"Сидони-Габриель Колетт. Странница" - читать интересную книгу автора

писчей бумаги...
Сухая ветка остролистника, съёжившаяся, словно вытащенная из пламени,
засунута в глиняный горшок... Небольшая пастель - эскиз Адольфа Таиланди - в
рамке с треснутым стеклом, которое давно уже надо бы заменить... Небрежно,
наспех, на один вечер сколотое булавкой подобие абажура из какого-то обрывка
бумаги до сих пор прикрывает электрическую лампочку над камином. Тяжёлая
пачка фотоснимков, наклеенных на серые паспарту, сцены нашей пантомимы
"Превосходство" - пятьсот штук, - лежит на резной шкатулке из слоновой кости
XV века, рискуя её проломить.
От всей обстановки веет безразличием, запущенностью, так и слышится
вопрос "А зачем?", словно ожидается скорый отъезд... Уютно? Да какой уют
может возникнуть вокруг лампы с выгоревшим абажуром? Я рассмеялась и устало
вздохнула после ухода моих двух гостей. И ночь тянулась бесконечно, меня
мучило какое-то смутное чувство стыда, пробуждённого неумеренным восхищением
Долговязого Мужлана. Его наивный восторг увлечённого мужчины открыл мне
глаза на самоё себя, как случайно брошенный взгляд в стекло витрины на углу
улицы или в зеркало в подъезде вдруг обнаруживает огорчительные изменения
твоего лица и фигуры...
Потом были и другие вечера, которые приводили ко мне Амона с моим
поклонником или поклонника без Амона... Мой старый друг добросовестно
изменяет своей, как он называет, грязной профессии. То он опекает с
непринуждённостью бывшего светского остроумца своего протеже, одиночные
визиты которого, искренне признаюсь, были бы мне в тягость, то исчезает, но
ненадолго, заставляя себя ждать, однако ровно столько, сколько надо, тратя
на меня свою уже несколько заржавевшую дипломатию бывшего завсегдатая
художественных салонов...
К их приходу я не наряжаюсь, остаюсь в каждодневной блузке с
застроченными складками и в тёмной прямой юбке. Я не "делаю себе лица", не
крашу губ, плотно сжатых в гримасе усталости, не подвожу глаз, которые от
этого кажутся погасшими, - упорству моего поклонника я противопоставляю
вялый облик девицы, которую хотят насильно выдать замуж...
Пожалуй, я стала лишь следить, причём скорее для себя, чем для них, за
обманчиво-обжитым видом своего интерьера, в котором я сама так мало
нахожусь.
Бландина наконец соблаговолила вытереть пыль в укромных уголках моего
кабинета-гостиной, а мягкие подушки в кресле у стола хранят следы моего
отдыха.

У меня есть поклонник. Почему именно он, а не кто-то другой? Понятия не
имею. С удивлением гляжу я на этого человека, который ухитрился проникнуть в
мой дом, чёрт возьми! Он так этого добивался. Он не упускал ни одного
подходящего случая, и Амон ему в этом помогал. Однажды, когда я была одна
дома, я открыла дверь, услышав робкий звонок: как можно было не впустить
этого человека, который смущённо стоял рядом с Амоном, неуклюже держал в
руках розы и умоляюще глядел на меня? Так он и ухитрился проникнуть в мой
дом. Видно, этого было не избежать...
Всякий раз, когда он приходит, я разглядываю его лицо так, будто вижу
его впервые. От носа к уголкам рта у него уже пролегли глубокие складки,
которые скрываются в усах. У него красные губы, тёмно-красные, какие бывают
у очень смуглых брюнетов. Его волосы, брови, ресницы - всё это чёрное как