас домой. Стол к ужину накрывался в саду под сенью беседки, увитой розовой глицинией.

Мать была воспитана в китайских традициях, несмотря на то что по крови принадлежала к маньчжурам. По ее словам, когда маньчжуры завоевали Китай, они увидели, что китайская система правления гораздо лучше их собственной, и поэтому полностью ее приняли. Маньчжурские императоры научились разговаривать по-китайски (на мандаринском наречии). Император Дао Гуан ел китайскими палочками, стал поклонником пекинской оперы и для своих детей нанимал китайских учителей. Маньчжуры переняли все, даже китайскую манеру одеваться, и из собственных обычаев сохранили только один — прически. Императоры брили себе череп и оставляли на темени тонкую косичку, которая спускалась на спину. Императрицы зачесывали волосы наверх и прикрепляли к специальной широкой дощечке, украшенной орнаментами.

Родители моей матери исповедовали религию Чань, или Дзен, эту смесь буддизма и даосизма. Матери также было близко чаньское представление о счастье, которое заключалось в том, чтобы находить удовлетворение в самых малых вещах. Меня научили по утрам восхищаться свежим воздухом, осенью — цветом листвы, в любое время года — прохладой воды, для чего стоило только опустить в нее ладони.

Мать не считала себя образованным человеком, однако ее приводил в восхищение Ли Бо[5] — поэт династии Тан.[6] Каждый раз, читая его стихи, она находила в них новый смысл и красоту. Тогда она откладывала книгу и долго смотрела в окно. Ее яйцевидное лицо становилось при этом необыкновенно, сказочно красивым

В детстве я тоже говорила на мандаринском наречии китайского языка. Раз в месяц к нам приходил учитель маньчжурского, но из его уроков я запомнила только то, что они были очень скучными. Я бы вообще не стала бы терпеть этих уроков, если бы не родители, которые считали, что тем самым они выполняют свой долг. В глубине души я точно знала, что они сами относятся к маньчжурскому языку несерьезно и не собираются делать из нас знатоков маньчжурской культуры. Все делалось только ради видимости, чтобы мать перед гостями могла сказать: «О, мои дети разговаривают по-маньчжурски». Потому что маньчжурский язык уже умер, он превратился в пересохшую реку, из которой уже никто не может напиться.

Я сходила с ума по пекинской опере. В этом тоже сказалось влияние матери. Она была столь горячей поклонницей оперы, что в течение года экономила понемногу деньги и на китайский новый год нанимала местную труппу для представления спектаклей на дому. Каждый год труппа разыгрывала новый спектакль. На него мать созывала всех соседей с детьми. Когда мне исполнилось двенадцать лет, труппа разыгрывала спектакль под названием «Юй Мулан». Я просто влюбилась в покорителя женщин Юй Мулана. После представления я отправилась за кулисы нашей самодельной сцены и все содержимое своего кошелька отдала актрисе, которая позволила мне примерить ее платье. Она даже научила меня петь арию «Прощай, мое платье!». В течение следующего месяца все соседи на милю кругом только и слышали, как я распевала «Прощай, мое платье!».

Отец находил удовольствие в том, чтобы растолковывать нам содержание этих опер. Ему вообще нравилось демонстрировать свои знания. Он постоянно напоминал нам о том, что мы маньчжуры, правящий класс Китая.

— Именно маньчжуры стали истинными ценителями и пропагандистами китайской культуры, — говорил он, особенно воодушевляясь, когда в голову ему ударял алкоголь.

Особенно любил он останавливаться на деталях древней маньчжурской системы знамен (военных, а затем и гражданских чиновничьих корпусов, принадлежность к которым передавалась по наследству). При этом отец не успокоился до тех пор, пока все его дети не выучили назубок, каким образом в каждом знамени идентифицируются ранги, какова их иерархия и чем они знамениты. В Манчжурии существовало восемь основных знамен: низшие — окаймленные, более высокие — одноцветные, среди которых выделялись белое, желтое, красное и синее.

Однажды отец принес нам свиток с графическим изображением Китая. На нем Китай имел форму короны и был окружен цепью более мелких государств, жаждущих и привыкших выражать свою полную покорность Сыну Неба, то есть китайскому императору. Среди этих государств на юге находились Лаос, Сиам и Бирма, на западе Непал, на востоке и юго-востоке Корея, острова Рюкю и Сулу, на севере и северо-западе Монголия и Туужестан. Годы спустя, когда я вспоминала эту сцену, то понимала, что отец показывал нам карту, но с тех пор форма Китая значительно изменилась. К тому времени, когда отца настиг злой рок, в последние годы правления императора Дао Гуана, в Китае значительно усилились крестьянские восстания. Иногда в жаркие летние месяцы отец месяцами не появлялся дома. Мать очень беспокоилась за нашу безопасность, потому что ходили слухи, будто в соседней провинции восставшие крестьяне жгут чиновничьи усадьбы. Тогда отец переселился в свою рабочую контору в городе и пытался взять ситуацию в уезде под контроль. Но однажды из Пекина пришел императорский указ, согласно которому, ко всеобщему ужасу, отец был разжалован.

Он вернулся домой, сгорая от стыда. Заперся в своем кабинете и отказывался принимать посетителей. За один год его здоровье сильно пошатнулось. Врачебные рецепты громоздились в нашем доме стопками. Стало ясно, что он долго не протянет. Мать распродала все семейное имущество, но мы все равно не могли оплатить долгов. Вчера мать продала последнюю вещь: отцовский подарок на свадьбу, нефритовую заколку для волос в форме бабочки.

Прежде чем нас покинуть, солдаты вынесли гроб на берег реки, чтобы мы могли видеть проплывающие мимо лодки и попросить кого-нибудь о помощи. Жара усиливалась, воздух был абсолютно неподвижен. Запах разложения из гроба тоже усилился. Мы провели ночь под открытым небом, мучимые жарой и москитами. В животах у нас громко урчало.

Я встала на рассвете и услышала отдаленный топот копыт. Мне показалось, что я продолжаю спать, но через некоторое время передо мной действительно появился всадник. От голода и усталости я едва не падала в обморок. Всадник спешился и направился прямо ко мне. Не мешкая ни минуты, он вручил мне сверток, перевязанный лентой. Он сказал, что это от таотая здешнего города. Испуганная, я бросилась к матери, и вместе мы развязали сверток. В нем находились три сотни серебряных монет.

— Очевидно, таотай был другом твоего отца! — ликующе воскликнула мать.

С помощью всадника мы снова наняли сбежавших солдат. Но счастье наше длилось недолго. Буквально через несколько миль дорогу нам преградила группа всадников во главе с самим таотаем.

— Произошла ошибка, — сказал он. — Мой подчиненный вручил деньги не тому семейству.

Услышав это, мать бросилась на колени. Люди таотая снова забрали у нас деньги. От всех этих переживаний силы меня окончательно покинули, и я упала на гроб своего отца

Таотай подошел к гробу и сел рядом с ним на корточки, словно для того, чтобы получше разглядеть рисунок на крышке. Это был коренастый человек с грубыми чертами лица. Потом он посмотрел на меня, и я от страха вся напряглась.

— Ты не китаянка? — наконец спросил он, глядя на мои незабинтованные ноги.

— Нет, господин, — ответила я. — Я маньчжурка

— Сколько тебе лет? Пятнадцать?

— Семнадцать.

— Так, так. — Глазами он продолжал меня изучать с ног до головы.

— На дороге полно бандитов, — продолжал он. — Такой хорошенькой девушке нельзя путешествовать без охраны.

— Но моему отцу необходимо вернуться домой! — Я начала плакать.

Таотай взял меня за руку и вложил в нее отобранные деньги.

— Ради уважения к твоему отцу, — сказал он.

Позже я не забыла этого таотая. Став китайской императрицей, я отыскала его и в виде исключения продвинула по службе без чьих-либо рекомендаций. Он стал губернатором области и до конца своих дней получал хорошую пенсию.