"Владимир Кораблинов. Азорские острова" - читать интересную книгу автора

к своим житейским заботам. Но вот явился на деревенской дороге как нельзя
более вовремя, час в час, как грозное напоминание уходящим, что ведь и он
был некогда такой же, как они, да вот что наделала с ним проклятая война...
Ему, конечно, с утра не раз уже подносили, он был пьян, ожесточился, и
вдруг - этот чистенький, нарядно одетый барчонок... этот его кружевной
воротничок, эти шевровые начищенные башмачки...
И оскорбительный бабушкин пятак!
Не совсем, конечно, до конца, далеко не все и не умом, а скорее
обостренным чувством, многое понял я в тот знойный июльский день.

Именно с войною кончились незатейливые сказки милой моей Марьи
Семеновны, и принялась жизнь открывать мне жутковатую свою действительность.
Еще, правда, оставалось кое-что от прежней ярко раскрашенной картинки
младенчества: рождественская елка, например, с ее пленительным запахом, с ее
пестрыми хлопушками, зеркальными шарами и восковыми ангелочками; радостное
до дрожи волнение при смене времен года: первый снег (он почему-то всегда
ложился ночью), первая пахнущая весенней влагой проталина, островок черной
земли на огороде... Красная, желтая, лиловая осенняя листва деревенских
садов... Нет, еще немало радости оставалось при мне, но все чаще и чаще
омрачалась она какими-то не всегда понятными, но всегда тревожными
событиями, являвшимися откуда-то извне, из того, как остров Пасхи,
таинственного, но ведь в самом деле, взаправду существующего мира.
Так вдруг пожары пошли. Что ни день - слухи о пожарах, о неизвестных
поджигателях. И верно, без конца брели с почерневшими лицами побирушки,
жалобно пели: "Подайте, Христа ради, копеечку погорельцам..." И казалось,
даже гарью тянуло из сизоватой далекой дали и словно бы сквозь мутную завесу
светило тусклое предосеннее солнце.
Затем шпионами занялись. В каждом незнакомом прохожем распознавали
немца. Аккуратного старичка в белой шляпке, с черным ящиком за спиной,
схватили, поволокли в волость. Старичок оказался бродячим фотографом; такие,
вроде него, и прежде появлялись иногда в деревне, но этот сразу же попал под
подозрение ("планты, сволочь, сымает!") и был отправлен в Воронеж.
Вместо наших сельских учителей Михаила Иваныча и Александра Васильича,
ушедших в армию, прислали двух барышень: Антонину Павловну, девицу в летах,
и совсем молоденькую - Настасью Петровну. Эту оставили без внимания, а
вокруг Антонины завертелись всяческие догадки и подозрения. Во-первых, она
была католичкой, из галицийских беженцев, во-вторых, носила парик. Но самым
главным и решающим было то, что она иногда получала письма в конвертах,
надписанных нерусскими буквами. Ее чуть ли не в глаза называли шпионкой.
Когда же черной ноябрьской ночью загорелась церковная колокольня, и огонь
зловеще и яростно загудел во всех трех ярусах, и с грохотом и звоном рухнули
наземь колокола, - разъяренные бабы закричали: "Никто как шпиёнка!" - и
стали ее искать, чтобы кинуть в огонь. Едва живая от страха, дня два она
пряталась на школьном чердаке, а потом, когда поутихло, уехала навсегда.
Странные, непонятные события всё набегали, набегали, и не было им
конца.
Вскоре после пожара поздним вечером к нам постучался нежданный гость.
Уже стала зима, декабрьские метели неистово ломились в окна, ухали ночами в
трубе, гремели ночными вьюшками. И было удивительно, что этот щуплый,
окоченевший человек в стареньком городском пальтишке с потертым бархатным