"Александр Терентьевич Кононов. Зори над городом " - читать интересную книгу автора

пути поезда, и Шумов попробовал заговорить с солдатами. Но раненые отвечали
односложно, пугливо, а больше отмалчивались.
Прислушался было он к разговорам молодцов в поддевках, но те толковали
о чем-то непроходимо скучном - о ценах на сено и овес в Питере.
Время тянулось, и когда самый счет ему, казалось, был уже потерян,
когда унылое терпение на лицах женщин в платочках стало уже сродни отчаянию,
приподнялся вдруг фанерный щиток билетной кассы - и мало кого это
порадовало! Скоро в продаже остались одни плацкарты для проезда в спальных
купе, убранство которых Грише случалось видеть только в детстве, и то со
стороны, через вагонное окошко.
Пораздумав - следующего поезда можно было ожидать не раньше чем через
сутки, не терять же еще целый день, - в последнюю минуту решил он купить
несуразно дорогой билет. И вот уже где-то под самой крышей размеренно пробил
медный колокол, встрепенувшийся швейцар провозгласил с заученной
торжественностью:
- Поезд Варшава - Петроград!
И двустворчатая огромная, как в соборе, вокзальная дверь распахнулась
настежь. Толпа, хлынув с тревожным гомоном на перрон, вынесла Григория
Шумова в остервенелую сутолоку, в неистовый и как бы лишенный видимого
смысла людской круговорот, в котором оставался недвижимым один жандарм,
подобно крепко вбитой свае посреди бурного половодья.
В непрерывно растущем гуле всплесками прорезались отдельные выкрики.
Раздался пронзительный вопль:
- Минька! Слышь, не сесть нам, остались мы, слышь!
Жандарм утратил свою монументальную неподвижность, круто повернулся на
месте, коснулся рукой кобуры револьвера. Крик замер.
После всей этой суеты, шума, тревоги странным казался охраняемый усатым
кондуктором спокойный простор у лестнички спального вагона. Кондуктор поднял
ручной фонарь, придирчиво осмотрел проездной билет Григория Шумова, полистал
приложенные к билету квитанции с зелеными полосками, назначение которых для
Гриши оставалось пока что загадочным, окинул недоверчивым взглядом самого
пассажира, небогатую его кладь - плетеную корзинку с висячим замочком - и
наконец провел его в купе, блистающее никелем, медью, красным лаком:
- Здесь!
На обтянутых парусиной мягких диванах за грудой многочисленных
картонок, узелков, саквояжей уже обосновались две пожилые дамы, устремившие
на Гришу взгляды, полные испуга и вражды. С тем же, впрочем, выражением они
посмотрели и на военного, известившего о своем появлении на пороге
мелодичным звоном шпор. Это был совсем юный щеголь в темно-зеленом френче,
перечеркнутом крест-накрест новенькими ремнями; на одном его боку висела
походная сумка, на другом - шашка; узкие его плечи были украшены серебряными
погонами.
Дамы заметались в молчаливом гневе, начали перетаскивать пожитки в
сетку над диваном, от их возни стало тесно, и Гриша вышел в коридор,
длинный, как дуло орудия, сумрачный, поблескивающий линолеумом стен.
В черном окне сквозь покрытое оспинками дождевых капель толстое стекло
сперва ничего нельзя было различить. Но вот глаз пригляделся, и постепенно
стал виден покачивающийся круг света, должно быть от висячего фонаря, и в
кругу этом как будто все еще вращались на одном месте армяки лесорубов,
платочки женщин...