"Артур Конан Дойль. Любящее сердце (Перевод Е.Сазоновой)" - читать интересную книгу автора

Он с достоинством, по-старомодному поклонился и опустился на скамейку.
Я чувствовал, что он не хочет разговаривать, и тоже молчал, но не мог не
наблюдать за ним краешком глаза. Это был удивительно как дошедший до нас
представитель поколения первой половины этого века: в шляпе с низкой тульей
и загнутыми краями, в черном атласном галстуке и с большим мясистым чисто
выбритым лицом, покрытым сетью морщинок. Эти глаза, прежде чем потускнеть,
смотрели из почтовых карет на землекопов, строивших полотно железной
дороги, эти губы улыбались первым выпускам "Пиквика" и обсуждали их автора
- многообещающего молодого человека. Это лицо было своего рода летописью
прошедших семидесяти лет, где как общественные, так и личные невзгоды
оставили свой след; каждая морщинка была свидетельством чего-то: вот эта на
лбу, быть может, оставлена восстанием сипаев, эта - Крымской кампанией, а
эти - мне почему-то хотелось думать - появились, когда умер Гордон. Пока я
фантазировал таким нелепым образом, старый джентльмен с лакированной
тростью как бы исчез из моего зрения, и передо мной воочию предстала жизнь
нации за последние семьдесят лет.
Но он вскоре возвратил меня на землю. Отдышавшись, он достал из
кармана письмо, надел очки в роговой оправе и очень внимательно прочитал
его. Не имея ни малейшего намерения подсматривать, я все же заметил, что
письмо было написано женской рукой. Он прочитал его дважды и так и остался
сидеть с опущенными уголками губ, глядя поверх залива невидящим взором. Я
никогда не видел более одинокого и заброшенного старика. Все доброе, что
было во мне, пробудилось при виде этого печального лица. Но я знал, что он
не был расположен разговаривать, и поэтому и еще потому, что меня ждал мой
завтрак и мои пациенты, я отправился домой, оставив его сидеть на скамейке.
Я ни разу и не вспомнил о нем до следующего утра, когда в то же самое
время он появился на мысу и сел рядом со мной на скамейку, которую я уже
привык считать своей. Он опять поклонился перед тем как сесть, но, как и
вчера, не был склонен поддерживать беседу. Он изменился за последние сутки,
и изменился к худшему. Лицо его как-то отяжелело, морщин стало больше, он с
трудом дышал, и зловещий синеватый оттенок стал заметнее. Отросшая за день
щетина портила правильную линию его щек и подбородка, и он уже не держал
свою большую прекрасную голову с той величавостью, которая так поразила
меня в первый раз. В руках у него было письмо, не знаю то же или другое, но
опять написанное женским почерком. Он по-стариковски бормотал над ним,
хмурил брови и поджимал губы, как капризный ребенок. Я оставил его со
смутным желанием узнать, кто же он и как случилось, что один-единственный
весенний день мог до такой степени изменить его.
Он так заинтересовал меня, что на следующее утро я с нетерпением ждал
его появления. Я опять увидел его в тот же час: он медленно поднимался,
сгорбившись, с низко опущенной головой. Когда он подошел, я был поражен
переменой, происшедшей в нем.
- Боюсь, что наш воздух не очень вам полезен, сэр, - осмелился я
заметить.
Но ему, по-видимому, было трудно разговаривать. Он попытался что-то
ответить мне, но это вылилось лишь в бормотание, и он замолк. Каким
сломленным, жалким и старым показался он мне, по крайней мере лет на десять
старше, чем в тот раз, когда я впервые увидел его! Мне было больно
смотреть, как этот старик - великолепный образец человеческой породы - таял
у меня на глазах. Трясущимися пальцами он разворачивал свое неизменное