"Владимир Кораблинов. Прозрение Аполлона" - читать интересную книгу автора

Славенка. Подобно всем женам, разумом не летела, нет. Не парила мыслию выше
терема, не зрила глубже укладок своих, да ларей, да сундуков. И не в силах
была в перемене веры провидеть то, что провидел князь: великую торговую
корысть, военное содружество с хитрыми греками, познание мудрости через
чтение книг.
Кричала, яростная, гневная:
- Мне, осударь, новых твоих богов не треба! Мне и старые прелюбезны! А
будет по-твоему - в постелю к себе не пущу!
И била об пол блюда и чаши венецыянские и иную добрую посуду.
Именно оттого темен, невесел вышел князь на крыльцо. Олофу и воинам
велел идти капище зорить. Сам же со греки держал путь в домы градские.
Исусово слово, новую веру понес горожанам, погрязшим в дикости язычества.
Страшился, что не осилит сказать людям пламенное слово - сколь-де
красна новая вера, да храмы какие у греков, да светильники цветные, да
сладкоголосое пенье отроков... Вот кабы сами греки сказали про то, но где ж
им: немотствуют. Они шли, неся в руках зажженные свещи, и пели:

Ки-ри-е э-лей-сон...

Уставясь безглазыми взорами страшных деревянных ликов, сурово, недобро
встречали Олофовых воинов обреченные боги.
И тут не ветер полночный взревел, не олень крикнул в дубраве осенней:
пал старый Олоф перед детищем.
- Ратаюшко... Сыне!..
Два бездыханных воина лежали у распахнутых врат. Бледная просинь па
мертвых лицах. Почерневшая кровь запеклась корою. И тишина. И недвижность
смерти. Лишь зеленые мухи кружили над убиенными. Да серая ящерка, заползши
на кинутый щит, грелась под утренним солнышком...
Молчали пришедшие воины. Со страхом заглядывали в воротца. А там, где
от века стоял Златоусый, чернела яма. И не было самого'.
И шелестом листьев шепот прошел по дружине:
- Диво... Диво!
- Ушел Златоусый...
- Посек Ратая! Избора посек!
- Нам-то, робя, сдобровать ли?..
Встревожились ведь. Да как же не встревожиться, коли вечор еще
кланялись грозному, жертвенной кровью-рудой мазали его жестокие губы. Силы в
кресте, что висит на гайтане под рубахой, еще не ведали, а тут диво: черная
яма и двое побиты лежат - покарал. Что ему тростниковая стрела воина, когда
за плечами у самого - колчан, наполненный длинными голубыми стрелами
небесного огня!
И стояли, смятенные. Медлили.
Но горем и гневом вспыхнуло сердце Олофа. И, крикнув: "Секите
окаянных!" - кинулся первым с топором на молчаливо, надменно сверху
взирающих богов. Видя то, и прочие стали рубить истуканов. Также и Рожаниц
порубили, раскидали меж трав и камней.
Лысой макушкой сделался священный бугор. Лишь белела щепа в траве да
костяные шапки, что увенчивали оградные колья, - пустоокие черепа, не'жить.
Да куст колючей татарки мотался на ветру багряными цветками, пахнущими
мертво и сладко.