"Владимир Кораблинов. Азорские острова" - читать интересную книгу автора

Но вот наступил день, когда в тихое, полусказочное, уютное домашнее
существование с грохотом, с бабьими воплями, с пьяным ревом ворвалась та
настоящая жизнь, о которой я ничего или почти ничего не знал. Догадывался,
конечно, постигал несовершенным своим разумом из книг, что где-то скрыто
бушует она, эта незнаемая, жестокая и даже опасная жизнь, нисколько не
похожая на ту, какая была мне привычна, мила и вся как есть, до крошечки,
удобно размещалась в пределах нашей небольшой усадьбы.
Но жаркие, пыльные дни июльской мобилизации были днями окончательного
крушения наивного, лупоглазого детства.
Горькое, пропахшее полынью и по'том лето девятьсот четырнадцатого
года...
Мужики уходили на войну.

Не помню, по какому случаю (гостей ли ждали, сами ли собирались куда-то
в гости), но только в день отправки годных на станцию с утра нарядили меня в
парадный мой бархатный костюмчик с белым кружевным воротничком, в новенькие
шевровые башмачки на пуговках, в длинные черные чулочки. И когда все это
началось - женские причитания, пьяный загул уходящих, рычащие ливенки,
нестройный рев песни "Последний нонешний денечек", - я вместе со всеми
нашими домочадцами стоял возле дома и ошалело пялился на то, что творилось
вокруг. Улица обезумела, ее было не узнать. Откуда взялось столько народу,
столько телег, столько шума! Словно запруда прорвалась и хлынул неудержимо
страшный, грохочущий поток, в котором невозможно было различить отдельных
людей, своих, может быть, соседей, знакомых углянских мужиков... И в этой
людской кипени одно лишь выделялось жуткое, косматое своими лохмотьями
существо безногое, не похожее ни на что. Подпираясь руками, оно ползло в
мягкой дымчатой пыли уличной дороги, бренчало медалями, взревывало
временами... И было, наверно, так страшно и так в дикости своей
необыкновенно, что расступался людской поток и все затихали, а иные и шапку
скидывали и кланялись низко, крестясь широким крестом.
Он полз навстречу потоку; следом за ним пылила скрипучая телега с
грязным холщовым верхом. Держа в руках веревочные вожжи, в рыжем,
заплатанном азяме, сумрачно шагал у переднего колеса сивый великан, видимо,
поводырь убогого калеки.
- На-ка, на, подай увечному, - бабушка сунула мне в руку пятачок. - Да
иди, глупенький... иди, не бойся!
Она подтолкнула меня, и я, сомлев от страха, подошел к калеке и
протянул ему тяжелый черный пятак. Из-под выцветших соломенных бровей
глянули бешеные, бесцветные глаза; хриплым матерком безобразно искривился
щербатый рот; грязная клешнятая рука нашарила на дороге кусок засохшей
коровьей лепешки и с силой запустила в меня. Я вскрикнул, уронил медяк и с
плачем убежал.
- Э, Проня, - подымая монету, укоризненно сказал сивый поводырь, -
нехорошо этак-то... Зазря, брат, дитю обидел!
На папертях церквей, на шумных ярмарках и в развеселых кабаках немало
толклось их тогда, этих несчастных, недавней японской войной изувеченных в
боях под Мукденом, под Ляояном, на далеких маньчжурских полях. Плача и
страшными проклятиями проклиная окаянную свою долю, тащились они по
российским большакам и проселкам. Их жалели, их выделяли из множества других
нищих, однако, щедро подав от всего сердца, тут же и забывали, возвращались