"Радек Кнапп. Франек " - читать интересную книгу автора

прямо в нос.
- Смотри, что ты натворила, - жалуется он, - я чуть было не
перерезал себе горло. - Пан Коса купил эту лошадь маленьким жеребенком и
давно привык разговаривать с ней как с человеком. Вернувшись к зеркалу, он
продолжает выговаривать Шарабайке. - Когда-нибудь меня найдут мертвым в
ванной, - предрекает он, - придут люди и, указав пальцем на мой хладный
труп, спросят: "Подумать только! Кто ж это перерезал горло старому Косе?
Ведь у него не было врагов, и вот он здесь, в луже крови... Он любил
свободу, любил женщин. И что же? Да ничего. Через пару лет никто о нем и не
вспомнит". Они снесут этот дом, через сад проложат дорогу. И знаешь, кто
будет в этом виноват? - Коса вновь повернулся к Шарабайке. - Ты! Ты одна
способна свести меня в могилу до срока. Но нет, меня не запугаешь, без боя
не сдамся!
Пан Коса грозит ей пальцем. Впрочем, эта демонстрация силы и
независимости все же не вполне его удовлетворяет. Он включает радио на
полную громкость и опять поворачивается к зеркалу.
Шарабайка вытягивает шею и цепляет губами носок, который сушится на
подоконнике. Глубоко погруженный в мысли о свободе, пан Коса вновь берет
бритву и поет на ломаном английском:
- Mona Lisa, Mona Lisa! You have a wonderful smile...
Лошадь срыгивает и тянет с сушилки второй носок. Голова ее уже
наполовину скрылась в ванной. С улицы виден только массивный круп. Хвост
пребывает в постоянном движении, будто маятник.
В то утро кобыла сжевала еще фуфайку и двое кальсон. Казалось, пан Коса
позабыл обо всем на свете. Он все пел и пел. Когда мне все-таки пришлось
покинуть свой наблюдательный пост, чтобы не опоздать в школу, он еще пел.
Сильный голос вырывался из раскрытого окна и разносился по улице до самого
магазина, где уже выстроилась очередь за булочками и молоком. Пробегая мимо,
я успел заметить, как люди в очереди с беспокойством озираются по сторонам и
спрашивают друг друга, что бы это могло означать. Они ломали себе головы,
пока не вышел пан Вацек, хозяин лавки, и не разъяснил, что это поет пан
Коса, и никто иной. Тот самый пан Коса, который любит свободу и женский пол,
-- ведь он один у нас может принимать английские радиоволны.
Не могу припомнить, чтобы я хоть раз слышал, как поет сапожник Мушек.
Он точно не пел, когда брился, он и говорил-то очень немного. Если хотел
что-то сказать, был предельно краток. Почти все время Мушек проводил в
каморке рядом с кухней - там он устроил себе мастерскую. Порой у него,
единственного в округе сапожника, бывало так много заказов, что приходилось
засиживаться допоздна. Внутри, за дверью каморки стрекотала машинка
"Зингер", которой уже перевалило за шестьдесят, - впрочем, работала она
лучше, чем нынешние польские швейные машины.
Мастерская сапожника выглядела как много лет назад. На стене висели
старые колодки, чугунный штатив. Пахло бутапреном, особой смесью муки и
спирта, которой клеили кожу. Было так темно, что даже днем можно было
работать лишь при искусственном освещении. Но Мушеку это не мешало. Его
нисколько не смущало ни то, что за день он успевает сшить только одну пару
обуви, ни то, что этим портит себе глаза.
Смущало его лишь, что то ли в Катовице, то ли во Вроцлаве построили,
как говорят, еще одну обувную фабрику. И в ее светлых цехах с энтузиазмом
трудятся юные работницы, выдавая по тысяче пар ботинок ежедневно. Вместо