"Виктор Конецкий. Огурец навырез" - читать интересную книгу автора

продал ее за десять крон, чтобы купить цветы Марине Цветаевой.
- Врете. Вы бросили зубочистку за борт. И стали смотреть на морской
закат.
- Ах, все может быть... Может, и путаю. Да, пять с половиной пудов, где
они? Про Пуришкевича я когда-то пустил, что у него нет в ногах свинца.
Теперь это и меня касается.
- Будьте любезны, изложите самые трудные для вас писательские темы,
голубчик, - миролюбиво сказал я, подливая раннему гостю.
- Самое трудное для писания в смысле преодоления внутреннего
нежелания - ибо требует высшего психологического перенапряжения - это
завещание. Особенно если нет ясности в наследниках. Тут сразу поймешь муки
царей, которые умирали без четкого наследника... Первая любовь. Особенно
если она единственная... Собственное свое пребывание в психиатрической или
венерологической клинике, а также операция геморроя... Вопросы
национальности, если ты представляешь собой расовую смесь двух или более
начал... Любое отрицательное в адрес матери. Об отце тоже очень трудно, но
не так... И любое плохое в адрес тех, кто добровольно ушел из жизни.
- Гениально! - сказал я, обдумав сказанное. - Особенно про геморрой.
Профессиональная болезнь моряков, хотя его вечно очкарикам-интеллигентам
приписывают.
Мы проглотили еще по стопке пойла.
- Да, это не мальвазия и не асти... - сказал Аверченко и поморщился. -
Возможно ли издание сатирического журнала в строящей социализм России?
- Да. Щедрины и Гоголи нам нужны. Позарез.
- Архимандрит Иннокентий Тамбовский - я с ним как-то ужинал - в
верчение блюдечек верил. И я, грешный, увлекся. Гоголя все хотел на свидание
вызвать или папочку.
- Ну и что? Тогда блюдечки вертелись. Теперь тарелки летают. - Я не
отставал от Аверченко. - Это в США они летают. У нас нет тарелок. Только
космонавты. Все от политико-морального состояния зависит. Солженицыну небось
в Небраске или Иллинойсе летающие самовары уже мерещатся.
- Нет-нет, не скажите! Иннокентий за верчением стола у духа покойного
градоначальника Лауница узнал, что того не революционеры кокнули, а сами его
полицейские. Таких подробностей без блюдечек не узнаешь.
- Вам виднее, - уклончиво сказал я, подумав притом, что ежели я со
старым покойником разговариваю, то скоро и сам начну столы вертеть.
- Просьба у меня к вам, голубчик, - Аверченко откашлялся. - Свозите
меня на Волково кладбище. Можете вы себе это позволить?
- Могу. Что, уже заскучали на поверхности?
- Погребение, молодой человек, это как долголетнее одиночное
заключение. Как горько я плакал, будто предчувствуя свою могилу, читая в
пятом номере Красного архива о Нечаеве в Алексеевском равелине... Какую
отраду доставляют покойнику сияние звезд или парящее в небе облако... Но!
Вылезешь, бывало, из могилы, и не нужны тебе никакие облака. Ты - на
чужбине. А душа сокрушена тоской по родине, вечной тоской, неизбывной, из
сердца сочащейся. Ни вино, ни гашиш не спасут, не облегчат, усилят только.
Сознательно с ума сойти душа жаждет, чтобы биться в смирительной рубашке,
кусаться и орать, зверино орать: Россию дайте, сволочи-и-и!!! Кусочек Руси!
Я налил еще водки.
- Так вы... приехали, чтоб примериться к своему возможному погребению