"Михаил Антонович Киссель. Философская эволюция Ж.-П.Сартра " - читать интересную книгу автора

спорадически, а не систематически.
8 См.: Вестник Ленинградского университета, 1966, № 17.

16


ГЛАВА ПЕРВАЯ
МЕТАФИЗИЧЕСКАЯ ПРЕЛЮДИЯ: ТРАКТАТ О СУДЬБЕ ЧЕЛОВЕКА

Книги, которая называлась бы "Трактат о судьбе человека", нет в списке
произведений Сартра, но если расшифровать смысл его фундаментальной работы
"Бытие и Ничто", слывущей "библией современного экзистенциализма", и
перевести полученный результат с технического философского жаргона на
общепонятный язык, то другого столь же удачного обозначения, пожалуй, не
найдешь. К теме человеческой судьбы сходятся все нити философских
произведений Сартра 30-х годов, и эта же тема стоит на переднем плане в его
философском романе "Тошнота". В начале своего пути Сартр целиком еще во
власти пафоса теоретического понимания человека и мира, и средством такого
понимания он избирает литературу.
Много лет спустя в интервью парижской газете "Монд" он сам рассказал о
тех чувствах, которые побудили его избрать деятельность писателя:
"...раньше... я смотрел изнутри. Я безмятежно думал, что создан для того,
чтобы писать. Из потребности оправдать свое существование я возвел
литературу в абсолют" [1]. В автобиографической повести "Слова" Сартр
нарисовал выразительную картину существования "маленького принца",
окруженного обожанием стареющего деда и кроткой
1 Цит. по: Сартр Жан-Поль. Слова. М., 1966, с. 20.

17

матери, подавленной властностью своих родителей, рано пристрастившегося
к чтению и жившего выдуманной жизнью в воображаемом мире. "Платоник в силу
обстоятельств, я шел от знания к предмету: идея казалась мне материальней
самой вещи, потому что первой давалась мне в руки и давалась как сама вещь.
Мир впервые открылся мне через книги... Вот откуда взялся во мне тот
идеализм, на борьбу с которым я ухлопал три десятилетия... Я обрел свою
религию: книга стала мне казаться важнее всего на свете... я... вдыхал
разреженный воздух изящной словесности, вселенная уступами располагалась у
моих ног, и каждый предмет униженно молил меня об имени - дать ему имя
значило одновременно и создать его, и овладеть им. Не впади я в это
капитальное заблуждение, я бы в жизни не стал писателем" [2].
Писательство, понятое как предназначение, таило в себе жажду спасения,
переряженную религию: "Идея святости, позаимствованная у католицизма, была
вложена в изящную словесность, я не сумел стать верующим, поэтому увидел
эрзац христианина в литераторе; ...я думал, что отдаюсь литературе, а на
самом деле принял постриг... Я предался церкви. Воинствующий ее адепт, я
искал спасения в творчестве; мистик, я пытался вторгнуться в молчание бытия
раздражающим шорохом, и, главное, я подставлял имена на место вещей: это и
значит веровать. Мой взор помрачился. Пока длилось затмение, я считал, что
выпутался" [3].