"Вольфганг Кеппен. Теплица [H]" - читать интересную книгу автора

полосатые брюки, фрак, белую жилетку (грязную, как у господина Посселя),
солидный котелок, золотую цепочку для часов; только кабаний клык ему не
удалось раздобыть, стало быть, не удалось победить и зверя. В большом
универмаге эскалатор поднял его в отдел рабочей одежды, и он купил там
светлую спецовку, какую носят погонщики скота. На каком-то лесном складе
он украл топор. Это было совсем просто: плотники обедали, он взял топор с
кучи щепок и не спеша ушел.
Большой оживленный отель с множеством выходов стал убежищем убийцы.
Здесь он остановился - _депутат бундестага Кетенхейве, Поссель, вдовец из
Клейнвезенфельда_. Он переоделся. Облачился перед зеркалом в одежды
вдовца. Стал похож на Посселя. Стал Посселем. Стал наконец достойным
уважения. Вечером он вышел из отеля, держа под мышкой спецовку в топор.
На унылой улице, в черном окне ресторана зеленым огнем горел скорпион,
единственный на всю округу источник света, болотный огонек из страшной
сказки. За спущенными ржавыми жалюзи дремали молочные и овощные лавчонки,
булочная. Пахло чем-то затхлым, гнилым и кислым; пахло грязью, крысами,
проросшим подвальным картофелем и дрожжевым тестом. Из "Скорпиона"
доносилась манящая музыка. Розмари Клуни пела с пластинки "Botch-a-me"
["Целуй меня" - слова из модной американской песенки тех лет].
Кетенхейве зашел в подворотню. Надел спецовку, взял в руки топор -
настоящий мясник, поджидающий быка.
И бык пришел: появилась Вановская с уродливой щетиной волос на бычьем
черепе, бой-баба, которая наводила страх своими кулачищами и верховодила
всеми лесбиянками; лесбиянки испытывали сладостную боль при виде Вановской
и называли ее "хозяйкой". Она носила мужской костюм, какие носят толстяки,
брюки туго обтягивали ее могучий зад, плечи были подбиты ватой - смешная и
страшная попытка уподобиться мужскому полу; в опухших губах, под
нарисованными жженой пробкой усами - мерзкий изжеванный окурок крепкой
сигары. Никакой жалости! Никакой жалости к этой ведьме! Только бы не
засмеяться - смех примиряет! Кетенхейве поднял топор, нанес удар. Он
ударил по этой всклокоченной щетине, по этому волосяному матрацу, который,
как ему казалось, покрывал ее с головы до пят; он раскроил быку череп. Бык
качнулся. Рухнул. Бычья кровь забрызгала спецовку.
Спецовку и топор вдовец Поссель бросил в реку и перегнулся через перила
моста, спецовка и топор ушли на дно, исчезли, вода сомкнулась над ними,
_вода с гор, ледники и глетчеры, камни, влекомые потоками, сверкающие
лакомые форели_.
Никто не видел его, никто и не мог его видеть, ибо он, к сожалению, не
совершил этого убийства, он снова всего лишь грезил, грезил наяву, так и
не собравшись с силами, размышлял, вместо того чтобы действовать, - вечно
одна и та же песня. Он спасовал. Он пасовал перед любой жизненной задачей.
Он спасовал в тысяча девятьсот тридцать третьем, и в тысяча девятьсот
сорок пятом он тоже спасовал. Спасовал в политике. Спасовал в своей
профессии. Он не справился с жизнью, а кто справлялся? Одни глупцы. На нем
словно лежало проклятье, лишь на нем одном. Он спасовал и в семейной
жизни. Теперь он с грустью вспоминал Эльку, испытывая подлинное и вовсе не
потешное горе вдовца, - Эльку, которая лежит под могильным холмом,
отданная во власть Неведомого, во власть превращения, ужасного, если там,
за гробом, Ничто, и столь же ужасного, если там более чем Ничто, - теперь
ему казалось, что он никогда не был способен ни любить, ни ненавидеть, что