"Рыцари света, рыцари тьмы" - читать интересную книгу автора (Уайт Джек)

ГЛАВА 7

Всех, включая самого Папу, застала врасплох истерия, развернувшаяся в последний день Клермонского съезда. Не один месяц Урбан посвятил подготовке к нему, тщательно, до мельчайших подробностей обдумывая свою речь. Он не знал ни сна, ни отдыха, изыскивая единственно правильный способ выражения страстного призыва, придания ему такой вескости и убедительности, которые достигли бы очерствелых сердец его паствы. Папа надеялся, что столь славный повод заразит боевым энтузиазмом этих рыцарей-строптивцев, погибающих от скуки в своих франкских пределах, а возможно, и их вельможных сеньоров. Он понимал, что соглашение или союз с франками привлечет на его сторону рыцарей и властителей всего христианского мира.

Такими соображениями руководствовался Урбан, провозгласив на Клермонском Соборе новое начинание, но он и не подозревал о реальном положении вещей на тот момент, когда он только еще вынашивал свой замысел. Его призыв пришелся кстати как раз тогда, когда все людское сообщество уже уподобилось сложенному костру — оставалось лишь чиркнуть огнивом. Настроения, настоянные на безнадежности, разочаровании и отчаянии, слитые с условиями жизни и разбавленные нуждами и ожиданиями, — все взболталось 28 ноября 1095 года, став наилучшей горючей смесью, вспыхнувшей от искры, брошенной пылкой речью Урбана. Следствием ее явился немедленный и всеобъемлющий хаос, невиданный и бесконтрольный выплеск долго подавляемого недовольства. Воодушевление охватило всех присутствовавших на Соборе, независимо от пола и общественного положения, впоследствии перекидываясь на всякого, кто просто услышал о событии, но сам в нем не участвовал.

Случившемуся не находилось ни достойного объяснения, ни аналога, и тем не менее очевидность пересиливала недоверие. Уже через несколько часов трезвые головы церковников ревностно взялись за работу, придумывая оценку происходящим событиям и измышляя, как можно ими управлять, обратив себе на пользу. Так или иначе, с самого начала стало ясно, что в людской массе зреет нечто совершенно невероятное.

Первоначальный всплеск энтузиазма впоследствии не ослаб, так что вскоре появились зримые свидетельства изменений в обществе. Урбан с помощниками учредил особые комиссии, призванные поощрять и кое-где сдерживать поразительный по мощи эмоциональный запал огромных толп, умело направляя его в русло папской Священной войны. Вскоре многое встало на свои места; недавний призыв к оружию был Папой подправлен и уточнен: к походу в Святую землю нужно тщательно подготовиться, поэтому исход состоится не ранее чем через девять месяцев, в августе 1096 года — когда везде уже будет собран урожай.

Пока легионы папских сановников развивали сумасшедшую деятельность, совет ордена Воскрешения разрабатывал собственную программу, внимательно изучая и взвешивая возможность, так неожиданно предоставленную Урбаном.

В своих предположениях рыцари старались учесть любую, самую непредвиденную из случайностей, рассчитывая, несмотря ни на что, все же добраться до Святой земли. Кампания, затеянная Папой, могла провалиться; войско, большей частью сухопутное, могло никогда не дойти до цели — а даже если бы дошло, то не обязательно вытеснило бы мусульман из священного града, где они прочно засели уже более четырех столетий назад. Но в первую очередь орден рассматривал успешное завершение папского предприятия, то есть освобождение Иерусалима. Тогда прямо in situ[7] можно было бы задействовать людей и ресурсы и использовать их потом для своих целей.

Гуг Шампанский с самого начала знал, что не сможет принять участие в готовящемся походе, поскольку на его плечах лежал груз забот и обязанностей по отношению к графству и, в частности, к молодой супруге, которую он недавно ввел в дом. У него в числе прочего был готов смелый план преобразований в своих владениях, поэтому граф обратился к Гугу де Пайену и его братьям по ордену, а также и к другим менее знатным шампанским мужам, желавшим принять участие в папской войне, с просьбой тщательно продумать последствия их отлучки. Он призвал их отнестись со вниманием к различным домашним обязанностям, привести в порядок жилища и перед отправлением, по возможности, разрешить имеющиеся семейные и супружеские неурядицы.

В назначенный срок, в октябре 1096 года, боеспособный экспедиционный отряд, собранный Гугом Шампанским, присоединился к войску под началом закаленного в сражениях Раймунда, графа Тулузского, поручителя и наставника графа Гуга в ордене Воскрешения. Гуг де Пайен и оба его друга были горды скакать рука об руку с графом Раймундом. Ехал с ними и Арло, получивший такую милость на правах постоянного спутника и телохранителя Гуга. Триумвиры немало порадовались этому обстоятельству; сам же Арло не преминул заметить, что, не выпади на его долю такая честь, всех троих сожрали бы живьем более опытные вояки, к тому же никто из всей троицы понятия не имел, как готовится пища, поэтому они, без сомнения, погибли бы от голода посреди обозного изобилия.

От Тулузы войско спустилось на юго-восток, к далматскому побережью, и в порту Диррахий погрузилось на корабли, взяв курс на Константинополь. Пройдя по Адриатике через Фессалоники, оно в апреле 1097 года добралось до византийской столицы. В течение того же года к нему примкнули еще три вооруженных христианских соединения. Император Алексий, чьи пределы и владения за последние годы существенно пострадали от турецких набегов, сердечно приветствовал их. Его необычайно обрадовала неожиданная поддержка, оказанная Папой Урбаном.

Не задержавшись в Константинополе, войско, сопровождаемое силами самого Алексия, двинулось через Геллеспонт в Турцию, где все четыре объединения слились в грозную армию. Гуг с друзьями был немало впечатлен мощью хорошо организованной военной силы, состоящей из четырех тысяч трехсот рыцарей и тридцати тысяч пехотинцев, ураганом пронесшейся по всей Турции и обрушившейся на мусульманские цитадели Сирии, Ливана, а потом и Израиля.

Все соответствовало первоначальному замыслу. Христиане заняли Никею и Эдессу, одержали победу в большом сражении при Дорилее, а затем отправились через бескрайние анатолийские степи к многотысячному поселению Антиохии. История ее осады явилась показательным и позорным примером для франкских воинов, и трое друзей вскоре убедились, насколько смехотворными были их прежние представления. Все они слышали об Антиохии как о сказочном городе загадочного Востока и, подходя к ней, надеялись увидеть на древних библейских землях молочные и медовые реки. Вместо этого их глазам предстала перенаселенная резервация, отстойник запущенности и отощания. Вот уже несколько лет город находился в тисках страшного голода, а условия жизни в нем из-за постоянной непогоды были воистину невыносимыми. Шестая часть осаждающих Антиохию франков — почти шесть тысяч рыцарей и воинов — умерли от голода за восемь месяцев, проведенных под городскими стенами.

— Шесть тысяч воинов… Шесть тысяч…

Ужас, сквозивший в голосе Мондидье, вполне сочетался с ошеломленным выражением лиц тех, кто сидел рядом с ним, греясь у огня. Спасаясь от пронизывающего холода пустыни, рыцари соорудили костер из обломков мебели, добытых в одном из брошенных антиохийских жилищ, и теперь глядели на языки пламени, избегая встречаться друг с другом взглядом, настолько их потрясли известия, сообщенные Сент-Омером. Наконец Пейн прервал молчание и снова обратился к Годфрею:

— Ты не ошибся, Гоф? Неужели шесть тысяч — и умерли от голода? В голове не укладывается. Получается, что это каждый шестой из всех, кто сюда добрался. Сколько нас отправилось из Константинополя?

— Более тридцати пяти тысяч, если мне память не изменяет… — ответил Гуг, поглядев на Сент-Омера, словно ища подтверждения своим словам. — Нас было тогда четыре тысячи и еще триста. Да ратников поболее тридцати тысяч. Так что, Корка, твой расчет верен: мы потеряли каждого шестого — если, конечно, Гоф ничего не перепутал. Откуда ты взял такие сведения?

— От Пепина, человека графа Раймунда. Он сам мне сказал полчаса назад — число умерших достоверное. Еще он прибавил, что, едва город пал, все четыре полководца приказали произвести пересчет оставшихся воинов. Мы сами кое о чем таком догадывались, потому что помните, как несколько дней назад приходили священники? Они застали нас всех вместе и допытывались, кто из наших людей умер и какой смертью. А потом мы еще удивлялись, с чего бы это, верно? Теперь понятно, к чему были все расспросы. За эти дни они успели подвести итог, а сегодня сообщили его графу Раймунду. Пепину только что стало известно точное число потерь, и он не скрыл его: шесть тысяч умерших. Часть от эпидемии, но большинство — от недоедания. Рыцарей у нас теперь не наберется и тринадцати сотен, и почти все — безлошадные.

— Не все пали жертвами голода, Гоф, в том числе и пехотинцы. Это огромное число — итог общей смертности, а ведь наши воины начали гибнуть задолго до прибытия в Антиохию. Мы понесли огромные потери, прежде чем поняли, насколько силен наш противник. Нам следовало гораздо раньше извлечь урок из сложившихся обстоятельств.

— Да, Гуг, но все-таки шесть тысяч мертвецов — это ого-го!

Гуг неожиданно рассердился на восклицание Годфрея.

— Еще бы! — огрызнулся он. — Но изменить этого мы не в силах, поэтому нет смысла понапрасну мучиться. Слава Господу, что мы не попали в их число. Нам остается только посочувствовать этим несчастным и продолжать сражаться уже без них. Надо смириться с потерей и взглянуть правде в глаза.

Никто ему не возразил. Гуг, опершись локтями о колени, стал смотреть на пламя костра. Ему пришло на ум, что за последние несколько месяцев он испытал больше превратностей, чем за двадцать шесть предыдущих лет своей жизни. Осада Антиохии заставила его не раз столкнуться со смертью и многими другими трагическими явлениями, о которых он ранее даже не помышлял.

До прибытия под стены города все его немудреные философские познания ограничивались орденом Воскрешения, и Гугу вполне хватало их, чтобы ревностно следовать знакомым догматам. При виде городских башен он быстро смекнул, что действительность весьма отличается от его прежних о ней представлений, и ему тут же пришлось переоценить многое в своей жизни, подробно рассмотрев ее со всех сторон. Впервые он увидел себя таким, каким был на самом деле — обычным смертным, уязвимым, как и все прочие, подверженным сомнениям и страхам, болезням и смерти от истощения или от лихорадки, обитающей в вонючей, тухлой воде.

Голод, который встретил Гуга со товарищи у стен Антиохии, явился для всех настоящим открытием. Сейчас он размышлял о том, что всем им и раньше приходилось слышать об этом бедствии, и они полагали, что понимают его суть. Оказалось, что разговоры полушепотом о неурожайных летах, ведущих к постоянной нехватке продовольствия, были детским лепетом по сравнению с нынешним положением. Все в их войске — от вельможного рыцаря до последнего обозного смерда — казалось, на славу подготовились переносить тяготы путешествия через неплодородные пустоши, где не встретишь ни намека на человеческое жилье. Франки, выросшие на равнинах, покрытых густой сочной растительностью, даже не подозревали, что есть земли, где вовсе не растет трава, так что первым горьким уроком им послужила гибель лошадей и остального скота. Животные, лишенные корма, умерли в считанные дни. Кончилось тем, что люди очень скоро подъели тягловую силу и понимали, что потом питаться будет уже совершенно нечем. Так или иначе, падеж скота продолжался в неимоверных количествах, мясо на пустынной жаре немедленно протухало и едва ли годилось в пищу.

В довершение к голоду, свирепствовавшему в округе, воины с удивлением обнаружили, что антиохийские равнины не балуют их погодой. Немилосердные ледяные ветра приносили не менее жестокие пыльные бури, а на смену им приходили бесконечно долгие периоды сырости, в которой без числа плодились москиты, досаждающие и так доведенным до крайности горе-захватчикам.

Понемногу рыцари осознали тщету и смехотворность задуманного ими предприятия. Город был столь огромен, что Гуг с первого взгляда понял: франкской армии не по силам его окружить. Антиохия, раскинувшаяся на три квадратных мили, была обнесена мощной высокой стеной, насчитывающей четыреста пятьдесят дозорных башен. На окраине, но все же в черте городских ворот, высилась гора Сильпий с выстроенной над ней цитаделью. Вершина укрепления возносилась на тысячу футов над равниной, где сидел сейчас изможденный голодом Гуг со своими друзьями.

В истощенное франкское войско скоро проникла эпидемия. Поразив нескольких воинов, дальше она распространялась с быстротой лесного пожара. Никто не знал даже, как называлась напасть, и те немногие лекари, что путешествовали вместе с войском, были бессильны бороться с ней. Когда болезнь достигла пика, трое друзей одновременно стали ее добычей, предоставив невредимому по непонятным причинам Арло заботу ухаживать за всеми ними.

Годфрей поправился быстрее других и уже через пару дней поднялся на ноги. Гуг пролежал дольше на четыре дня. Хворь не сразу отпустила его, но через некоторое время и он уже выглядел молодцом. Что до Мондидье, то этот в течение двух недель боролся со смертью, и Арло раза три уже с ним распростился, настолько недвижно лежал Пейн, так что и дыхания его не было заметно. Но всякий раз больной пересиливал себя, судорожно напрягался и начинал прерывисто глотать воздух. На одиннадцатый день бреда лихорадка отступила. За это время Пейн потерял четверть своего веса, но стоило ему пойти на поправку, как его здоровье быстро укрепилось — в точности как было и с его приятелями.

Гуг понимал, что все они выжили только благодаря Арло. Преданному другу триумвиров удалось где-то раздобыть — точнее, украсть — полмешка зерна. Он его надежно припрятал и небольшими частями вручную растирал злаки меж двух камней, а затем в походной суме приносил в бивак. Он ничего никому не объяснял, да никто и не требовал у него отчета: заболевшие были бесконечно рады богатству, извлекаемому из простой джутовой котомки и тут же превращающемуся в жидковатую, но благотворную для здоровья кашицу.

После бесконечной осады, длившейся восемь месяцев и еще один день, Антиохия наконец пала. Это произошло в ночь на третье июня, и франкские захватчики обязаны были победой не собственному упорству, а вероломству и измене среди городских стражей. Один из дозорных на башне за крупную мзду открыл ворота, и, когда занялся рассвет, по улицам Антиохии уже разгуливало более пятисот франкских воинов, трубя в боевые рожки и сея панику среди мусульманского населения. Городской эмир, прихватив большую часть собственного войска, бежал через запасные ворота.

Обо всем этом и раздумывал Гуг, пока сидел с друзьями у костра.

— Мы потом еще долго беседовали. Пепин как раз только что освободился и ждал одного приятеля. Рядом никого не случилось, поэтому нам никто не мог помешать. Я удивился, когда узнал его мнение по поводу захвата города…

— У Пепина есть свое мнение?

В голосе Гуга явственно послышалась насмешка, и Сент-Омер, внимательно поглядев на него, лишь пожал плечами и воздел руки в притворном извинении:

— Ну, я оговорился… мнение графа, конечно. Пепину посчастливилось его подслушать.

— И что же такого удивительного он сказал?

— А сказал он, что, если бы городской эмир не сбежал, а поднял людей на защиту города, нам бы никогда не видать победы — несмотря на то, что мы сумели войти в Антиохию.

— Хм, похоже на правду. Нас туда проникло около пятисот, и биться пришлось в тесноте городских стен. Защитники же исчислялись тысячами — они могли сожрать нас живьем, если бы захотели. Но они решили иначе, поэтому приходится снова просто примириться с неизбежностью. Не намекал ли Пепин случайно, когда мы тронемся в путь, подальше от этого гиблого места?

— Я его спрашивал, но добился только, что это произойдет не завтра и даже не послезавтра. Кажется, он хотел внушить мне мысль, что мы здесь остаемся надолго — пока не наберемся сил и не дождемся подкрепления.

Гуг бестрепетно кивнул и вернулся к своим размышлениям. У него не шли из ума те шесть тысяч погибших, и он впервые спросил себя, сколько уже потерь у обеих сторон, если учесть, что ни один из франкских воинов пока так и не увидел Иерусалима. Подумав об этом, Гуг вдруг вспомнил слова своего крестного, сказанные накануне восхождения. Тогда Сен-Клер предположил, что новый Папа Урбан Второй только тогда сможет обуздать неистовых рыцарей-христиан, когда затеет какую-нибудь войну. Разбуженная память услужливо подсказала ему и другое замечание сира Стефана. В тот же самый вечер крестный Гуга говорил о своем намерении потолковать с Папой о некоем своем наблюдении: что христианство не равно целому миру, а весь свет — не то же, что христианский мир. Это непрошеное воспоминание указало ему на неизбежное вмешательство в этот замысел Сен-Клера, поскольку тот имел влияние на самых уважаемых членов ордена. Гуг даже удивился, что ранее не придал значения словам крестного, которого никто бы не упрекнул в пустозвонстве. Сен-Клер занимал высочайшее положение в иерархии ордена и наверняка был не последним, а возможно, и весьма влиятельным среди папских советников. Его ум и обаяние, вероятно, помогли ему придать своей идее привлекательность в глазах Урбана.

Как бы то ни было, кто бы ни заронил эту мысль в папскую голову, невозможно было отрицать, что страстный призыв понтифика взять в руки оружие разрешил самую насущную и не терпящую отлагательств церковную проблему, избавив тем самым Урбана от дальнейших терзаний. Никто не мог даже предположить, что настолько своевременным окажется предприятие, дающее возможность христианским рыцарям отправиться на край света и там покрыть себя славой, равно как и обеспечить себе спасение участием в Священной войне против языческих недругов. Воплотив свой замысел, Папа вызвал к жизни прожорливое чудище, снедаемое жаждой крови и грозящее смести все, что попадалось ему на пути.

Вопреки здравому смыслу и понимая, что он, возможно, никогда не дознается правды, Гуг окончательно убедил себя в том, что это его крестный заронил семя новой идеи в папский разум, а также в том, что первоначально зародилась она в его собственной, Гуга де Пайена, голове. Глядя в затухающий костер, он не знал, радоваться или ужасаться этому прозрению. Ужасным явилась кровавая бойня, в которую вылилась вся затея, и бессчетные потери с обеих сторон, хотя ни о каком истинном противостоянии не было и речи. Единственный положительный момент состоял в том, что Гуг смог вплотную приблизить осуществление конечной цели ордена Воскрешения.

Испытывая смущение от подобных мыслей, Гуг встал и огляделся. Позади него скорее угадывались, чем виднелись темные громады городских стен. Поймав любопытные взгляды друзей, Гуг ничем не выдал своего замешательства, пожелал им спокойной ночи и пробрался к себе на походное ложе, пытаясь прогнать мучительные мысли.

Бесчестным было многое из того, чему Гуг ежедневно являлся свидетелем. Собственными глазами он наблюдал за подлыми поступками, зверскими выходками людей, носивших гордое звание воинов Христовых, и их прославленных предводителей. Любому очевидцу тотчас становилось ясно, что сильные мира сего использовали покорение заморских стран лишь для собственной наживы, а не во славу Господа и Его твердынь. До Святой земли путь еще лежал неблизкий, и Гуг опасался, что скоро не сможет скрывать свою неприязнь к соратникам, если они будут продолжать в том же духе.

Много месяцев минет, прежде чем Гуг де Пайен осознает, что варвары, с которыми ему приходилось сражаться, во многих отношениях больше похожи на христиан и гораздо более заслуживают восхищения, нежели их крестоносные противники. Для последних клич «Так угодно Богу!» вскоре стал обозначать «Я так хочу!».

За четыре года путешествий, с 1095 года, когда франкское войско покинуло родные пределы, и до 1099 года, когда оно приблизилось к стенам Иерусалима, Гуг де Пайен пережил все стадии разочарования, начавшегося вместе с ужасными слухами, достигшими ушей крестоносцев уже в первые недели похода. Дурные новости просачивались сами собой и исходили от их предшественников. Тысячи бедняков, сервов и вилланов, с энтузиазмом и исступлением поверили в папские посулы. Их подстрекала перспектива и заслужить спасение через паломничество, и разом покончить с повседневными непомерными тяготами, и возможность обеспечить себе местечко на Небесах. Для этого предстояло всего-навсего пожертвовать спокойной жизнью и без долгих раздумий оставить обжитый угол ради дальнего похода в Святую землю, где предстояло голыми руками одолеть ненавистных турок. Высокие помыслы скоро разбились вдребезги, потому что уже через несколько недель переселенцев стал мучить дикий голод. Те, кто ни разу в жизни не покидал родной кров, теперь огромными толпами двигались сквозь земли, отнюдь не готовые к массовым нашествиям. Орды прожорливых бродяг, в большинстве своем без гроша за пазухой и без царя в голове, неутомимо рыскали по округе в надежде раздобыть любую снедь, оставляя за собой голую пустыню. Не успев достигнуть границ собственных поместий, тысячи крестьян перемерли, и вассалы графа Шампанского уже в первый месяц путешествия с ужасом прислушивались к людоедским байкам, доходившим с дальних окраин королевства.

До этого момента у Гуга еще оставались юношеские иллюзии, держащиеся на выучке и вере, что все еще наладится, что для такого славного начинания, объединяющего мирян и Церковь, огромные толпы, объединенные папским воззванием, смогут отринуть низкие побуждения, собрав воедино свои духовные силы. Эта надежда вскоре развеялась, и ее несостоятельность неуклонно увеличивала разочарование Гуга.

Продвигавшееся вперед войско прослышало также о некоем Петре Пустыннике — юродивом крестьянском предводителе, сплотившем вокруг себя оборванцев числом до двадцати тысяч. Они ордой прошли до самых границ Византийской империи, в поисках пропитания опустошая и уничтожая все на своем пути. Годфрей сообщил достоверные сведения о разграблении крестьянами Белграда и об устроенной там по пути резне, жертвами которой пали тысячи венгров.

Достигнув византийских пределов, вилланы везде чинили огромные беспорядки, так что император Алексий вынужден был закрыть ворота Константинополя, велев гостям убираться восвояси. Через некоторое время крестьянское войско разметала турецкая конница. Незадачливые путешественники в течение шести месяцев продвигались к Святому городу, но ни одному из них не суждено было узреть землю, где жил Иисус.

Выслушивая потом свидетельства очевидцев и просто тех, кто был устрашен размахом бедствия, Гуг замечал, как в душе его зреет все большее недоверие к Церкви и ее приспешникам. Тем не менее он даже не мог предположить, что события в Иерусалиме превзойдут худшие из его ожиданий.