"Игорь Клех. Смерть лесничего (Повесть) " - читать интересную книгу автора

обложке поместив свою фотографию, на которой запечатлен был в рост, в
клетчатом, чуть великоватом ему пиджаке, держащимся за гнутую спинку
тонетовского стула из реквизита райцентровского фотоателье.
Вскоре подобных книг появилось великое множество, и эта позабылась да и
вряд ли разошлась бы, но, по счастью, один ее экземпляр задержался в дядином
застекленном книжном шкафу. Ее-то
Юрьев и взял перелистать перед сном.
Так, значит, вот кто тогда, два десятилетия назад, объявился в том селе
подо Львовом, где Юрьев очутился по направлению после университета и где
отработал год учителем в местной школе.
Свою часть разыгравшейся там и тогда истории, к которой и сам он имел
некое косвенное отношение, он рассказал жене в постели перед сном -
ровеснице главной героини тех событий. По ходу рассказа он вынужден был
припомнить много чего такого, что уже тогда выводило эту диковатую историю
за рамки черного анекдота и из пределов компетенции уголовного кодекса,
накладывая на ее участников грубый грим персонажей архаичной драмы, долгое
время считавшейся специалистами-филологами утраченной.
Все в той школе располагало и склоняло к кощунственной шутке, если
учесть к тому ж возраст молодого учителя. Бывшая четырехлетка, а позднее
средняя советская школа занимала здание заброшенной молочарни - кустарного
молокозаводика польского времени, с цементными полами и странными уступами и
желобами в них, приглашавшими к спотыканию на каждом шагу. С крыльца ее, на
которое Юрьев выходил обычно перекурить, отчетливо видны были в ясные дни
кучерявые холмы Кайзервальда и возвышающаяся над ними гора Высокого Замка с
телебашней, загораживавшие собой въезд в такой близкий и недосягаемый город
с этой стороны. Очутившись здесь, начинающий учитель русского языка и
литературы оказался вынесен не только за физическую околицу города, но и со
знаком вычитания за невидимые скобки. В этой местности он ощущал себя
примерно так, как ощутила бы себя, попадя в натуральный ряд чисел, величина
мнимая и отрицательная, защищенная только своей временной невключенностью в
условия арифметической задачи.
Окружность, примерно совпадающая с кольцевой автодорогой, являлась
также осью координат, при пересечении которой происходило своего рода
превращение величин, и то, что представлялось безусловно ценным внутри
окружности, вовне воспринималось вздором, белое оборачивалось черным, черное
казалось белым и так далее. Некий пространственный вывих. Но время также
вело себя здесь иначе. Оно стояло, и никто не был на него за это в обиде.
Рейсового автобуса дожидались с обреченностью терпения, как казни или Годо,
чье имя здесь никому и ничего не говорило. Запыленный горбатый "ЛАЗ"
появлялся рано или поздно из-за поворота, что всегда вело к оживлению на
остановке, суля дожидающимся радость общения в дороге. Любой колесный
транспорт являлся для местных жителей разновидностью передвижного клуба,
хочешь общаться - надо куда-то поехать.
Салон автобуса с азартом набивался пассажирами до костного хруста,
особенно в базарные дни. С визгом бегали и толкались под сиденьями,
застревая в ногах, поросята, обгадившиеся в перевязанных мешках. Молодка,
наваливаясь лоном на сидящих и оборачиваясь через плечо, стонала не без
удовольствия:

- Дядя, та куда ж вы лезете? Баб помнете!