"Вольфганг Кеппен. Смерть в Риме" - читать интересную книгу автора

юности, но она привлекала его уже по одному тому, что ее предали анафеме
ненавистные властители, военные муштровщики и его грозный, могущественный
дядя Юдеян, чье мрачное изображение в ненавистном мундире некогда висело
над осточертевшим письменным столом отца; и Кюренберг прислал Зигфриду в
лагерь произведения Шенберга и Веберна, приложив любезное письмо. Так
дошли до Зигфрида ранние нотные тетради "Универсаль эдисьон", они
появились в Вене, когда Зигфрид еще не мог с ними ознакомиться, а после
присоединения Австрии к Германии они были уже запрещены. Музыка эта
открыла Зигфриду новый мир, врата, через которые он мог вырваться из
клетки, не только из обнесенного колючей проволокой загона для
военнопленных, но и из этих давящих тисков; и он сбросил семейное ярмо,
как он имел обыкновение говорить, война ведь была проиграна, его
освободили, и он мог уже не склонять головы перед воззрениями своей
семейки, ибо всегда считал свое рождение в этой семье величайшим
несчастьем.
Растения в зале казались пыльными, вероятно, это все же был лавр,
зелень их напоминала высохшие листья, которые, намокнув в супе, так и
плавают в нем, неразваренные и колючие. Эти веники угнетали Зигфрида, а в
Риме он не хотел грустить. Но их зелень слишком живо напоминала о
невкусном супе, об обедах из одного блюда в нацистской школе, куда отец
отдал его по настоянию Юдеяна, о скудном армейском рационе в вермахте,
куда Зигфрид удрал из школы, - однако и в нацистском военном училище
зеленел лавр, а в казарме всегда имелись про запас дубовые листья и плющ
для орденов и для могил. И повсюду портрет фанатичного молодчика с
чаплиновскими усиками - теперь этот субъект смылся и вышел из игры, тогда
же портрет фюрера благожелательно взирал на стада жертвенных баранов, на
только что созревших для убоя мальчиков, которых втиснули в военный
мундир. Здесь, среди лавров и олеандров концертного зала, от которых веяло
искусственным холодом, висел старинный портрет композитора Палестрины, он
не благожелательно, а, скорее, строго и укоризненно внимал оркестру.
Тридентский собор одобрил музыку Палестрины. На музыкальном конкурсе в
Риме, вероятно, отклонят симфонию Зигфрида, и это тревожило и удручало его
уже на репетициях, он еще по пути в Рим предчувствовал, что его отклонят,
хотя теперь и уверял себя, будто ему все равно.


Вокруг Пантеона тянется ров, некогда здесь была улица, она вела от
церкви всех святых к термам Агриппы, но Римская империя рухнула, обломки
засыпали ров, потом археологи раскопали его, и теперь оттуда торчат остовы
стен, обветшалых, поросших мхом, и на развалинах восседают кошки. Кошек в
Риме видимо-невидимо, они - древнейший род этого города и высокомерны не
меньше, чем Орсини и Колонна, они воистину последние настоящие римляне,
правда уже времен упадка. У них имена, достойные цезарей: Отелло,
Калигула, Нерон, Тиберий... Вокруг кошек собираются дети, подзывают их и
дразнят, тараторят и захлебываются, как стремительно бьющий ключ, и голоса
их кажутся иностранцам прелестными.
Дети лежат вниз животом на каменной ограде рва. У них сопливые
мордочки, но школьные банты придают им сходство с детьми на картинах
Ренуара. Школьные фартуки задрались, короткие трусы открывают ноги, от
света солнца и слоя пыли кажется, что это бронзовые ноги статуй. Вот она,