"Лев Зиновьевич Копелев. Брехт " - читать интересную книгу автора

Друзья много веселятся в эту голодную и холодную берлинскую зиму 1922
года. Брехт стремительно обзавелся множеством знакомых, приятелей и
поклонников. Его еще ни разу не напечатали ни в одном берлинском издании,
рукописи его стихов и пьес все еще неподвижно лежат в столах редакторов и
режиссеров. Но его уже знают в издательствах, театрах, в артистических и
литературных кафе. Самые прославленные актеры интересуются его пьесами,
увлеченно говорят с ним о том, какие роли хотели бы играть. Руководители
крупнейших театров, режиссеры и критики советуются с ним, прислушиваются к
шутливым и серьезным замечаниям этого вчера еще никому не известного
чудаковатого баварца.
Брехт не вещает, не поучает; он просто думает вслух, думает заражающе
азартно, побуждая собеседника думать вместе с ним, возражать, спорить или
развивать, дополнять его мысли. Поэтому стоит Брехту увлеченно заговорить о
чем бы то ни было и с кем бы то ни было, вокруг него сразу же завязывается
непринужденная, разноголосая, товарищеская беседа или спор, страстный, но
всегда серьезный. И никогда не бывает ни светской болтовни, ни
мнимо-многозначительной декламации "жрецов искусства", ни ученой скуки
профессорских дискуссий, ни пылкой митинговой риторики, ни проповеднического
пафоса.
Брехт говорит и спорит как равный с прославленными властителями дум,
законодателями литературных мод и с юношами, для которых он первый
встреченный ими настоящий литератор, с миллионерами-издателями, которые
угощают его дорогими сигарами и французским коньяком, и с безработными, с
голодными студентами - случайными попутчиками в долгих пеших переходах с
одного конца города на другой. Стоимость двух поездок на трамвае равна цене
миски тушеного гороха в дешевой столовке, где подают круглые хлебцы
бесплатно. Можно есть, сколько влезет, пока молчит сочувствующий кельнер.
Второй год, как Брехт ушел из дому. Он уже не студент, который может
просить денег у отца. Он должен пробить свой путь и в этом огромном городе,
испещренном афишами десятков театров, сверкающем рекламами издательств и
книжных магазинов. Из несчетных витрин и киосков ему подмигивают
ярко-цветастые обложки журналов и нарядных книг; в кафе завсегдатаи
почтительным шепотом называют имена знаменитостей: вон там Гауптман пьет
пиво; глядите: это Кайзер спорит с Пискатором.
Он не завидует, не восхищается, не робеет. Он просто знает, что должен
именно здесь, отсюда сказать свое новое слово. Он записал в дневнике 10
февраля 1922 года, что хочет "избежать великой ошибки, свойственной всем
видам искусств - их стремления заражать, увлекать". Нет, он не хочет влиять
на самостоятельность восприятия зрителя, ограничивать его чувства и мысли.
Он хочет заинтересовать зрителя так, чтобы тот сравнивал, думал, как бы сам
участвовал в каждом спектакле.
Он смотрит постановки режиссеров, которых в газетах называют дерзкими
обновителями, преобразователями театра. Пустая сцена, висят куски тканей,
мечется луч прожектора. Замысловатые костюмы актеров. Но играют они все то
же и так же, как играли раньше перед тщательно выписанными декорациями на
фоне картонных скал, холщовых садов и фанерных дворцов.
Нет, он создаст совсем иной театр, иной в самом главном. Зритель должен
быть свободным человеком, а не рабом своего бинокля. Глядя на сцену, он
должен получать удовольствие, как от хорошей сигары, но не терять сознание,
как от курения опиума.