"Игорь Клех. Смерть лесничего (Повесть) " - читать интересную книгу автора

заведении покуда еще действующий. Рассчитавшись, Юрьев спустился вниз и
дожидался снаружи, где также, зайдя за угол, легко справился со ставшей
нестерпимой от холода нуждой без посторонней помощи.

Время было вечернее, еще не позднее, но казалось, на тысячи километров
кругом залегла глухая полярная ночь. Небо затянуло косматыми облаками, из
которых посыпался снег. В полынье света, будто глазунья, шипел фонарь на
столбе. Переливалось внизу и бликовало в промоинах льда маслянистое тело
речки. От мысли о студеной речной воде мураши бежали по ребрам и голова
непроизвольно втягивалась в плечи. Весело заскрипела жужелица под ногами,
щедро сыпанутая кем-то из ведра перед въездом на деревянный мост. В
отдалении светились окна домов и тускло освещалась центральная улочка,
ведущая к железнодорожной станции. Потемки размывали границы тел и вещей,
увеличивая их взаимную восприимчивость. На холоде окончательно вышли из
легких остатки комнатного воздуха. Смута оставленного и задвинутого на сутки
города, в который предстояло завтра возвращаться, чтобы еще через день
оставить его бесповоротно, подступала, чуть зазеваешься, то к груди, то к
горлу, то к животу, путала мысли и чувства. То же ли испытывала его жена?
Решила ли она для себя то, что должна была?
Они наполовину скатились, наполовину сбежали в подобие неглубокого
оврага за задними фасадами главной улочки. Минуя едва освещенные складские
постройки, частные сараи и огороды, вышли наконец к темнеющему на возвышении
торцу пятиэтажной коробки. В ближайшем от подъезда сарайчике, мимо которого
они поднялись по тропе, что-то завозилось и обеспокоенно хрюкнуло.
Это было все же село, а не местечко.
Юрьеву вспомнились дрессированные дядины куры, забиравшиеся в курятник
по узенькому трапу высотой в рост человека, громко кудахтая при этом - по
привычке преувеличивая свое головокружение и деланный страх перед петухом.
Каждый вечер дядя захлопывал за ними дверцу дня. Ему приходилось еще пилить
и колоть на дворе дрова, носить из колодца воду ведрами на второй этаж
двухсемейного дома у речки, где жена его вечерами, когда отключали по
каким-то причинам свет, опустившись на колени, проверяла кипы ученических
тетрадей у открытой дверцы кафельной печки.
Дядина жена пела когда-то в школьном учительском хоре.
Лесничество выделяло хору автобус, возивший местных артистов с
гастролями по району, но главное - на смотры самодеятельности и
торжественные вечера в райцентр. То было золотое, чудное время - когда
пелось - веселья, приключений, ускользающей молодости, ожиданий, флирта и
даже некоторого успеха. На одном из таких концертов они и познакомились:
обстоятельный и солидный лесничий с замечательным густым певческим голосом -
как выяснилось еще по пути домой, в автобусе - и бойкая учительница
географии с ямочками на щеках (с годами - райскими яблочками на скулах) и
глазами горячими, как жареные каштаны, какими торгуют ранней осенью только
на улицах Мукачева и Ужгорода в соседнем
Закарпатье. Она народила ему таких же, как сама, скороумных, все
схватывающих на лету детей. Обоих ему пришлось устраивать в мединститут в
областном городе, находя связи, не считаясь со средствами, и поддерживать их
по очереди все десять лет учебы и жизни вне дома. Беда его, однако,
заключалась в том, что сам он относился к соображающим не столь быстро, а
поскольку в войну защищал и отвоевывал ту страну, которую полагал своей