"Владимир Кораблинов. Герасим Кривуша " - читать интересную книгу автора

надели и садились бы с нищими-калеками на паперть. И как государь выйдет
нищую братию оделять, тут бы ему и подали грамотки. Они так и сделали: сели
на паперти с побирушками и стали ждать государева выхода.
7. А государь о ту пору темен был, невесел. Он перед тем жениться
хотел, ему два ста девок привели глядеть. Все-то были пригожи, красавицы, а
одна в сердце запала, Федорушка, он ее облюбовал. Она же, узнав, что царицей
станет, горемычная, ослабела, у ней ноженьки подкосилися, упала на радостях.
Тут пошли во дворце шептать, что порченая-де невеста, что-де чародейство на
ней. Разом увезли, бедную, в Сибирь, зачали чародея дознаваться, искать,
какой девку испортил. Дознались ведь. Оказался - Мишка Иванов, барский
мужик; его давай пытать, он и вовсе не знай чего понес, народу очернил
множество. А государю - печаль: ноне невесту испортили, заутра и самого
изведут, право. Что ж хитрого? Бывало ведь.
8. Еще и на Руси нехорошо: воровство, гиль, разговоры предерзкие.
Афонка Собачья Рожа, сбитенщик, в Коломне на боярском дворе брехал, что
быть-де вскоре замятне, кровавому убойству и грабежу. На дыбе в застенке
признался, что князя Черкасского люди баяли; "Быть замятне в крещенье, как
государь пойдет на воду". У Афонки язык вырезали, сослали; в крещенье ничего
такого не содеялось, а на сердце государю печаль пала. Куда веселость
делась, про охоту, про любимую псарню позабыл, стал богу молиться. Отходя ко
сну, глядел за пологом, под кроватью - не схоронился ль злодей. Робок стал
государь.
9. Вот сидят ребята меж калек, меж убогих. И совестно - да куда ж
денешься? Киселев хотя видом тощав, немощен, одни кости, а Герасим мужик
здоровый, справный, да и прямодушен, таковое лицедейство ему в тягость.
Кругом - хромцы, слепцы, горбатенькие. Один ногу заголил, трясет, гнилую;
другой дыру в ребрах кажет, свищ гнойный; у третьего и рожи-то нету - так,
кровоточащей убоины кус. Глядит Герасим на товарища - и совестно-то, и
боязно, и смех разбирает: он, Степашка, чудно как-то ногу подвернул, волосы
на лоб кинул, страшный! И потеха и горе, право. Руки же оба держат за
пазухой, где бумага.
10. Так время к ночи преломилось. Вечер, упав за терема, погас, чернота
покрыла небо. Тогда на Иване Великом с обеих звонниц заговорили колокола; со
смоляными светильнями набежали стрельцы, пристава, стали в ряд. Народ
зашумел, раздался в стороны, и вот великий государь идет. Тут-то разглядели
его близехонько: млад, млад, мальчоночка! Глазенками припухшими этак из-под
царского венца - луп! луп! - сердито не сердито, а не с ласкою. Враз все
калеки голосить зачали, язвы кажут, цепями гремят, веригами; плач подняли.
Ближний боярин подал царю бисерный кисет, стал государь оделять нищую братию
денежкой. А как дошел до воронежских, так они воскликнули: "Помилуй,
государь!" - и проворно протянули бумаги. Вот он шарахнулся от них. Таково
оробел. Ну, было ж тут! Бояре государя обступили, златыми черевами, шубами
заслонили - как и нету его, пропал, свет! Не знай кто и челобитню вырвал у
Герасима. Глядь-поглядь - уже ему руки за спину крутят, волокут, псы,
неведомо - казнить, неведомо - миловать. Вспомнил тут Герасим арбатскую
старушку: "Дождешься, мол". Ох, Тимофевнушка! Дождался ведь.
11. Сидят ребята на съезжей. Тьма в подвале, сырость: на склизких,
вонючих стенах мокрый гриб растет. Человек с десять таких горемык набилось:
кои тати, кои душегубцы, четверо - челобитчики, да из Лазарева приказа двое.
В тот год на Москве дворянин Андрей Лазарев ратных людей набирал на Дон. Им