"Игорь Клех. Хроники 1999-го года (Повесть) " - читать интересную книгу автора

затяжной и почти естественный. Распрощавшись с прежней жизнью, я неожиданно
ощутил, до какой степени она неотторжима. Она поселилась в моей плоти,
подчинила себе память, завладела снами, превратив сновидения на долгие годы
в арену разрыва и расставания в повторяющихся декорациях оставленных мест.
Интенсивнее всего я общался теперь с теми людьми, которых не было
рядом, а то и на белом свете. Из корпускулы, какой был всегда, я вопреки
собственной воле превращался в фазу волны. Смерти я больше не искал, но и
перестал ее бояться, убедившись, что не являюсь уже только самим собой -
уйма людей потрудилась над моей жизнью и продолжала свое существование во
мне. И не только людей.
Той зимой мы договорились с писателем Андреем Б., жившим на два
города - в Москве у Ленинградского вокзала, а в Питере у
Московского, - сделать фильм о пушкинских юбилеях для канала
"Культура". Я нарыл кое-что в библиотеке ЦДЛ, и мы встретились в его
берлоге на Краснопрудной, где телефон в отличие от моего трезвонил без
устали, напоминая этим штаб неизвестно чего. Здесь уже находились
журналистка из свиты писателя и какой-то холеный прыщ, ведущий ток-шоу на
телевидении, сделавший передачу об антисемитизме в России. Его, как и меня,
Андрей прочил на какую-то среднего размера премию, с вручением ее в Париже,
которая так и не была впоследствии учреждена. Знакомя нас, он вспомнил
реплику циничных могильщиков, нечаянно подслушанную на недавних похоронах
главного перестроечного беллетриста и неожиданно связавшую телевизионщика со
мной общим сюжетом:
- Опять эти евреи думают, что очередного Пушкина хоронят!..
Результатами встречи хозяин штаб-квартиры остался доволен и даже что-то
напевал речитативом, собираясь на прием в очередное посольство. Правда, мы
немного выпили перед тем. В застолье он был почти не хуже, чем в литературе,
разве что случайнее. Но главное, в нем совершенно отсутствовала мелочность,
обычная в писательском мире. Мне хотелось чему-то у него научиться, но я
этого никогда не умел из-за глупого упрямства. Горбатого могила исправит.
В этой же квартире бывал персонаж последнего романа Андрея и сам
писатель Даур - абхазец и мой ровесник, перебравшийся в Москву чуть позже
меня. Он пытался соперничать с Фазилем (а чегемская лошадка двоих не
вывезет), за глаза обижался на Андрея, барскую Москву и абхазскую диаспору,
по-восточному грубо льстил в глаза женскому полу и литредакторам и пытался
начать новую жизнь. В родном Сухуми он потерял все - родительский дом с
конюшней в войну сожгли, жена умерла от скоротечного рака, сына он с
огромным трудом устроил в московский вуз, но тот не желал учиться, у самого
него не было никакого паспорта, кроме просроченного советского, большой мир
оставался для него недоступен, а в Москве его регулярно отлавливала милиция
как "лицо кавказской национальности". Логика развития событий привела его
сначала в правительственную газету, где он обзавелся журналистским
удостоверением, а затем - в глянцевый отпрыск "Коммерсанта", где публиковали
его небольшие сочинения на вольную тему, а использовали для небезопасных
командировок в Чечню, откуда он привозил скандальные интервью с Салманом
Радуевым или
Зелемханом Яндарбиевым, тоже писателем. Человек простодушный и
талантливый, к боевикам и криминальным авторитетам Даур испытывал
неподдельный интерес и тянулся к ним. Напиваясь у меня на кухне, однажды
заявил, что любой вор Андрея "построит", а тот его нет.