"Владимир Кораблинов. Мариупольская комедия ("Браво, Дуров!" #2) " - читать интересную книгу автора

жалкими базарными строеньями, черная, с белой луной, воровато бегущей меж
грязно-белесых тучек. В голове какой-то шум стоял - трактирный, что ли, или
как морской прибой, которого никогда не слышал, разве только в большой
раковине... Сквозь шумную неразбериху одно лишь гвоздило по темени
деревянным молотком, одно слышалось: "Ну, постой, постой... ничего"...
Ночная свежесть охладила, привела в чувство. В рассветных сумерках
притащился домой, в Вальштоково логово. Там смрад стоял плотно, духота от
спящих вповалку на голом полу "артистов". Скверным табаком, перегаром,
грязным, давно не мытым телом разило до тошноты.
Он рухнул в свой угол, обессиленный, убитый коварством той, кого
превыше ангелов небесных почитал, для кого на любую казнь пошел бы, на
распятье... ради которой... ради любви которой так низко, так злобно на
родного брата напраслину возвел, сказал ей, чтоб остерегалась Володьки, что
у него - болезнь, подхваченная от Мими (эта беда Мими ни для кого не была
секретом)...
- Прости меня, Володька! - вскрикнул и заплакал мучительно, со стоном,
с каким-то жутким звериным рычаньем, как никогда прежде (да он, пожалуй,
первый раз в жизни и плакал-то), как плачут уже много пожившие и испытавшие
мужчины...

...Чуть вздрагивая, ровно горела свеча. Было хорошо. Нелепые ночные
пришельцы исчезли, словно потеками сырости размылись в черных углах
осточертевшей комнаты.
Вот как вдруг обернулось, вот как вспомнилось!
Но что это - сон был? Или - что? Так ярко нарисовалось в воображении -
та далекая ночь, Мими, манящая пальчиком, обида, слезы раскаяния...
А щеки-то и в самом деле мокрые, он плакал. Во сне, должно быть?
Конечно.
И тут пришло спокойствие. Дыханье сделалось ровным, глубоким. Взгляд в
прошлое уже не раздражал, наоборот, было даже приятно и чуть, правда,
грустно - вспоминать, вспоминать. Дядюшкины поученья в вечерние часы перед
клубом... Вальшток... Синяя занавеска с помпончиками...
Даже ссору с братом из-за этой потаскушки... как ее...

Но умен, шельма, умен, этого у него не отнять.
И тогда, в той туманной дали прошедшего времени, и всю жизнь. Да и
сейчас (ох, как бы не накликать, как бы опять не возник, не наплыл бы рыбкой
морским коньком!), да, именно сейчас: только что вот тут сидел с преехидной
улыбочкой - "Фуй, - говорил, - как бездарно, какая провинциальная мелодрама,
да ты ли это, Толечка?!"
Умен. Дальновиден. Благоразумен.
Ведь как тогда из этой чертовой Твери вовремя убежал, плюнул и на
Вальштока, и на всю шайку пьянчуг, нахально именовавших себя артистами. И на
эту Лушку, Люсьену, чтоб ей...
А он вот, Анатолий-то, остался, домогаясь красотки конфетками, да
апельсинами, да стишками... И даже в азарте соперничества очернил брата
ужасно, омерзительно... ох!
По прошествии сорока лет вспомнить, так и то стыдно. Хотя - почему же?
Речь ведь все о том же идет, о первом шаге: задумал - сделал. Вот тут-то он,
Анатолий, и есть воистину Первый.