"Рыцари света, рыцари тьмы" - читать интересную книгу автора (Уайт Джек)

ГЛАВА 8

— Это еще что, молодцы, — клянусь кишками Самого Христа, что к полудню мы проберемся внутрь! Кто хочет побиться со мной об заклад?

— Дураки бы мы были, Гоф, если бы согласились. На этот раз никаких тебе пари.

Это откликнулся Мондидье, перекрикивая грохот рушащейся каменной кладки. Он дурашливо постучал друга по шлему, но Гуг и Арло не обратили на их препирательства ни малейшего внимания, поглощенные зрелищем изуродованных выбоинами иерусалимских стен. Окинув взглядом цитадель, высившуюся всего в пятидесяти шагах от них, Пейн добавил:

— Мы еще не сошли с ума, чтобы спорить об очевидном. Боже правый, вы только посмотрите! Против таких орудий ничто не устоит! Вот и фасад уже почти обрушился. Глядите, он валится!

В этот момент прямо перед ними на обезображенной стене возникла длинная трещина, переползающая от одной выбоины к другой, лучами окаймляя бреши, так что вся наружная сторона городских укреплений раскрошилась и в мгновение ока подалась вперед, обнажая щебеночное наполнение двух цементированных внешних слоев стены. Не успел обвалиться передний слой, как очередной метательный снаряд врезался в каменное крошево, выбив изрядную долю булыжной сердцевины. Стало очевидно, что при непрекращающемся обстреле вся фортификация непременно рухнет, и очень скоро.

Гуг, опиравшийся на развалины древнего земляного вала, выпрямился, вложил меч в ножны и поманил одного из своих латников. Тот подошел и встал навытяжку, всем своим видом изображая внимание. Гуг взял воина за руку и развернул его лицом к разрушавшейся на глазах стене.

— Видишь эти выбоины? Понимаешь, что они означают?

Латник кивнул, и Гуг одобрительно похлопал его по плечу:

— Молодец. Теперь пойди и разыщи его светлость графа Тулузского. В это время его можно найти в его шатре или где-нибудь поблизости. Передай ему поклон от меня и скажи, что, по моим расчетам, эта часть стены упадет уже сегодня утром… возможно, через час. От моего имени попроси также — да только потише! — оказать нам честь и вместе с нами первым войти в город. В этом случае будешь его провожатым. Ты понял, что передать?

— Да, сир.

— Хорошо. Повтори.

Гуг выслушал воина и кивнул:

— Годится. Иди же, не мешкай. Помни, что донесение должен слышать только сам граф. Я сказал тебе, а ты скажешь ему, и больше никто не должен об этом знать. Смотри, не проболтайся ни единой живой душе, пусть даже тебя перехватит по дороге сам король. Ну, пошел!

Проводив взглядом посланца, Гуг обернулся к приятелям, едва отклонившись от звонкого града каменных обломков, вызванного особенно мощным ударом метательного орудия.

— Что ж, друзья, кажется, впервые в жизни мы с вами оказались в нужном месте в нужное время. Как только пройдет слух о бреши в стене — а разнесут слух те, кто эту брешь проделал, — сюда ринутся все, кому не лень. Я же, со своей стороны, намерен быть в числе первых ее покорителей. Давайте-ка поторопимся и никого не пропустим вперед себя.

Все трое немедленно стали осторожно пробираться к развалинам: Гуг посредине, справа Годфрей, а левша Пейн — соответственно, слева. Пристроившись позади Пейна и отставая на шаг, за ними следовал Арло со штандартом барона Гуго де Пайена. На его бесстрастном лице живыми казались только глаза, без устали осматривающие округу, хотя единственную опасность на тот момент представляли свистящие мимо них каменные обломки.

Это происходило в пятницу, пятнадцатого июля 1099 года. Франки установили вблизи Иерусалима мощные баллисты, беспрестанно осыпавшие городские стены градом увесистых каменных глыб. Результаты такой бомбардировки особенно хорошо были заметны с позиции, где сейчас находились четверо друзей. Они убедились, что с каждым новым попаданием фасад все более крошится и рассыпается. Тремя днями ранее этот участок стены был признан наименее укрепленным в поле их видимости, и сюда были подтянуты три огромнейшие осадные машины. Их установили в одну линию так, чтобы снаряды попадали в одно и то же место. Самая маленькая из выпускаемых ими глыб была размером с дюжего молодца, тогда как другие достигали размеров лошади, поэтому зарядным командам пришлось попотеть, подтаскивая камни к орудиям и укладывая их в требюше. Как только баллисты были готовы к бою, снаряды без перерыва начали дырявить городские стены. Каждую минуту метательные устройства выпускали огромный снаряд, летящий в самое слабое место каменной кладки.

Антиохия, с начала изнурительной осады которой уже минул год, целых восемь месяцев сопротивлялась напору четырехсот рыцарей и тридцатитысячной армии пехоты. А теперь Иерусалим готов был сдаться уже через шесть недель обороны, хотя франкское войско с тех пор уменьшилось втрое.

Впрочем, основную часть этого войска сейчас составляли закаленные и ожесточенные испытаниями воины, пережившие кошмарное полугодовое путешествие из Антиохии до стен Святого города. В дороге путники теряли рассудок от голода, и мало среди них набралось бы таких, кто не отведал мяса поверженных врагов с единственной целью сохранить себе жизнь. Иерусалим, окончание долгой одиссеи и предел желаний, не мог спастись за хлипким прикрытием городских стен. Потеряв добрую половину людей за триста пятьдесят миль пути из Антиохии к югу, отвоевывая каждый метр, приближавший к заветной цели, заметно поредевшее франкское войско более не сомневалось в праведности своих устремлений. Они заслужили обладание Святым городом. Так было угодно Богу.

Прошел час, а может, и того меньше — некому в то утро было следить за временем. Гуг с товарищами уже вплотную приблизились к городским стенам, и теперь они стояли под смертоносным дождем каменных обломков, разлетавшихся окрест всякий раз, как над головами друзей описывал широкую дугу очередной снаряд, выпущенный из гигантской катапульты. Опасность подстерегала не только сзади — в лицо смельчакам целились защитники города, с обеих сторон осыпая стрелами площадку с установленными на ней требюше.

Пригнувшись и прикрывшись щитами, приятели жались друг к другу, больше всего опасаясь, что их кто-нибудь опередит на пути к желанной цели. С той минуты, как Гуг отправил гонца к графу, на ранее пустующем пространстве у стены уже собралась целая толпа. Воины не сводили напряженного взгляда с поврежденной кладки, пытаясь угадать, где появится первая пробоина. Впрочем, пайенская четверка обеспечила себе самую выигрышную позицию и не собиралась никому ее уступать — разве что графу Раймунду, с которым они без колебаний разделили бы успех.

— А вот и он, — проворчал Пейн, оглянувшись через плечо и с облегчением убедившись, что другие осаждающие пока держатся на почтительном расстоянии. — Граф Раймунд и…

Он окинул быстрым взглядом графское сопровождение, пробиравшееся сквозь группку воинов на ближних подступах, и моментально произвел подсчет:

— Шесть… нет, семь рыцарей. В их числе — де Пасси и Витребон. Не понимаю…

Конец фразы затерялся в грохоте рухнувших укреплений, а над головами друзей взметнулись клубы пыли, скрыв от глаз и стены, и воинов. Долгое время ничего не было слышно, кроме шороха осыпающегося щебня. Наконец шелест песчаных струй утих, пыль понемногу улеглась, и Гуг выговорил, переводя дух:

— Наверное, это она, ребята. Пробоина, или считайте меня бургундцем. — Правой рукой он взялся за тяжелую, утыканную зубцами булаву и поудобнее приладил щит, висевший на левом плече. — Ну, надеюсь, теперь наводящие разглядят брешь и прекратят обстрел. Если нет, то на подходе к стене нам придется несладко… Арло, начинай считать. Тронемся, как только наступит затишье и впереди прояснится настолько, что станет видно, куда идти.

В наступившей тишине голос Арло, казавшийся неестественно громким, вел мерный отсчет, помогавший определить промежуток между выстрелами. При заведенном порядке следующий снаряд должен был обрушиться на стену на семьдесят с хвостиком, но Арло уже досчитал до восьмидесяти, а потом и до ста, а орудия молчали. Наконец Гуг кивнул:

— Вот и славно. Приветствую вас, мессир граф. Желаете принять предводительство?

Граф Раймунд, бесшумно возникший рядом, покачал головой:

— Нет, сир Гуг, вижу, вы и сами хорошо управляетесь. Вперед.

Гуг снова кивнул и медленно поднял над головой булаву, тем самым давая знак воинам позади него приготовиться к наступлению.

— Ладно, — почти непринужденно произнес он, — обстрел, кажется, прекратился — можно выступать. Еще минутку подождем… пусть пыль уляжется. Глядите под ноги, но голову не клоните долу: они наверняка нас поджидают, и глупо будет умереть, уткнувши глаза в землю. Соберитесь с духом… еще чуть-чуть…

Порыв ветра взметнул вокруг них песок, вдруг обнажив пролом на прежде целом участке стены.

— Видите! Вот она, брешь! Теперь вперед, за мной!

Они вскарабкались на гору разбитой стенной кладки перед самой пробоиной. Облако пыли уже улеглось, и стали видны защитники города, действительно поджидавшие осаждающих.

Гуг, пробиравшийся во главе отряда, на какое-то мгновение остался совершенно один, молча взирая вниз на смуглые лица мусульман. Те, в свою очередь, таращились на него с неподдельной ненавистью в глазах. Гуг вдруг ощутил спокойную отрешенность от всего происходящего, не упуская при этом из виду коварную ненадежность горы булыжников у себя под ногами. Он пошатнулся, ища равновесия, и в этот момент поблизости просвистела стрела, и тут же другая неожиданно воткнулась ему в щит. Этот непредвиденный сильный толчок едва не сбил его с ног — Гуг оступился и неловко сел на острые обломки, больно приложившись задом к зазубренному каменному выступу. На миг у него помутилось сознание, но тут же он снова вскочил.

Перед Гугом во всей полноте открылась картина развернувшегося сражения, и он подивился, сколь многие из отряда успели его опередить, пока он в бесчувствии сидел на земле. Превозмогая ужасную боль от ушиба, он проворно спрыгнул с кучи щебня внутрь стенных укреплений и оказался лицом к лицу со зловещего вида мусульманином в латах, уже занесшим над ним сверкающее лезвие ятагана. Гуг подставил под удар щит и коротко взмахнул зубчатой булавой, с силой опустив ее на шлем язычника. Тот повалился, а Гуг почти без усилия выдернул из его раскроенного черепа набалдашник и двинулся влево, одолев попутным ударом еще одного противника, силящегося вонзить кривой кинжал в стоящего внизу франкского воина. Незащищенный затылок неверного хрустнул, раздробленный зубцами булавы, что принесло тому мгновенную смерть, но не успел поверженный рухнуть на землю, как Гуг ощутил рядом чье-то присутствие, некое стремительное движение справа, с неукрепленной стороны.

Гугу уже некогда было высвобождать булаву. Он бросил ее и рванулся влево, круто развернувшись на пятках и стремительно переместив щит вниз в отчаянной попытке прикрыть бок; правой рукой Гуг тем временем нащупал и уже вытаскивал свой кинжал. У него под ухом раздался шумный вздох, негромкое ругательство; пахнуло странным и как будто знакомым ароматом. Кто-то сильно натолкнулся спиной на его спину. Гуг немедленно припал на левое колено, резко обернулся, выбросив вперед и вверх напряженную руку с кинжалом, и почувствовал, как клинок вонзился в живую плоть.

Затем все переплелось и смешалось: мельтешащие перед глазами тела, лязг и скрежет стали, тяжелые удары палиц, перекрываемые стонами, криками, оханьем и визгами раненых. Над Гугом нависла неясная тень; он даже не успел как следует рассмотреть нападавшего — почувствовал лишь быстрое движение воздуха над головой и оглушительный удар, после которого все заволокла тьма.

Очнувшись от забытья, Гуг обнаружил, что не может пошевелиться. Невыносимая боль прожгла глаза, едва он собрался приоткрыть веки. Тогда Гуг решил еще немного полежать и как следует собраться с мыслями. Он вспомнил ожесточенную давку окровавленных тел, неожиданное ощущение опасности и нависшую над ним тень, а затем — удар.

Гуг с большей предосторожностью попытался открыть глаза, но боль от этого ничуть не утихла. Правда, теперь он увидел свет, но все равно не смог ничего в нем различить и остался лежать неподвижно. Он медленно прикрыл веки, усилием воли заставив себя не шевелиться и сделать несколько спокойных вдохов. Вскоре ему удалось справиться с приступом паники и выровнять дыхание. Затем он медленно согнул пальцы и несказанно обрадовался, что они целы и слушаются его. Тогда Гуг оперся ладонями о землю и выпрямил руки, пытаясь подняться. Еще рывок — и некая тяжесть, придавливающая его сверху, сползла в сторону.

Гуг в третий раз разлепил веки. Ужасная боль не отступала, но зрение уже вернулось к нему, хотя все вокруг заволакивала туманная пелена. Изогнувшись и выбравшись из-под завала, он наконец смог придать своему телу сидячее положение. К этому времени Гуг уже сообразил, что до этого лежал головой вниз у самого подножия груды булыжников внутри городских стен, уткнувшись лицом в каменные обломки. Один особенно большой кусок стенной кладки придавил ему плечо, глаза были засыпаны пылью и песком, что и вызывало нестерпимую резь. Что до тяжести, громоздившейся ранее на его спине, — ею оказались два мертвых тела — мусульманского и франкского воинов.

Сражение еще продолжалось, но далеко впереди, откуда доносились звуки битвы, и Гуг только сейчас заметил, что справа от него пробегают толпы франков — рыцарей и латников. Все они устремлялись вниз из пролома в стене и немедленно рассеивались по улицам и переулкам раскинувшегося перед ними города, словно опасаясь, что все закончится без их участия. Никто не обращал на Гуга ни малейшего внимания.

Гуг поднялся, но тут же обнаружил, что пока не способен передвигаться, поскольку перед глазами все поплыло с угрожающей быстротой, и он снова оказался сидящим на земле. Падая, он боком ощутил весомый удар от бутыли с водой и приободрился. Достав из-под кольчуги шарф, он смочил его и прочистил глаза от грязи, морщась от боли и с каждой секундой чувствуя облегчение. После вторичной промывки чистой водой к Гугу вернулось ясное зрение, и он смог оглядеть местность, где только что лежал без чувств.

Его окружали поверженные тела. Среди погибших он различил равное количество франков и мусульман, но среди своих не нашел ни одного знакомого лица. Радость от того, что все его друзья живы, уступила место удивлению: почему они бросили его одного? Единственное объяснение, которое он смог придумать — и, пожалуй, наиболее вероятное, поскольку Арло ранее никогда его не покидал, — было то, что они потеряли Гуга из виду в этой заварухе, вскоре превратившейся в настоящую свалку. Товарищи могли просто не заметить его, лежащего у подножия каменной кучи лицом вниз, засыпанного песком и придавленного двумя трупами. Скорее всего, они решили, что он давно их опередил, и ринулись дальше на поиски.

Поняв, что опасность миновала, Гуг снял плоский стальной шлем, ослабил завязки на шее и стянул с головы кольчужный капюшон, предварительно ощупав его и с удовлетворением убедившись в отсутствии прорех. Затем он еще раз обильно смочил шарф и вытер себе лицо, шею и ладони. В голове тяжелым молотом стучала боль — вероятно, от полученного сильного удара, — но на шарфе не осталось следов крови, и Гуг не ощущал ни малейшего неудобства при движении.

Он прополоскал рот, выплюнул набившийся туда песок, глотнул воды, после чего плотно заткнул горлышко бутылки, снова надел капюшон и шлем, закрепив их ремешками под подбородком. Затем Гуг медленно поднялся, растопырив руки для равновесия, и, несмотря на небольшое головокружение, на этот раз уже твердо устоял на ногах.

Меч в ножнах висел на боку, где ему и полагалось быть, зато нигде не было заметно щита и кинжала. Гуг принялся осматриваться и вскоре обратил внимание на знакомую раскрашенную рукоять булавы, застрявшей зубцами в позвоночнике последнего поверженного им неприятеля.

Вытягивая, выкручивая зубчатый набалдашник, Гуг старался не смотреть на мертвеца. Наконец булава с хрустом высвободилась вместе с налипшим на нее мясом и сгустками крови. Гуг ударом о землю кое-как очистил ее от запекшейся массы и еще раз огляделся в поисках кинжала. Осознав, что клинок, должно быть, погребен под громоздящимися завалами тел и потому не виден, Гуг распростился с мыслью его отыскать и вынул из ножен меч. Крепко сжав в правой руке эфес длинного клинка, а в левой — булаву, Гуг де Пайен двинулся вперед, чтоб наконец вступить в Святой город.

Он целый день не выпускал из рук оружие, но ему ни разу не представился случай пустить его в ход, кроме трех щекотливых ситуаций, когда Гуг уже готов был проучить своих же воинов, опустившихся до жестокости по отношению к людям, которых при всем желании невозможно было представить в числе защитников Иерусалима, — старух и молодых женщин, в том числе беременных, а также напуганных беспомощных ребятишек.

К ночи Гуг успел уже обойти весь разоренный город. На заходе солнца он покинул Иерусалим через Дамасские ворота, пройдя в двух шагах от Сент-Омера и Мондидье и не обратив никакого внимания на их приветственные оклики. Оба удивились, но, хорошо зная своего товарища, приняли как должное, что он не выразил радости при встрече. Стоя плечом к плечу, они провожали взглядом его фигуру, исчезающую в сгущающихся сумерках, предполагая, что он решил вернуться в бивак.

Пейн и Годфрей ошиблись. Верный Арло, целый день лихорадочно метавшийся в поисках друга и хозяина, провел ночь без сна, поджидая его, но тот так и не появился. Только через несколько недель до него дошли слухи, будто бы кто-то видел Гуга де Пайена живым и невредимым; за это время все, включая ближайших друзей, уже сочли его покойником. Особенно переживал Арло; он похудел, осунулся и единственный из всех не желал мириться с утратой. Годфрея и Пейна граф Раймунд предусмотрительно и к счастью для них нагрузил всяческими поручениями, потому что по себе знал, как тяжела потеря близкого друга.

Простолюдин Арло не мог рассчитывать на такое участие, поэтому был предоставлен сам себе и прибегал к собственным ухищрениям. Потратив три дня на добывание сведений, он решил, что Гуг оказался в числе убитых мародеров и его тело могли упрятать в какую-нибудь яму. Еще несколько дней Арло прочесывал город вдоль и поперек, обыскивая каждый закоулок и брошенный дом, все канавы и рытвины в поисках тела хозяина.

Наконец последствия грабежа в городе были устранены, гниющие трупы собраны и сожжены, улицы расчищены, а дома приспособлены для житья. Эта косметическая чистка, по самой скромной оценке требующая левиафановых усилий, потребовала двух недель изнурительной работы, в которую были вовлечены все без исключения — от конных ратников до пленников, способных держать в руках лопату или метлу. Тем не менее запах крови и смерти еще долго витал в узких темных переулках, словно сами городские камни впитали его.

Когда все поиски закончились неудачей, Арло лично обратился к каждому военному предводителю крестоносного войска. Никто из них не видел сира Гуга де Пайена, не знал и, кажется, не желал знать, что с ним приключилось.

И вот однажды утром, на рассвете, Гуг собственной персоной неожиданно заявился в лагерь. Одет он был в лохмотья, прикрытые сверху изорванной домотканой накидкой, и вел за собой ослика, нагруженного какими-то перевязанными тюками. Он едва кивнул остолбеневшему от изумления Арло, словно только что виделся с ним, и начал разгружать поклажу, которой оказались его кольчуга, стеганая рубаха, латы, булава и меч. Гуг ни словом не обмолвился о том, где он пропадал столько времени и чем занимался, и, когда Арло прямо его об этом спросил, обронил только: «Так… ходил, думал». Кроме этого объяснения Арло больше ничего от хозяина не добился, но он и так с самого начала уже понял, чтс вернувшийся на рассвете Гуг де Пайен не имеет ничего общего с человеком, поведшим за собой людей в образовавшийся пролом три недели назад.

Арло тут же известил Сент-Омера и Мондидье о возвращении Гуга. Оба примчались повидать его и обнаружили своего друга крепко спящим. Арло не разрешил им будить его, резонно заметив, что хозяин, должно быть, выбился из сил, поскольку прежде не позволял себе спать днем. Согласившись скрепя сердце, приятели уселись поодаль и велели Арло рассказать все, что он успел выспросить у их друга. Разумеется, Арло был не против их просветить, но сам толком ничего не знал. Поведал он им лишь о неожиданном появлении Гуга, о его необъяснимой сдержанности и спокойствии — этим и ограничился. Он дал им понять, что Гуг отказался разговаривать о чем бы то ни было.

В тот же вечер оба рыцаря вернулись и увидели, что Гуг сидит у костра, сложенного из конских и верблюжьих кизяков, завернувшись все в ту же холстину и задумчиво глядя на яркие угли. Он довольно сердечно их поприветствовал, но не пожелал ответить ни на один из вопросов. Годфрей и Пейн не отступились, и тогда он стал разговаривать с ними поочередно, обращаясь то к одному, то к другому, но ни разу — к обоим вместе. Промучившись с ним битый час, оба ушли, качая головами.

На следующий вечер все осталось по-прежнему, и Годфрей предоставил Пейну вести беседу, а сам сидел, кусая губы, щуря глаза и лишь наблюдая и слушая, но не произнося почти ни слова. Еще через день он вернулся один и целый час молча сидел подле друга, смотря на огонь. Гуг, казалось, был рад его присутствию, и ничто не нарушало блаженную тишину, пока Годфрей не откашлялся и не произнес:

— Знаешь, а я ведь на тебя рассердился в тот день, когда мы взяли город, и сержусь до сих пор.

Молчание затянулось, так что Сент-Омер уже решил, будто его друг не желает с ним разговаривать, как тот вдруг склонил голову и, взглянув искоса, поинтересовался:

— Отчего? Почему ты на меня сердишься?

— Почему? И ты еще можешь спрашивать, Гуг? Ты был мне так нужен… И Корке ты был очень нужен, и мне — даже больше, чем раньше. Ты же единственный, кому мы можем доверять, а ты как раз в этот момент куда-то исчез! Бога ради, где ты все-таки был?

Гуг де Пайен так резко распрямился, словно его ударили по спине, и на минуту его лицо исказила гримаса: скулы обозначились резче, а у глаз выделились белые морщинки, контрастирующие с бронзовым, обожженным солнцем лицом.

— Где я был ради Бога? Ты меня об этом спрашиваешь? Ради Бога я нигде не был. Это от Него я бежал с позором и ужасом, скрылся во тьме пустыни, чтобы крики сумасшедших, прославляющих Его, больше не касались моих ушей. В тот день я столько раз слышал Его имя и проникся к нему таким отвращением, что хватит на целую тысячу жизней. Я не желаю, чтобы при мне его повторяли снова и снова.

Сент-Омер кивнул, словно соглашаясь со своими предположениями. Он заставил себя успокоиться и мысленно сосчитал до двадцати, прежде чем спросить нарочито бесстрастным голосом:

— Ты о чем, Гуг? Я не понимаю твоих речей.

Наступило долгое молчание, и, казалось, целый век миновал, пока де Пайен собрался ответить другу. Его неестественно мягкий голос противоречил жестоким словам, которые услышал Годфрей.

— Господь пожелал того, что свершилось в тот день в Иерусалиме, Гоф. На то была Его воля. Я взглянул в лицо епископу, которого я разыскал, чтобы исповедовать ему мои грехи — впервые с тех пор, как вступил в орден, — и увидел, что в его бороде и волосах запеклась кровь, безумные глаза горят жаждой крови, и сутана окровавлена — ею он вытер свой меч, чтобы очистить лезвие от пролитой за день крови. Я посмотрел на этот меч, свисавший у него с пояса, — заржавленный старый клинок, на котором запеклась кровь убитых, — и подумал: «А ведь он епископ, служитель Божий, один из Его пастырей… И такой тоже запятнан и осквернен кровью жертв… Священник, призывающий „Не убий“!» И тогда — только тогда! — я единственный среди нашего войска увидел и понял, что в тот день в Иерусалиме творилось нечто нечестивое, что все мы там сотворили и продолжали творить неправду. Но в чем же неправда? Ведь мы пришли туда с Божьим именем на устах… «Так угодно Богу!» Так повелел Господь! Знаешь, сколько полегло в тот день от наших мечей?

Сент-Омер не сразу ответил, уставив глаза в землю, затем кивнул:

— Да, Гуг, знаю. Их число сразу обнародовали. Все страшно гордились. Величайшая победа за всю историю христианства… Освобождение Иерусалима от рук неверных…

— Так сколько же, Гоф?

Сент-Омер шумно набрал в грудь воздуху и со свистом выдохнул:

— Девяносто тысяч.

— Девяносто… тысяч. Девяносто тысяч живых душ… — Гуг повернулся к Сент-Омеру и в упор посмотрел на него: — Подумай сам, Годфрей, и вспомни… Припомни, как мы были горды, когда отправлялись из Константинополя в Турцию в составе великого войска. Оно состояло из четырех огромных частей, а ведь всего нас едва ли набиралось сорок пять тысяч… Вполовину меньше, чем было убито в тот день в Иерусалиме. Вспомни, какой громадой казались мы сами себе, наши жалкие сорок с чем-то тысяч — четыре с половиной тысячи всадников и тридцать тысяч пеших латников… Ты хоть помнишь протяженность нашего войска, его мощь, ввергающую всех в ужас? А здесь полегло девяносто тысяч — в два раза больше, чем то могучее войско. И все они — и мужчины, и женщины, и дети — изнуренные голодом, больные и хилые… запертые в городских стенах, беспомощные, отданные нам на милость! А мы их всех убили, потому что так повелел Господь…

Голос его дрогнул. Гуг поднялся, скрестил на груди руки и опустил голову, затем прижал ладонь к глазам.

— Я предполагал, что число убитых огромно, потому что в некоторых местах я шел по городу, чуть ли не по колено утопая в кишках и крови. Уличные стоки были забиты, а кругом высились стены… Я шел мимо домов богачей и просто мирных жителей, убитых прямо в своих жилищах. Крики, которые раздавались отовсюду и которые до сих пор стоят у меня в ушах, заставили меня навсегда забыть о тишине.

Сент-Омер вскинул руки, но тут же бессильно уронил их себе на колени.

— Гуг… — начал было он, но собеседник резко оборвал его:

— Ты же не собираешься разубеждать меня, Гоф, что все, в общем, было не так и страшно? Было еще хуже, чем можно представить! Я видел рыцарей-христиан — многих из них я хорошо знал еще дома, — потерявших человеческий облик, без всякой цели убивавших детей и женщин. Они тянули за собой тюки, набитые трофеями, — столь тяжелые, что дюжим рыцарям было не под силу нести их. Я сам убил одного знакомого, рыцаря из Шартра: он насиловал девочку, которой на вид не было и семи лет! Он еще успел смерить меня безумным взглядом и выкрикнуть, что он совершает богоугодное дело, изгоняя из нее дьявола. Я одним ударом снес ему голову, и его мертвое тело придавило ребенка, который к тому времени уже тоже испустил дух. Да, он ее сначала убил, а потом уж принялся насиловать! Потому что так повелел Господь, Гоф… Господь так распорядился устами Своих священников и прочих последователей. Не говори мне больше о Боге, прошу тебя.

— Не буду. Обещаю.

Что-то в голосе друга насторожило де Пайена, и он снова с любопытством поглядел на него искоса:

— Почему ты рассердился на меня в тот день? Мне что-то не верится, что так было.

Тот покачал головой:

— Было, было, но сейчас многое прояснилось для меня.

Сент-Омер замолчал, ковыряя мизинцем в ухе. Достав катышек серы, он пристально его изучил, а затем щелчком отправил в костер.

— Ты, наверное, удивишься еще больше, если я скажу, что теперь я сержусь на тебя куда больше, чем в тот день. — Годфрей повернулся к Гугу и окинул его надменным взглядом: — Как у тебя язык повернулся сказать, что ты один в тот день чувствовал себя нечестивцем? Как тебе только в голову такое взбрело? Да ты… откуда в тебе столько… как старик Ансельм называл то, что хуже всякой гордости?.. Ага, ячество! Откуда в тебе столько ячества, а, Гуг? Обидно все-таки! Так можно и затрещину схлопотать. Этим ты оскорбляешь и меня, и Корку, и барона твоего отца, и его светлость графа, и всех членов нашего ордена, которые в тот день были в Иерусалиме. Вспомни хорошенько и согласись, что никто из нас не мог избегнуть этого сражения. Мы прошагали пешком полсвета, чтобы исполнить здесь свой долг, — мы все пришли сюда по доброй воле, но не все обрадовались тому, что здесь случилось. От того, что предстало здесь нашим глазам, занедужили многие доблестные воины. И иерусалимское сражение повергло в отчаяние не одного тебя; я назову тебе сотню таких — поименно, если хочешь — тех, чье сердце жестоко страдало при виде бесчинств. Но что они могли поделать? Награбленное добро осело в сундуках епископов и вельмож… Бывшие владельцы этих ценностей убиты, а сам город мертв в нем стоит зловоние, словно в склепе, и я держу пари, что в ближайшие десять лет никто не захочет селиться в нем. Двенадцать столетий назад Тит разрушил Иерусалим, а теперь это сделала Церковь во имя Иисуса Христа — иудея, некогда жившего в этом городе. И ты до сих пор считаешь, что только твои глаза были способны узреть происходящее в нем? Вот оно, ячество, и с меня хватит! Спокойной ночи, друг мой.

— Подожди, Гоф… Ну, постой же! Посмотри на меня, пожалуйста, посмотри мне в глаза и прости, если можешь, хотя бы ради нашего старинного ордена. Ты прав — в большом и малом прав — а я действительно увяз в гордыне по уши… потонул в ней и не вижу дальше кончика собственного носа — я, тупица и нытик… Ну, посиди же со мной рядом, дружище!

Проговорив с Годфреем по душам целый час и обсудив с ним чувства и ощущения, которые испытали и другие удрученные бесчинством воины, Гуг промолвил:

— Спасибо тебе, Гоф, за этот разговор. Мне значительно полегчало оттого, что кто-то разделяет со мной мои гнев и печаль. Но ведь есть и те, кто думает иначе…

— Что же с ними можно поделать, Гуг?

— Поделать? Ничего! Если они оставят меня в покое, то просто перестанут существовать для меня.

— Вот как? — Годфрей изо всех сил сдерживал улыбку. — Что, все до единого?

— Без исключения. А чему ты улыбаешься?

— Звучит забавно. А если они не захотят оставить тебя в покое — что тогда?

Гуг де Пайен ответил равнодушно, без тени юмора или сожаления:

— Тогда придется начать их убивать — как они поступали тут, в Иерусалиме. Тогда они сразу согласятся отступиться от меня — тем более что я без колебаний выполню свое намерение, если предстанет такая необходимость. В моих глазах они уже давно не люди, какими еще могли считаться до прихода в эти земли, и я не хочу иметь с ними ничего общего. Пока я нахожусь в Палестине, моим сеньором считается граф Раймунд — ему я вручу свою жизнь и служение, как поступал и прежде. Если завтра ему угодно будет послать меня куда-либо, я немедленно туда отправлюсь и выполню любое его поручение, и, если окажется, что я должен воевать или исполнять иной долг плечом к плечу с теми другими, я покорюсь. Во всех остальных случаях я не буду иметь с ними никаких сношений.

— Все же…

Что, Гоф? — Гуг широко улыбнулся и впервые за целый месяц стал прежним. — Подумай сам, дружище, — обо мне и о своих же недавних словах. Так или иначе, я ни с кем из них и раньше не соприкасался без крайней нужды… Я все свое время посвящаю друзьям, а все мои друзья — члены ордена.

Он помолчал и спросил:

— А что же вы с Коркой? Что будете делать вы теперь — после того как повидали чудесное избавление Святого Града ради добрых братьев-христиан?

Сент-Омер пожал плечами и надул губы:

— То же, что и ты, — посвятим себя служению нашему сеньору графу во имя данной ему клятвы. Кстати, я вспомнил, что должен явиться к нему на рассвете, поэтому мне, пожалуй, пора. Подозреваю, что он решил куда-то отправить меня — без Корки, одного. Не знаю, откуда такое чувство, но, если оно не подтвердится, завтра мы с Коркой тебя снова навестим.

— Ладно. Пусть тебе сопутствует удача везде, куда бы он тебя ни послал. Будь осторожен и возвращайся невредим.

Сент-Омер кивнул и уже собрался уходить, но вспомнил что-то и обернулся к Гугу.

— Мы скоро отправимся по домам, потому что поход уже завершен. Войско распускают. Ты слышал об этом?

— Распускают?

Гуг сидел вытаращив глаза, очевидно, не постигая того, что только что услышал. Затем он досадливо потряс головой.

— Как это распускают? Это же чистое безрассудство, иначе не скажешь! Войско нельзя распустить: как только это случится, сюда нахлынут толпы турков. Этих злорадных бесов никто не сможет остановить, и получится, что мы дрались напрасно! Где ты услышал подобный вздор?

Сент-Омер насупился. Вид у него был удрученный.

— Не помню, где я впервые услышал эту новость… но теперь все только о ней и говорят. О том, что пора домой. Гуг, нам и вправду хочется домой — особенно тем, у кого есть жены и дети. Мы не были там уже четыре года, и если даже мы завтра тронемся в обратный путь, то все равно срок нашего отсутствия составит почти шесть лет. — Годфрей поколебался, потом добавил: — К тому же не всем обязательно покидать эти земли. Слишком многое придется поставить под угрозу: пока мы с тобой тут разговариваем, вокруг создаются королевства, герцогства и графства — кто-то же должен остаться их защищать!

Де Пайен нахмурился:

— Какие королевства? Ты о чем, Гоф? Какие могут быть королевства на родине Господа? Где они, покажи!

Сент-Омер, огорченный непониманием друга, заломил руки:

— Нигде, Гуг, пока нигде! Пока идут только разговоры — о том, чтобы создать королевство Иерусалимское для охраны Святой земли. Бароны и дворяне обратились к де Бульону с просьбой стать в нем королем и десять дней назад, когда ты был в отлучке, провозгласили его правителем… Но он отказался под тем предлогом, что негоже простому смертному носить здесь золотую корону, раз Сам Иисус надевал терновый венец. Он согласился на более скромный титул — заступника Гроба Господня.

— Хм… И что это значит?

Гуг лично знал Готфрида Бульонского, герцога Нижней Лотарингии, и преклонялся пред ним. Его авторитет в войске, идущем на Иерусалим, был непререкаем, и Гуг восхитился духовной стойкостью герцога, сочтя его отказ от власти ради верности собственным убеждениям вполне закономерным. Де Бульон был непритязателен и скромен до самоотречения; его непогрешимая честность и прямота снискали ему непреходящее уважение близкого окружения и всеобщие симпатии. Обдумав новость, Гуг решил, что новоизобретенный королевский титул недолго останется невостребованным, но Годфрей, угадав его опасения, покачал головой.

— И речи быть не может, — заверил он. — Заступник Гроба Господня располагает королевскими полномочиями без использования монаршего титула. В этом свой тонкий расчет, который нам подходит как нельзя лучше.

— Да, пока Готфрид здравствует. А кто с ним рядом?

— Рядом — у власти? — Сент-Омер пожал плечами. — Думаю, все те же… Брат Готфрида Балдуин не останется в стороне от кормушки. Он — скользкая рыбка. Также Боэмунд Тарантский… говорят, он уже пытается прибрать к рукам Антиохию, провозгласив ее своим леном, а сам себя называет принцем Антиохийским. Говорят еще, будто Балдуин, видя у себя под носом пример брата, получившего иерусалимскую корону, пытается не отстать от него и сейчас уже на пути к Эдессе, которую он предназначил себе под графство. А помимо этих трех исполинов полно еще пташек помельче… Не забывай про двух Робертов, Нормандского и Фландрского, вместе с их кликой, и про Стефана Блуаского, в момент слабости согласившегося стать Завоевателю зятем и впоследствии горько раскаявшегося. Ну и, наконец, наш собственный сеньор, граф Раймунд Тулузский, предводитель нашего войска. Все они, словно стервятники, вертят по сторонам головами, без устали выглядывая, чем бы поживиться.

Гуг снова уставился в костер, в жаре углей видя нечто ведомое только ему и кивая собственным раздумьям.

— Я должен поговорить с графом Раймундом, — произнес он, обращаясь большей частью к себе самому. — Мне надо застать его раньше, чем ты чуть свет тронешься в путь. Надеюсь, он не откажется выслушать меня. Иди спать, дружище, спокойной тебе ночи.