"Лев Копелев. У Гааза нет отказа..." - читать интересную книгу автора

деле, бросились вон, а Гааз, пользуясь их отсутствием, сказал вору:
- Ты - фальшивый человек, ты обманул меня и хотел обокрасть. Бог тебя
рассудит... а теперь беги скорее в задние ворота, пока солдаты не
воротились... Да постой, может, у тебя нет ни гроша, вот полтинник; но
старайся исправить свою душу: от Бога не уйдешь, как от будочника!
Тут восстали на Гааза и домочадцы. Но неисправимый доктор толковал
свое: "Воровство - большой порок: но я знаю полицию, я знаю, как они
истязают, - будут допрашивать, будут сечь; подвергнуть ближнего розгам
гораздо больший порок; да, и почем знать, может, мой поступок тронет его
душу!" ("Былое и думы").
Ф. Достоевский воспринимал мир и людей чаще всего по иному, чем А.
Герцен, во многом был ему прямо противоположен.
Имя доктора Гааза появляется в первоначальных набросках к "Преступлению
и наказанию" как обозначение темы разговоров. "Там собрание... Разговор.
Гас"; "Разговоры у студентов... О Гасе". "...Уединился... стал мрачный,
пошел к Разумихину. Гас."
Позднее Раскольников, уже мучимый раскаянием, снова думает: "Неужели и
я не могу быть таким, как Гас... Почему я не могу сделаться Гасом?"
О Гаазе вспоминал Достоевский и когда писал "Идиота". В характере князя
Мышкина приметны некоторые гаазовские черты, а в рассказе одного из героев
подробно говорится уже именно о Гаазе, каким его представляли себе товарищи
Достоевского по "Мертвому дому": "В Москве жил один старик, один "генерал",
то есть действительный статский советник, с немецким именем; он всю свою
жизнь таскался по острогам и по преступникам; каждая пересыльная партия в
Сибирь знала заранее, что на Воробьевых горах ее посетит "старичок генерал".
Он делал свое дело в высшей степени серьезно и набожно; он являлся, проходил
по рядам ссыльных, которые окружали его, останавливался перед каждым,
каждого расспрашивал о его нуждах, наставлений не читал почти никому, звал
их всех "голубчиками". Он давал деньги, присылал необходимые вещи -
портянки, подвертки, холста, приносил иногда душеспасительные книжки и
оделял ими каждого грамотного, с полным убеждением, что они будут их дорогой
читать и что грамотный прочтет неграмотному... Про преступление он редко
расспрашивал, разве выслушивал, если преступник сам начинал говорить. Все
преступники у него были на равной ноге, различия не было. Он говорил с ними
как с братьями, но они сами стали считать его под конец за отца. Если
замечал какую-нибудь ссыльную женщину с ребенком на руках, он подходил,
ласкал ребенка, пощелкивал ему пальцами, чтобы тот засмеялся. Так поступал
он множество лет, до самой смерти; дошло до того, что его знали по всей
России и по всей Сибири, то есть все преступники. Мне рассказывал один
бывший в Сибири, что он сам был свидетелем, как самые закоренелые
преступники вспоминали про "генерала", а между тем, посещая партии,
"генерал" редко мог раздать более двадцати копеек на брата".
Московский полицмейстер грозил Гаазу высылкой за то, что он "балует и
возбуждает" преступников, потакает арестантам.
От высылки его спасла эпидемия холеры. В Москве не хватало врачей.
К началу 40-х годов, когда число жителей уже превышало 350 тысяч, в
городе числилось всего 75 "вольнопрактикующих" и 217 служащих врачей. Во
время холерных эпидемий число заболеваний доходило до 5 тысяч в месяц.
Начинались народные волнения. И тот же полицмейстер, который хотел выслать
Гааза, просил его о помощи; просил "добрейшего, почтеннейшего господина