"Сидони-Габриель Колетт. Преграда" - читать интересную книгу автора

Одинокая Дама, в общем-то, классически одинокая в чересчур строгих
платьях, не вполне соответствующих выражению моего лица, я неизбежно должна
была привлечь внимание какого-нибудь Одинокого Господина. И действительно,
вот уже неделя как появился такой у меня. Я не смогла бы его описать, потому
что его не видела. Когда я гляжу в ту сторону, где он сидит, я не вижу его:
взгляд мой проходит сквозь него, как сквозь пустой графин. Я знаю только
форму его спины, потому что всякий раз он с подчёркнутой деликатностью
отворачивается от меня. Столкнись мы лицом к лицу, я бы его не узнала, я
отличаю его от других только по спине. Больше всего он стесняет меня во
время обедов или ужинов, потому что я слышу, что он думает обо мне, когда
ест. Сегодня вечером, послушная его влюблённой воле, я, думая о Максе,
улыбнулась, глядя в его сторону. Мне не следовало бы этого делать...
Впрочем, это не имеет никакого значения!
Дождь перестал стучать в оконное стекло, и возникшая тишина меня
разбудила. Тишина здесь - это похрустывание гальки под набегающими волнами,
цоканье маленьких копыт местных лошадок и редкие гудки автомобильных
клаксонов... Я распахиваю окно и высовываюсь так, чтобы увидеть, освещены ли
окна этажом ниже. Это комната моей подруги Майи. Я вижу тени на
занавесках... Там живёт пара бешеных любовников, для которых ссоры,
переходящие в драку, являются своего рода шведской гимнастикой. Моё
появление, спустись я к ним, отнюдь не заставило бы их утихомириться. Я
могла бы сесть и вести счёт ударам, пока оба, вконец обессилев, не решат,
что у них нет друг для друга худшей кары, нежели объятия...
А ещё я могла бы подняться на два этажа выше и, толкнув другую белую
дверь, оказаться в душном, прокуренном, пропитанном каким-то особым запахом
номере двух моих других бродячих товарищей, которые всюду таскают за собой
медную курительницу для опиума, плоские подушки, пахнущие сандаловым
деревом, и белую китайскую циновку, гладкую и холодную, как кожа ящерицы.
Там я тоже могла бы сесть и быть зрительницей происходящего, а могла бы и,
растянувшись на полу, разделить с ними - нет, не яд, которого я побаиваюсь,
но жаркую тишину этой комнаты, воздух, набрякший чёрным ароматом, её
галлюцинаторный покой...
И внизу и наверху меня, чёрт побери, радостно встретили бы, как
встречают тех, кто ничего не отнимает, но и не даёт ничего другим. О, я не
строю никаких иллюзий насчёт того, что я получаю от своих друзей. В чужой
карман не полезет, но и своего гроша не даст - вот что они, наверно, говорят
обо мне. Да и что я могла бы им дать? Ведь верно же, что женщина, которая
упрямо не желает ни с кем спать, всегда, что бы она ни делала, кажется
скупой. И мои "друзья" - театральные отбросы, бесцельно ошивающиеся на
Ривьере, - с лицемерным восторгом восхищаясь моим поведением, отказывают мне
в том, чем они гак легко одаривают Майю: в доверии, пусть и слегка
презрительном, в нескрываемом вожделении, которое она не только
поддерживает, но зачастую и удовлетворяет то грубым, то ласковым словом, то
вульгарным, хоть и невинным, жестом, то беззаботным детским смехом...
И на верхнем, и на нижнем этаже меня встретят одинаково весёлым
приветствием, но, когда я встану, чтобы вернуться в свою комнату под номером
157, мой уход никого не огорчит ни внизу, ни наверху... Я могу уходить и
возвращаться снова, сколько мне заблагорассудится. Только вот, как говорила
одна маленькая девочка: "А мне ничего не благорассудится". Поэтому я просто
лягу спать, но только не сразу, больно уж хорошо дышится этим свежим, мокрым