"Сидони-Габриель Колетт. Возвращение к себе ("Клодина" #5) " - читать интересную книгу автора

каким-нибудь втихаря..." Анни протестует, чувствуя с возмущением, как и у
неё закрадывается подозрение, она возмущена, но готова понять и простить,
как роднящую меня с ней, мою слабость... Подозрение проникает в неё вместе
со сгущающейся темнотой, и она находит в нём удовольствие, она вспоминает,
как холодно говорила я о могиле Рено, и ищет в моём саду среди буйной зелени
без цветов гибкий силуэт юного садовника... "Свежая плоть... Упаси вас
судьба, Клодина, от самого страшного искушения!.."- так она говорила...
А я не боюсь никого, даже самоё себя! Искушение, говорите? И его я
знаю. Я с ним живу, оно стало привычным и безопасным. Моё искушение -
солнечные лучи, в которых я купаюсь, смертельный холод ночи, падающий на мои
удивлённые плечи, мучительная жажда, заставляющая бежать бегом к тёмной
глади воды, где мои губы встречаются со своим отражением, страшный,
нетерпеливый голод...
Что же до другого искушения, искушения плотью, молодой ли, не очень...
И это может случиться, я жду. Не так уж оно страшно, желание без любви. Его
можно сдержать, приструнить, и оно рассеется... Нет, не боюсь. Я не ребёнок,
которого оно может застать врасплох, и не старая дева, вспыхивающая при
одном лишь его приближении... Я заставлю бороться с этим примитивным
противником все неистраченные силы, спокойно дремлющие в моих жилах. И,
одержав очередную победу, буду призывать в свидетели того, кто невидимо
стоит за моей спиной, облокотившись на камень, кого я вижу не поворачивая
головы, - я буду говорить ему: "Видишь, как просто?.."
Ночь опускается, скоро она совсем заполнит собой сад - на солнце его
жирная зелень кажется тёмной. К моим ноздрям поднимается влажный запах
земли: пахнет грибами, ванилью и апельсином... словно распускается в темноте
невидимая трепетно-белая гардения, это аромат самой истекающей росой ночи...
Это долетает до меня через решётку и поросшую мхом улочку дыхание лесов,
среди которых я родилась, которые приняли меня назад. Теперь я вновь
принадлежу им - ни их удушливая тишина, ни шорох под дождём не встревожат
больше того, кто, как чужестранец, входил за мной следом под их кроны,
быстро уставал, испытывал тревогу под крышей из листьев и стремился к
опушке, открытому пространству, горизонту, где ветер гнал облака... Я люблю
их в одиночку, и они хранят меня, одинокую. И всё же стоит эху,
оттолкнувшись от упругой усеянной рыжими сосновыми иглами земли, удвоить
звук шагов, и я невольно начинаю ступать реже и намеренно не оборачиваюсь...
может, это Он идёт следом и раздвигает, протягивая руки, ветви деревьев,
расчищая мне путь...
Как дорога мне боль, поселившаяся тёмной, с переливами, бесценной тенью
в моём сердце, выстлавшей его бархатом. На нём оставляют стёжки своей
недолговечной вышивки мирные заботы, скромные повседневные радости. Рено
нет, но - пусть Анни упрекает меня, а Марта смеётся - маленький пёс, к
которому я без конца обращаюсь, всё так же невинно ждёт миску с едой, воду,
прогулку, домашняя кошка играет с подолом моего траурного платья, а растения
в саду - нежный народец - чахнут и умирают, если я лишаю их своих забот... А
как больно - но и как отрадно! - почувствовать вдруг с наступлением ранней,
дрожащей от холода, немощи и надежды весны, что ничего не изменилось: ни
запах земли, ни трепет ручья, ни форма - словно бутоны роз - почек
каштана... Наклониться в изумлении над крохотным резным колокольчиком дикой
анемоны, над ковром бесчисленных фиалок - так фиолетовые они или синие? -
взглянуть с радостью на незабываемый силуэт гор, испить неуверенными