"Сидони-Габриель Колетт. Конец Ангела ("Ангел" #2)" - читать интересную книгу автора

его лишь из соображений дипломатического этикета, как за столом предлагают
дичь гостю-вегетарианцу.

Теперь он размышлял, обреченный на праздность, которая до войны была
такой легкой, радужной, звонкой, как пустой бокал без единой трещины. На
войне он, подчиняясь окопному распорядку, тоже предавался праздности, но то
была праздность в сочетании с холодом, грязью, опасностью, несением караула
и даже иногда боями. Привыкнув к безделью в пору своей сластолюбивой юности,
Ангел безболезненно переносил его и на фронте, в то время как на его глазах
более чувствительные и молодые товарищи изнемогали от вынужденного молчания,
одиночества и бессилия. Он видел, сколь губительным для людей мыслящих был
печатный голод, сравнимый с отсутствием ежедневной порции наркотика. Сам он,
удовлетворяясь коротким письмом, открыткой, толково собранной посылкой,
вновь впадал в безмолвное созерцание, как кошка в ночном саду, а рядом с ним
люди, условно говоря, незаурядные, буквально сходили с ума от недостатка
умственной пищи. Он начал гордиться своей стойкостью, и гордость укрепляла
его терпение, державшееся на двух-трех мыслях, нескольких прочных
воспоминаниях, красочных, как у детей, и на неспособности вообразить
собственную смерть.
Не раз во время войны, очнувшись от долгого сна без сновидений или от
ежеминутно нарушаемого забытья, он просыпался вне времени, освобожденным от
груза недавнего прошлого, вернувшимся в детство - вернувшимся к Леа. Эдме
появлялась чуть позже, отчетливая, яркая, и возвращение ее образа, равно как
и его мимолетное исчезновение радовали Ангела. "Так у меня их сразу две", -
думал он. Он ничего не получал от Леа и не писал ей. Но ему приходили
открытки, нацарапанные корявыми пальцами мамаши Альдонсы, сигары, выбранные
для него баронессой де Ла Берш. Какое-то время он грезил над длинным шарфом
из мягкой шерсти из-за его голубизны, похожей на голубизну глаз, и едва
уловимого аромата, исходившего от него в тепле и во время сна. Он любил этот
шарф, прижимал его к себе в темноте, потом шерсть утратила аромат и
неповторимый оттенок голубых глаз, и Ангел забыл о нем.
За четыре года он ни разу не поинтересовался, что сталось с Леа. Иначе
чувствительные старые антенны уловили бы и зафиксировали отголоски событий,
недоступных его воображению. Что могло быть общего между Леа и болезнью, Леа
и переменами?
В 1918 году случайные слова баронессы де Ла Берш о "новой квартире Леа"
поразили его, он ушам своим не поверил:
- Она переехала?
- Ты что, с луны свалился? - удивилась баронесса. - Кто же этого не
знает? Чертовски выгодное дело - она продала свой особняк американцам! Я
была у нее на новой квартире. Она маленькая, но очень уютная. Сядешь, и
уходить не хочется.
Ангел ухватился за эти слова: "...маленькая, но очень уютная". Изо всех
сил напрягая воображение, он мысленно воздвиг некую розовую декорацию,
поместил туда огромную медно-стальную кровать-корабль, оснащенную кружевами,
и подвесил в легкую расплывчатую туманность шапленовскую девушку с
перламутровой грудью.
Десмон искал тогда компаньона для своего дансинга. Ангел забеспокоился
и проявил бдительность: "Этот прохвост оберет Леа дочиста, втянет ее в
историю... Надо позвонить ей, предупредить".