"Федор Федорович Кнорре. Жена полковника " - читать интересную книгу автора

тоже стал глазами искать Шуру и не мог сразу найти. Это было очень смешно,
и Шура засмеялась, и белобрысый засмеялся, и когда тот, другой, наконец
нашел ее глазами, он тоже засмеялся и закивал, и они оба еще что-то сказали
друг другу и, немного повозившись для виду около прожектора, быстро
исчезли.
Через минуту к прожектору подошел старший электрик, озабоченно
потрогал рукой винты и, как будто случайно взглянув вверх, приветливо
поздоровался с Шурой и, повернувшись уходить, наткнулся на помрежа Мишу,
который впопыхах подбежал, размахивая руками, кланяясь, ероша курчавые
волосы и жестами изображая восторженное изумление.
Теперь весть о приходе Шуры облетела весь театр, и в ложу то и дело
стали забегать свободные в первом акте актеры и актрисы.
Полковник отошел и сел в аванложе на узенький бархатный диванчик.
Кастровский подошел немного погодя и сел рядом. Молча взял из портсигара
полковника папиросу.
Слышно было, как рядом за занавеской, в ложе, смеется Шура, которую
обступили актеры.
- Полковник, - тихо спросил Кастровский, - значит... не будет?.. - он
не выговорил слова "операции".
- Нет, почему? Будет.
- Значит... не лучше?
Полковник затянулся папироской и нехотя пожал плечами, не ответив, и
Кастровский сразу увял. Он сидел, сгорбившись, упершись локтями в колени, с
потухшей папиросой.
- Она всегда была такой молодец, - сквозь зубы пробормотал
Кастровский. - И почему это у нее случилось?
- Да что говорить, - сказал полковник. - Это у нее там началось. Разве
у нее одной!..
Кастровский, стряхнув пепел с колен, встал и ушел, особенно крепко
пожав руку полковнику, который остался докуривать один в маленькой
аванложе.
Из зрительного зала, наполнявшегося публикой, доносился приглушенный
гул голосов. В оркестре настраивали скрипки.
Разговор, о котором полковник весь сегодняшний день старался не
думать, теперь всплыл у него в памяти, весь от слова до слова.
Разговор был рано утром на квартире у профессора. Профессор еще не
встал, его пришлось дожидаться в передней, где висели оленьи рога и картина
"Медвежата в лесу". Потом профессор очень торопился уезжать, и
разговаривать пришлось за чаем. Видимо, ему очень не хотелось
разговаривать, и он необыкновенно тщательно намазывал хлеб маслом и
внимательно выбирал куски сахара из сахарницы, так что получалось, как
будто его отвлекают разговором от важной работы.
- Мы не прорицатели... нет, мы не прорицатели, - говорил профессор,
заглаживая ножом слой масла на куске хлеба и критически оглядывая с разных
сторон результаты своей работы, - нет, мы не можем прорицать. Медицина -
это не пятью пять двадцать пять. Природа - это не математика...
Полковник встал и сказал: "Спасибо", и, так как видно было, что он не
сердится и не обижается, профессору стало неловко разговаривать с ним, как
с ребенком (потому что со всеми больными и родными больных он всегда
говорил, как с детьми), и профессор спросил: