"Сидони-Габриель Колетт. Клодина замужем ("Клодина" #3) " - читать интересную книгу автора

пальцами ноги, потом стаскиваю корсет - всё это я проделываю, не глядя на
сидящего передо мной Рено. Теперь на мне только нижняя сорочка, я задорно
говорю: "Пожалуйста!" и привычно почёсываю следы, оставшиеся на талии от
корсета.
Рено не дрогнул. Только вытянул шею, схватившись за подлокотник, и
смотрит на меня. Мужественная Клодина, охваченная паникой под его взглядом,
со всех ног кидается прочь и падает на кровать... неразобранную кровать!
Он меня настигает и сжимает в объятьях. Он так напряжён, что я слышу,
как звенят его мускулы. Не раздеваясь, целует меня, подхватывая на руки, -
ну чего он ждёт? - его губы, руки удерживают меня на постели, однако он ни
разу не прижал меня к себе, несмотря на мою рабскую покорность и смирение,
несмотря на сластолюбивое постанывание, которое я хотела бы, но не в силах
сдержать даже из гордости. Потом, только потом он сбрасывает с себя одежду,
безжалостно смеётся, и его смех задевает растерянную и униженную Клодину. Но
он ни о чём не просит и хочет только одного: ласкать меня и делает это до
тех пор, пока я не засыпаю на рассвете на всё ещё неразобранной постели.
Позднее я была ему благодарна, я была очень ему признательна за такое
полное самоотречение, за его стоическое терпение. И он был вознаграждён: ему
удалось меня приручить, я с любопытством, с жадностью следила за тем, как
умирает его взгляд, когда он, судорожно вцепившись в меня, смотрел в мои
угасающие глаза. У меня, кстати сказать, долго не проходил (признаться, я
отчасти испытываю его ещё и теперь) ужас перед... как бы это выразить? перед
тем, что принято называть "супружеским долгом". Всемогущий Рено вызывает у
меня ассоциации с этой дылдой Анаис, у которой были свои причуды - она
неизменно пыталась натянуть на свои ручищи слишком маленькие перчатки. А в
остальном всё хорошо, даже слишком хорошо. Приятно постепенно узнавать о
стольких радостях жизни, которые заставляют тебя нервно посмеиваться, даже
вскрикивать и издавать глухое рычание, когда от удовольствия сводит большие
пальцы на ногах.
Единственная ласка, в которой я до сих пор отказываю мужу, - называть
его на "ты". Я всегда, в любое время говорю ему "вы": когда умоляю и когда
соглашаюсь, даже когда сладкая истома ожидания заставляет меня говорить
отрывисто, не своим голосом. Впрочем, сказать ему "вы" - не в этом ли и
состоит редчайшая ласка, на которую способна лишь грубоватая и
непочтительная Клодина?
Он красив, ах как он хорош собой! У него смуглая гладкая кожа, так что
он вот-вот выскользнет из моих объятий. Его мужественные плечи по-женски
округлы, и я с удовольствием и подолгу прижимаюсь к ним головой ночью и по
утрам.
Я люблю его волосы цвета воронова крыла, узкие колени и медленно
вздымающуюся грудь, отмеченную двумя родинками, - всё его большое тело, где
меня поджидает столько увлекательнейших открытий! Я нередко говорю ему
вполне искренно: "До чего вы красивы!" Он прижимает меня к себе: "Клодина,
Клодина! Я же старый!" Его глаза темнеют - так велико раздирающее его
сожаление, а я смотрю на него и ничего не понимаю.
- Ах, Клодина, если бы я тебя встретил на десять лет раньше!
- Вам бы пришлось предстать перед судом присяжных! И потом, вы были
тогда юнцом, нахальным сердцеедом, сводящим женщин с ума; а я...
- А ты тогда не познакомилась бы с Люс...
- Думаете, я по ней скучаю?