1916

Рейс из Ливерпуля в Нью-Йорк. На пароходе была и миссис Лэнгтри. Никого из остальных пассажиров мы не знали и потому много времени проводили вместе. Прежде я не был с нею коротко знаком. Она сохранила великолепную фигуру, благородную стать; со спины ее можно было принять за молодую женщину. А ей, сказала она мне, стукнуло шестьдесят шесть. Глаза ее, славившиеся своей красотой, оказались совсем небольшими и не ярко-синими, какими, надо полагать, были в молодости, а бледно-голубыми. От прежней прелести остались лишь короткая верхняя губка и обаятельная улыбка. Косметики она почти не употребляла. Держалась миссис Лэнгтри просто, непринужденно и любезно — как положено светской даме, всю жизнь вращавшейся в хорошем обществе.

Однажды она отпустила преисполненное гордыни замечание, подобного которому мне от женщины слышать не доводилось. В тот день в ее речах несколько раз мелькнуло имя Фредди Гебхардт, и, поскольку мне оно было внове, я в конце концов поинтересовался, кто это такой. «Вы что же, никогда не слыхали о Фредди Гебхардте?! — искренне изумилась она. — Да ведь он был самым знаменитым мужчиной в обоих полушариях». — «Чем же?» — «Тем, что его любила я», — ответила она.

Она рассказала, что в первый ее сезон в Лондоне у нее было всего два вечерних платья, причем одно из них, дневное, превращалось в вечернее, когда из него выдергивали специальный шнурок. В те времена, сказала миссис Лэнгтри, женщины совершенно не красились, а у нее от природы было большое преимущество: прекрасный цвет лица. Ее внешность так возбуждала окружающих, что когда она приезжала нанять лошадь, чтобы покататься в парке верхом, приходилось запирать ворота конюшен — столько собиралось зевак.

Она была сильно влюблена в крон-принца Рудольфа, рассказывала миссис Лэнггри, и он подарил ей великолепное кольцо с изумрудом. Однажды вечером между ними вспыхнула ссора, и, в гневе сорвав кольцо с пальца, она швырнула его в камин. Принц вскрикнул, упал на четвереньки и принялся копошиться (так она выразилась) в раскаленных углях, пытаясь спасти драгоценный камень. Во время повествования короткая верхняя губка презрительно изогнулась. «После этого я не могла его любить», — заключила она.

Позже я встречался с нею в Нью-Йорке раза два или три. Она безумно любила танцевать и чуть ли не каждый вечер ходила в танц-зал. Там всегда можно нанять великолепного партнера, сказала она, всего за пятьдесят центов. Я был неприятно поражен, что она говорит об этом так спокойно. Когда-то весь мир был у ног этой женщины, а теперь она платит мужчине полдоллара, чтобы он потанцевал с нею! При этой мысли я сгорал от стыда.

Гонолулу. Салун «Юнион». С Кинг-стрит к нему ведет узкий проход, по сторонам которого размещаются разнообразные конторы, и можно подумать, что томимые жаждой направляются туда, а не в бар. Салун представляет собой просторный квадратный зал с тремя входами; в двух углах напротив стойки выгорожены крошечные кабинеты. Говорят, их построили для того, чтобы король Калакауа мог, укрывшись от своих подданных, выпить стаканчик. Быть может, этот бронзоволи-цый монарх неоднократно сиживал с бутылочкой в одном из кабинетов в обществе Роберта Луиса Стивенсона, обсуждая проступки миссионеров и предрассудки американцев. Стены в салуне на пять футов от пола обшиты темным деревом, а выше оклеены разнообразными картинками. Чего там только нет!

Гравюры с изображением королевы Виктории, масляный портрет короля Калакауа в богатой золоченой раме, штриховые гравюры восемнадцатого века (одна сделана с картины Де-виль-де, изображающей сцену из спектакля; бог знает, как она туда попала), олеографии из рождественских приложений к журналам «График» и «Илластрейтед Лондон Ньюс» двадцатилетней давности, рекламы виски, джина, шампанского и пива, фотографии бейсбольных команд и туземных оркестров. Посетителей у стойки обслуживают два метиса в белом, оба толстые, чисто выбритые, смуглые, с густыми курчавыми волосами и большими блестящими глазами.

Сюда приходят американские дельцы, моряки, но не ловкие матросы, а капитаны, механики и первые помощники, а также лавочники и канаки. Здесь проворачиваются всевозможные сделки. Атмосфера в заведении слегка таинственная, вполне, надо полагать, подходящая для сомнительных афер. Днем в салуне полутемно, а вечером электрические лампы горят холодным зловещим светом.

Китайский квартал. Целые улицы каркасных домов, одно-, двух- и трехэтажных, окрашенных в разные цвета, но от времени и непогоды приобретших общий грязно-серый оттенок. Дома выгладят обветшалыми, будто кончается срок аренды и временным владельцам нет смысла их ремонтировать. В лавках есть все товары, которые только способны поставить Запад и Восток. В них, праздно разглядывая прохожих, сидят бесстрастные приказчики-китайцы. Иной раз поздним вечером видишь, как в одной из лавок двое, оба желтолицые, морщинистые, раскосые, сосредоточенно играют в таинственную игру, возможно, китайский вариант шахмат. Вокруг стоят зрители, с неменьшим напряжением наблюдающие за партией, а соперники немыслимо долго размышляют, тщательно просчитывая каждый ход.

Квартал красных фонарей. Идешь темными улочками возле порта, проходишь по шаткому мостику и оказываешься на разбитой, в рытвинах и ухабах улице; немного дальше уже можно по обе стороны ставить машины; весело светятся окна кабачков и цирюльни; здесь ощущается какое-то подспудное возбуждение, ожидание чего-то волнующего; сворачиваешь в узкий переулок либо направо, либо налево, и ты уже на месте. Ивелеи делится здесь на две части, причем совершенно одинаковые. Ряды маленьких одноэтажных домиков, выкрашенных в зеленый цвет и с виду очень опрятных, даже чинных, стоят по сторонам широкой и прямой улицы.

По планировке Ивелеи похож на город-сад, и от его величавой правильности, благообразия и ухоженности веет сардоническим ужасом, ибо нигде больше не подходят к поиску любовных утех столь же планомерно и методично. Нарядные домики разделены на две части, каждую занимает одна женщина. Квартирка двухкомнатная, с крошечной кухонькой, в одной из комнат спальня, там стоит комод, пара стульев и большая кровать под пологом и с драпировками. Спальня кажется страшно тесной. В гостиной большой стол, граммофон, иногда пианино и полдюжины стульев. На стенах флажки с выставки в Сан-Франциско, иногда дешевые литографии, чаще всего «Сентябрьское утро» и фотографии с видами Сан-Франциско и Лос-Анджелеса. В кухоньке кавардак. Здесь для посетителей наготове джин и виски. Женщины сидят у окон, чтобы их можно было получше разглядеть. Одни читают, другие шьют, не обращая внимания на прохожих; некоторые, завидев мужчину, следят за ним глазами и, когда он идет мимо, окликают. Женщины здесь всевозможных возрастов и национальностей. Японки, негритянки, немки, американки, испанки. (Там граммофон частенько наигрывает испанские народные мелодии, и тогда вдруг накатывает необъяснимая ностальгия.) У многих не осталось и следа молодости или красоты — невольно удивляешься, как с такой внешностью им удается зарабатывать на жизнь. Щеки густо нарумянены, а сами они разодеты с дешевой пышностью. Как только заходишь в дом, на окнах опускаются шторы, и если кто-нибудь стукнет в дверь, в ответ раздается: «Занято». Посетителя первым делом угощают пивом, причем хозяйка сообщает, сколько стаканов она в этот день уже выпила. Заводится граммофон. Стоит все удовольствие один доллар.

Улицы освещены редкими фонарями, но главным образом светом из открытых окон одноэтажных домиков. По улицам, как правило молча, бродят мужчины и разглядывают женщин; время от времени кто-нибудь, решившись, торопливо взбегает по трем ступенькам, ведущим прямо в гостиную. Его впускают в дом, после чего дверь и окно захлопываются, шторы опускаются. Большинство мужчин ходят сюда только поглазеть. Они самых разных национальностей. Моряки со стоящих в порту кораблей, матросы, почти сплошь пьяные, с американских канонерок, гавайцы, солдаты, белые и чернокожие, из расквартированных на острове полков, китайцы, японцы. Они слоняются в ночной тьме, и кажется, самый воздух содрогается от желания.

Некоторое время об этом позорящем город квартале писали местные газеты, шумно возмущались миссионеры, но полиция не желала и пальцем шевельнуть, ссылаясь на то, что на Оаху преобладают мужчины и потому проституция неизбежна, а если она сосредоточена в одном определенном месте, ее легче контролировать и держать под надежным медицинским надзором. Но газеты продолжали свои нападки, и в конце концов полиции пришлось принять меры. Была проведена облава, арестовали четырнадцать сутенеров. Согласно полицейскому протоколу, они, как ни странно, в большинстве своем оказались французами. Видимо, эта профессия особенно привлекает граждан Франции. Несколько дней спустя всех женщин вызвали в суд и предупредили, что если в течение года они будут замечены в неблаговидном поведении, им не миновать тюрьмы. Большинство тут же укатило назад в Сан-Франциско. В ночь облавы я приехал в Ивелеи. Чуть ли не все домики стояли закрытыми, на улицах почти пусто. Кое-где кучками по трое-четверо собирались женщины и вполголоса обсуждали новости. Кругом было темно и тихо. Ивелеи пришел конец.

«Хаула». Маленькая гостиница, расположенная с наветренной стороны острова Оаху, держит ее швейцарский немец с женою-бельгийкой. Это одноэтажный деревянный дом с просторной верандой, для защиты от москитов двери затянуты проволочной сеткой. Швейцарец мал ростом, у него квадратная немецкая голова, слишком большая для такого щуплого тела; он лыс, зато его украшают длинные неопрятные усы. Жена его — степенная, грузная, краснолицая, с каштановыми, сурово зачесанными назад волосами. Судя по всему, очень сноровиста и деловита. Оба любят поговорить о родных краях, которых не видали семнадцать лет, — он о Берне, а она о деревушке под Намюром, где ей случилось родиться. После обеда хозяйка приходит в общую гостиную и, раскладывая пасьянс, болтает с постояльцами, вскоре появляется хозяин, он же повар, и усаживается посплетничать.

Отсюда ходят к священному водопаду — сначала через поля сахарного тростника, а потом вдоль узкого ручья вверх по горному склону. Тропинка бежит то по одному берегу, то по другому, поэтому приходится то и дело переходить поток вброд. Если на пути встречается большой плоский камень, то на нем непременно лежат прижатые галькой листья — чтобы не унесло ветром. Этими подношениями хотят умилостивить местное божество. В узком ущелье вода низвергается в глубокое круглое озерцо, окруженное густыми зарослями кустарника, зеленого и на редкость пышного. А дальше, в горах, есть долина, которую, говорят, никто еще не исследовал.

Гавайцы. Цвет кожи у них бывает разный, от медного до почти черного. Росту они высокого, сложены хорошо; нос довольно плоский, глаза большие, губы пухлые и чувственные. Темные волосы мелко курчавятся. Они склонны к полноте, и женщины, изящные и стройные в молодости, с возрастом сильно грузнеют. В старости и мужчины, и женщины становятся безобразными, как мартышки; это особенно странно при той красоте, что присуща им в юности. Быть может, старость хороша лишь тогда, когда ум, активная деятельность или неистовые страсти формируют характер человека. А гавайцы, смолоду ведущие чисто животный образ жизни, с возрастом приобретают и соответствующую внешность.

Канаки в Вайкики. Силач Билл: высокий темнокожий малый с выпяченными губами, хвастливый, как негритянский мальчишка. Гольштинец по прозвищу Клоун: потомок моряка с датского судна, потерпевшего в восемнадцатом веке крушение у одного из этих островов; он бросается в глаза из-за редкостной здесь темно-рыжей шевелюры. Толстяк Миллер: массивный человек с очень смуглой кожей, круглым лицом и с манерами шута, которые плохо вяжутся с его врожденным чувством собственного достоинства.

Хула-Хула. Маленькая комнатка, обставленная плетеной мебелью; оклеенные обоями стены украшены калифорнийскими флажками. В углу, скрестив ноги, сидит на полу старик. Худой, морщинистый, с коротко стриженными седыми волосами, он похож на древнегреческую статую рыбака, с большой достоверностью изображенного в какой-нибудь скульптурной группе. Темное лицо его бесстрастно. Ритмично хлопая ладонями по высушенной бутылочной тыкве, он извлекает из нее странные звуки и вполголоса монотонно поет. Кажется, что он и на миг не замолкает, чтобы набрать воздуху. Под эту музыку танцуют две женщины, обе немолодые, одна толстая, другая тощая. Танцуют они, едва переступая ногами, зато тело у них ходит ходуном. Говорят, будто движения каждого танца соответствуют словам песни, которую тянет старик.

Отъезд. У пристани на пассажиров и их спутников набрасываются женщины, предлагая им lei — гирлянды натуральных или сделанных из желтой папиросной бумаги цветов. Их вешают отъезжающим на шеи. С парохода пассажиры бросают в стоящих на причале разноцветный серпантин, и борт судна весело пестрит полосками желтого, зеленого, голубого и фиолетового цветов. Оркестр играет «Алоаха Ое», и под прощальные крики пароход, разрывая серпантинные ленты, медленно отчаливает.

Килауэа. Вулкан этот расположен на острове Гавайи, самом крупном в архипелаге. Сойдя на берег в Хило, едешь в гору, сначала через поля риса и сахарного тростника, потом, забираясь все выше, через заросли огромных древовидных папоротников, очень причудливых и странных, будто рожденных воображением художника, иллюстрирующего романы ужасов. Всевозможные вьющиеся растения непроницаемой сетью оплели деревья. Но постепенно растительность отступает, и оказываешься на покрытой лавой равнине, серой, мертвой и безмолвной; здесь не растут деревья и не щебечут птицы, сквозь слой лавы пробивается дым, кое-где густой, в других местах тонкими прямыми струйками, словно дым из деревенской трубы. Тут выходишь из машины и идешь пешком. Под ногами хрустит лава. То и дело переступаешь через небольшие трещины, из них поднимается сернистый дым, от которого першит в горле. Подходишь к неровному краю кратера. Подготовиться к этому зрелищу невозможно. Оно изумляет и устрашает. Внизу огромное море лавы, черной и тяжелой. Она непрерывно движется. Но лава покрывает это море лишь тонкой коркой, время от времени корка лопается, и в разрывах виден красный огонь, там и сям в воздух гейзерами вздымаются столбы пламени метров на десять — пятнадцать. Раскаленные добела, они бьют ввысь, как искусственные фонтаны. Более всего поражают воображение две вещи: во-первых, грохот; он напоминает грохот прибоя в непогоду, такой же неумолчный, или рев большого водопада, такой же грозный; а во-вторых, движение; лава перемещается беспрестанно, но скрытно, словно крадучись, и в ее едва заметном движении чудится умысел живого существа — некая целеустремленность, злобное упорство; и в то же время оно превыше всего живого, в нем чувствуется непреложность рока и безжалостность времени. Лава подобна огромному бесформенному чудищу, порождению первобытной слизи, медленно ползущему в поисках отвратительной добычи. Лавовая масса неуклонно продвигается к пламенеющему прогалу и вдруг будто проваливается в огненную бездну. Неподалеку от меня кто-то произнес: «Батюшки, прямо сущий ад!», но стоявший радом священник, обернувшись, возразил: «Нет, скорее, лик Божий».

Тихий океан. Бывают дни, когда он такой, каким виделся в мечтах. Спокойная водная гладь ярко синеет под голубыми небесами. Над горизонтом кудрявятся облака, принимающие на закате такие очертания, что невольно думаешь: перед тобою горная гряда. Потом наступает восхитительная ночь, небо усыпано яркими звездами, а позже, ослепляя своим сиянием, всходит луна. Но чаще, чем можно ожидать, океан волнуется, по нему ходят белые барашки, вода порою становится серой, как в Атлантике. Океанская ширь мерно и тяжко вздымается. Самое удивительное в Тихом океане — его пустынность. День изо дня плывешь, а вокруг ни единого корабля. Время от времени появляются морские чайки — значит, недалеко земля, один из островов, затерянных в безбрежных водах; но ни грузового парохода, ни парусника, ни рыболовного суденышка. Необитаемая пустыня; и тебя вдруг охватывает смутное предчувствие беды. Есть в этой бескрайней и безмолвной пустоте нечто жуткое.

Пассажиры. Грей: высокий, могучего сложения еврей, очень сильный, но мешковатый и неуклюжий; у него длинное худое, землистого оттенка лицо, большой нос и темные глаза. Голос громкий и резкий. Он бесцеремонен, нахрапист и во всем хочет добиться своего. Вспыльчивый и самолюбивый, он всюду усматривает обиду. То и дело грозит расквасить нос непонятно кому. Обожает играть в покер. Если представится случай, не преминет заглянуть в карты соседа. Неизменно клянет полученные карты и свое невезение, но почти всякий раз встает из-за стола в выигрыше. Проиграв же, выходит из себя и принимается поносить остальных игроков, после чего уходит и целый вечер ни с кем не разговаривает. В денежных делах очень сметлив и при случае обжулит собственного друга, хотя бы на шестипенсовик. Но сентиментальная песенка на пластинке или красота залитого лунным светом океана сильно действуют на него, и он восклицает дрожащим голосом: «Черт, вот здорово!»

Элфенбайн. Едет по делам фирмы в Сидней. Этот коренастый крепыш гораздо моложе Грея, его большая голова покрыта курчавыми темными волосами, на висках обширные залысины, глаза выпуклые, карие; неизменно чисто выбрит. Родом он из Бруклина. Такой же шумливый, вульгарный и громогласный, как Грей, он, однако, добродушен и, при всей грубости выражений, служащих ему чем-то вроде защитной брони, обладает тонкой чувствительной душой. Он остро ощущает свою национальную принадлежность и, когда разговор заходит о евреях, замолкает и смущенно отводит взгляд. Обладает кипучей энергией. Беспрестанно орет трубным голосом. Умеет считать деньги и не даст себя надуть. В Паго-Паго он взял с собой на берег несколько старых сорочек и обменял их у туземцев на бананы, ананасы и игрушечные каноэ.

Маркс — опаловый король Австралии; это коротышка лет сорока, с седеющими волосами и изборожденным морщинами личиком. Он прирожденный клоун и охотно выставляет себя на посмешище. Самозабвенно участвует во всех развлечениях, устраиваемых на борту. На карнавальное шествие вырядился гавайской танцовщицей и с огромным воодушевлением разыгрывал эту роль.

Мелвилл. Высокий человек с угрюмым, резко очерченным лицом и длинными темными, только начавшими седеть кудрями. Направляется в Австралию ставить там американские фарсы и музыкальные комедии. Объездил весь мир и восторженно расписывает Цейлон и Таити. Очень учтивый собеседник, но по природе молчалив. Целыми днями сидит и читает французские романы.

Об А-Фонсе мне рассказал судовой механик. Вначале А-Фонс работал на Гавайях носильщиком-кули, потом стал поваром, скупал землю, ввозил на Гавайи китайских работяг и в конце концов разбогател. Женился на метиске, наполовину португалке, и завел кучу детей. Их воспитали американцами, и А-Фонс чувствовал себя среди них чужим. Он-то глубоко презирал западную цивилизацию. Часто вспоминал женщину, с которой в молодости жил в Китае как с женою, вспоминал портовую суету и свое там житье-бытье. В один прекрасный день, собрав семейство, он объявил, что уезжает. И таинственно исчез.

Здесь есть наметки для рассказа, но я его так и не написал, поскольку выяснил, что это уже сделал Джек Лондон.

Паго-Паго. Корабль плывет вдоль берега, почти сразу уходящего круто вверх; холмы сплошь покрыты буйной растительностью; берег обрамлен густыми рядами кокосовых пальм, среди них виднеются сплетенные из листьев и травы хижины самоанцев, там и сям белеют церквушки. Наконец добираемся до входа в гавань. Пароход медленно вплывает в нее и причаливает. Гавань закрытая и такая огромная, что в ней разместилась бы целая флотилия линкоров; вокруг вздымаются высокие и крутые зеленые холмы. У входа в бухту, овеваемый ветром с открытого моря, стоит в саду особняк губернатора. Неподалеку от причала расположены два или три аккуратных одноэтажных дома и теннисный корт, дальше начинается причал с пакгаузами. Встречать пароход собралась небольшая толпа туземцев, среди них несколько матросов-американцев и, конечно, чиновники. Корабли из Штатов приходят лишь раз в три недели, так что это целое событие. Для обмена с пассажирами, направляющимися в Сидней, туземцы приносят товары: ананасы и огромные грозди бананов, а также ткань «тапа» из древесной коры, ожерелья — некоторые сделаны из спинок жуков, другие из коричневых семян, чаши для ка-вы и модельки боевых каноэ.

В Паго-Паго нечем дышать. Жутко жарко и сильно парит. От входа в гавань наплывают тяжелые серые тучи, заволакивая небесную синь, и внезапно стеной обрушивается ливень.

Туземцы. У них смуглый цвет кожи, обычно его называют медно-красным; у большинства волосы темные, часто курчавые, но нередко и прямые. Многие выбеливают их известью, и тогда их правильные липа приобретают необычайное благородство. Зачастую они — и мужчины, и женщины, и дети — красят волосы в разные оттенки рыжего, придающего молодежи забавный легкомысленный вид. Глаза у них довольно широко расставлены и неглубоко сидят в глазницах, отчего лица слегка напоминают античные барельефы. Туземцы высоки ростом, прекрасно сложены, среди них встречаются и такие, что наводят на мысль об эгинских мраморных статуях. Ходят они медленно, широким шагом, непринужденно и горделиво; встретив вас на дороге, приветственно восклицают и сияют улыбками. Очень смешливы. Большинство маленьких детей и подростков заражены фрамбезией, уродующей лица гнойниками, похожими на застарелые язвы. Часто встречаются больные слоновой болезнью: у одного жутко разнесло руку, у другого, потеряв всякую форму и поглотив ступню, чудовищно оплыла нога. Женщины носят юбочки лава-лава, а поверх просторное одеяние вроде сорочки.

У мужчин запястья и тело от талии до колен покрыты затейливой татуировкой; у женщин татуировка в виде довольно редко разбросанных крестиков наносится только на руки до плеч и на бедра. Над ухом мужчины часто носят цветок гибискуса; возле коричневого лица багряная роза кажется сотканной из алого пламени. Женщины втыкают в волосы белые душистые цветы tiare,[11] их аромат плавает в воздухе, когда они проходят мимо.

Миссионер. Высокий худой человек с болтающимися, как на шарнирах, руками и ногами, широкоскулый, с впалыми щеками; прекрасные большие глаза посажены глубоко, губы полные и чувственные; волосы изрядно длинные. Лицо поражает мертвенной бледностью, но взгляд обжигает сдерживаемым жаром. Руки крупные, довольно красивой формы, с длинными пальцами, а светлую от природы кожу насквозь прокалило тихоокеанское солнце.

Миссис В., жена его, — миниатюрная женщина с замысловатой прической и выпуклыми голубыми глазами за стеклами пенсне в золотой оправе; в длинном лице проглядывает что-то овечье, но она кажется отнюдь не глупой, а скорее крайне настороженной. Движения по-птичьи быстрые. Но заметнее всего голос: высокий, металлический и без модуляций; он режет ухо своей жесткой монотонностью, действуя на нервы не хуже пневматического сверла. Она неизменно одевается в черное, на шее тонкая золотая цепочка с маленьким крестиком. Родом она из Новой Англии.

Миссис В. рассказала мне, что муж ее не только миссионер, но и врач, а поскольку вверенный ему участок, Гилбертовы острова, разбросаны в море, ему частенько приходится совершать дальние путешествия на каноэ. Море нередко штормит, так что это небезопасно. Во время его отсутствия она остается в миссии и ведет все дела. Она рассуждала о порочности туземцев голосом, заглушить который не было никакой возможности, он так и звенел от неистового отвращения набожной христианки; их свадебные обряды, утверждала она, настолько непристойны, что не поддаются никакому описанию. Когда они с мужем впервые приехали на эти острова, во всех деревушках, по ее словам, нельзя было отыскать ни единой «неиспорченной» девушки. Особенно злобствовала она по поводу плясок.

Мисс Томпсон. Пухлая и, несмотря на грубые черты, миловидная женщина не старше двадцати семи лет; носила белое платье, большую белую шляпу и высокие белые ботинки, из которых выпирали икры в белых хлопчатобумажных чулках. Уехав после облавы из Ивелеи, она направлялась в Апию, где рассчитывала устроиться в баре при какой-нибудь гостинице. Ее привел в наш дом квартирмейстер, маленький, весь сморщенный, неописуемо чумазый человечек.

Меблированные комнаты. Сдавались в двухэтажном каркасном доме с верандами на обоих этажах, расположенном на Брод-роуд, фасадом к морю, в пяти минутах ходьбы от причала. Внизу лавка, где продают консервы: свиную и говяжью тушенку с бобами, а также мясной фарш, консервированную спаржу, персики и абрикосы; есть и бумажная мануфактура: юбочки лава-лава, шляпы, плащи и тому подобное. Хозяйствует в лавке метис с женой-туземкой, окруженной стайкой маленьких коричневых ребятишек. Мебели в комнатах почти нет, только убогая железная кровать под рваным противомоскитным пологом, шаткий стул и умывальник. По рифленой железной крыше барабанит ливень. Еды здесь не подают.

На основе этих трех заметок я написал рассказ «Дождь».

Рыжий. Служил матросом в американском флоте, а, приехав в Паго-Паго, заплатил изрядную сумму, чтобы его списали на берег. Он был по профессии мясником, но за те три года, что он прожил в Паго, своим ремеслом почти не занимался. Типичный белый бродяга, живущий в Океании и перебивающийся случайными заработками. Ему было, наверное, лет двадцать шесть, среднего роста, стройный, с правильным, но угрюмым лицом, маленькими рыжими усиками, трехдневной щетиной и густой шапкой кудрявых рыжих волос. Он ходил в майке-безрукавке и грязных армейских брюках. Когда хозяин местной столовой заболел, Рыжий взялся вести дело за одни только харчи. Твердил, что вернется в Штаты и устроится там на работу, но было ясно, что он не решится уехать с острова. Обиняками пытался узнать, можно ли найти место в Алии. Столовая располагалась в маленьком одноэтажном зеленом домике на окраине Паго-Паго, среди кокосовых пальм, хлебных и манговых деревьев, почти у кромки густых диких зарослей. Это была небольшая комната с баром и двумя столиками под красными скатертями; спиртного там не подавали, потому что в Паго-Паго сухой закон. За стойкой бара на полках пылилось несколько банок говяжьей тушенки, консервированных абрикосов и томатного супа. За стеной находилась грязная тесная спальня, а позади дома, на воздухе, под навесом веранды, стояла печь, на которой Рыжий стряпал, и грубо сколоченный не-струганный кухонный стол, служивший кладовкой, буфетом и, если нужно, сундуком. Яйца там подавали только после прибытия парохода с товарами; в другое же время не бывало ничего, кроме неизменных рубленых котлет и кофе. К обеду Рыжий варил суп из костей, с которых предварительно снимал мясо на котлеты. Посещали столовую немногочисленные путешественники, останавливавшиеся в Паго-Паго по дороге в Австралию, несколько матросов с американской военно-морской базы и кое-кто из туземцев. Болтливостью Рыжий не отличался, разговорить его бывало нелегко. Когда его угощали сигаретами или сигарами, он хмуро отказывался. В конце концов, немного оттаяв, он заводил речь о женщинах, об острове; горько сетовал на здешнее житье — губит, мол, оно человека, он становится ни на что не годным, а потом показывал свою коллекцию непристойных открыток.

«Мануа». Шхуна водоизмещением в семьдесят тонн, оснащенная еще и керосиновым двигателем; если нет встречного ветра, она делает четыре-пять узлов в час; судно неопрятное и потрепанное, некогда белое, а теперь грязное, закопченное и облезлое. Предназначалась шхуна для мелководья, качает ее жутко. «В один прекрасный день, — сказал мне капитан, — она перевернется, и мы все пойдем на дно». Кают-компания, размером примерно два на полтора метра, служит пассажирам и столовой, и спальней, а помощник капитана делает там свои расчеты. Ночью ее освещает керосиновая лампа.

Команда состоит из капитана, помощника, механика с помощником, кока-китайца и полдюжины канаков. Судно отчаянно воняет керосином, на котором работает двигатель. Канаки одеты в одни только синие бумажные штаны; кок ходит в грязной обтерханной белой куртке и таких же брюках. Капитан носит синюю фланелевую рубаху с открытым воротом, старую серую фетровую шляпу и очень ветхие синие серже-вые брюки. Механик одет, как все механики в мире: видавшая виды твидовая кепка, старые темные штаны, застиранная серая фланелевая рубаха, и все это покрыто сажей и грязью.

На борту есть три крошечных каюты, в каждой по две койки; там почти негде встать и при закрытой двери совершенно темно. У капитана каюта побольше, с одной койкой и иллюминатором. Она просторнее, и в ней больше воздуха. Пассажиры-туземцы в юбочках из травы сгрудились на корме и на носу; у каждого сплетенная из листьев кокосовой пальмы корзина с провизией и завязанные в большой цветной носовой платок пожитки.

Из Паго-Паго мы отчалили около половины пятого. Несколько туземцев пришли проводить друзей, и немало слез было пролито как отъезжавшими, так и теми, кто остался на берегу. Шхуна шла вдоль побережья на двигателе, ее сильно качало, но тут подул попутный ветер, мы подняли паруса, и качка уменьшилась. Волн не было, но океан равномерно и тягуче вздымался.

В половине шестого кок подал ужин: суп, сваренный неизвестно из чего, крепко приправленные чесноком фрикадельки с картошкой, на сладкое консервированные абрикосы. Потом чай со сгущенным молоком. За нашим столом сидели: врач-шотландец с женою, они ехали в Алию, где его ждала работа в больнице, миссионер, лавочник-австралиец, направлявшийся в Апию закупать товар в магазине Бернса Филина, и мы с Джеральдом. После ужина мы вышли на палубу. Быстро опустилась ночь, и качка уменьшилась. Земля неясной массой темнела на фоне неба. Ярко сиял Южный Крест. Через недолгое время к нам подошли три-четыре матроса и сели покурить. У одного в руках было банджо, у другого гавайская гитара и гармоника. Они принялись наигрывать и петь, хлопая в ладоши в такт пению. Двое вскочили и пустились в пляс. Танец был странный, варварский, что-то дикое, первобытное чудилось в нем — в быстрых движениях рук и ног, в непривычных извивах тел; пляска была чувственная, даже сексуальная, но без вожделения, скорее, по-звериному наивная, непонятная, но без таинственности, короче говоря, безыскусная, почти детская.

Удивительно было плыть по безмолвному морю под звездным, источающим желание небом, под музыку, пение и пляски канаков. Наконец, утомившись, они растянулись на палубе и заснули; все стихло.

Шкипер. Это пухлый, без единого острого угла человечек, с круглым, как полная луна, лицом, красным и чисто выбритым, с толстой пуговицей вместо носа, белоснежными зубами, коротко стриженными светлыми волосами, с толстыми куцыми ручками и ножками. Пальцы у него тоже пухлые, с ямочками на суставах. Глаза круглые, голубые, носит очки в золотой оправе. Не лишен обаяния. Слова не скажет без богохульства, но делает это очень добродушно. Славный малый. Он американец, лет, наверное, тридцати, и всю жизнь проплавал в Тихом океане. Начинал первым помощником, а потом стал капитаном на пассажирских судах, ходивших вдоль берегов Калифорнии, но его корабль затонул. А с ним и капитанский аттестат — вот и пришлось ему опуститься до командования этой грязной посудиной. Но он и тут не утратил веселого нрава. Легко относится к жизни, любит виски и девушек-само-анок, очень живо и забавно рассказывает, каким пользуется у них успехом.

Помощник капитана. Служит в Сан-Франциско в фирме, фрахтующей суда. Низенький жилистый человек, еще очень молодой, родом из Портленда, штат Орегон. У него бритая голова, большие карие глаза и забавная физиономия. Кажется, он весь на пружинах, неизменно возбужден и весел, крепко закладывает за воротник; по утрам, после выпитого накануне, вял и сонлив. «Фу ты, черт, ну и набрался я вчера, — говорит он. — Больше ни за что. Все, с сегодняшнего дня завязываю». Но к полудню приходит в себя, голова уже трещит не так сильно, и, пропустив стаканчик, он снова беспечен и весел.

Апия. Городок беспорядочно разбросал вдоль берега, среди кокосовых пальм, свои каркасные домишки с красными крышами из рифленого железа. Бросается в глаза католический собор, весь белый, не лишенный величественности; рядом с ним протестантские церковки выглядят жалкими молельнями. И едва ли можно назвать гаванью прикрытый с моря рифами рейд. Кораблей здесь мало: несколько катеров, считанные вельботы, одно-два моторных судна, да еще лодчонки туземцев.

Гостиница «Центральная». Трехэтажное каркасное здание, со всех сторон окруженное верандами; сбоку выгул, на котором пасется серый пони, а позади гостиницы два дворика: в одном стоит низенький домик для слуг-китайцев, в другом — конюшни и место для стоянки двуколок и колясок, на которых приезжают постояльцы из других уголков острова. Главное помещение в гостинице — бар, поделенный на две части: длинную, с низким потолком столовую и маленький зал с круглым столом и плетеными стульями. На втором этаже на улицу выходит более просторная веранда, уставленная массивными стульями. Номера располагаются по обе стороны главного коридора, в конце которого две крохотные душевые кабинки.

Владелец гостиницы. Он родом из Ньюкасла, по профессии зубной врач. Низкого роста, не толст, но и не худ, с черными, редеющими на макушке волосами, в которых пробивается седина; маленькие неопрятные усики, маленький красный нос, лицо густо багровое — отчасти по причине загара, отчасти из-за пристрастия его обладателя к крепким напиткам. Носит белые парусиновые брюки и черный галстук. Легко возбуждается, чуть не каждый день бывает навеселе, обожает рассказывать местные сплетни. Ему уже пятьдесят, но он то и дело с важностью сообщает, что в феврале отправится на фронт; можно, однако, не сомневаться, что в феврале речь пойдет уже о марте. Он подолгу болтает с постояльцами или суетится за стойкой бара, и тогда его без труда можно уговорить выпить стаканчик за компанию. Ему в разное время принадлежало несколько гостиниц в Сиднее, и он в любую минуту готов купить или продать что угодно: гостиницу, лошадь, автомобиль или походную кровать. На словах он очень воинствен и любит рассказывать, как расквасил нос тому и этому. Из стычек, по его словам, неизменно выходит победителем. В гостинице он только считается главным, но все дела вершит его жена, высокая сухопарая женщина сорока пяти лет с величественной осанкой и непреклонным видом; у нее крупные черты лица и сурово сжатые губы. Хозяин ее жутко боится, по дому ходят слухи о семейных ссорах, в которых она, дабы удержать его в покорности, пускает в ход не только острый язык, но кулаки и ноги. Рассказывали, что после ночных кутежей она, бывает, по целым дням не выпускает его с крохотной верандочки, и в таких случаях, не решаясь покинуть узилище, он пускается в жалостные беседы с идущими внизу прохожими.

Банановые листья. Есть в их растрепанности своеобразная красота — они похожи на прелестную женщину в лохмотьях.

Игривая элегантность пальм.

Кокосовые пальмы спускались к самой воде хоть и не строем, но все же в определенном порядке. В них было что-то, напоминающее чинный танец старых дев, пожилых, но легкомысленных, с жеманной грацией застывших в вычурных позах.

Управляющий островом. Живет сейчас в Апии, потому что жена его ждет ребенка. Жена — крупная неопрятная женщина в свободных одеждах, своим обликом напоминающая обитательниц Ноттинг-Хилл-Гейт и Уэст-Кенсинггон. У нее томные движения и жеманно замедленная речь. Она не красива, даже не миловидна, но у нее приятное открытое лицо. Ее муж высок ростом, за долгие годы его небольшое худое лицо загорело подтропическим солнцем дочерна. Маленькие усики едва прикрывают безвольный рот. Он глупо хохочет, обнажая длинные желтые зубы. Начинал он студентом-медиком и очень гордится своими медицинскими познаниями. Любит пошлые шутки, особенно розыгрыши, обожает вышучивать других. К белым, живущим в Апии, испытывает крайнее презрение. Судя по всему, островом он управляет умело, но чрезмерно придирчив к соблюдению пустых формальностей. Ко всему подходят с мерилом ученика частной школы. Туземцев считает своевольными неразумными детьми, только недавно превратившимися в людей, которых надо не обижая, но твердо учить уму-разуму. Похваляется тем, что у него на острове образцовый порядок. Есть в нем что-то от старой девы. Он мечтает о том времени, когда сможет уйти на пенсию и жить на унылой лондонской улице, которую наверняка считает своею настоящей родиной. Невероятно самонадеян.

Выйдя из «Центральной» и свернув налево, идешь мимо лавок, большей частью их держат метисы; за ними высится здание «Немецкой фирмы»: так здесь называют конторы и главное управление большой германской компании, которая едва ли не монополизировала всю торговлю в Океании; дальше стоят небольшие симпатичные одноэтажные домики живущих здесь европейцев, а еще дальше раскинулась в беспорядке деревня туземцев. Если от гостиницы повернуть направо, тоже сначала потянутся магазины, потом здания правительственных учреждений, английский клуб, а затем попадаешь в еще одну туземную деревушку. В дальней от моря части Апии расположены лавки и каркасные домики, в которых живут китайцы и метисы, а еще дальше жмутся друг к другу хижины туземцев. Повсюду растут кокосовые пальмы, манго, там и сям деревья, сплошь покрытые гроздьями цветов.

Л. В Лондоне он торговал недвижимостью и на Самоа первоначально приехал поправить здоровье. Это маленький худой человек с длинным лицом, узким безвольным подбородком, большим хрящеватым носом и добрыми темно-карими глазами. Он женат на метиске, у них маленький сынишка, но она живет у родителей, а он в гостинице. Вид у него плутоватый и хитрый, во всяком случае, он не производит впечатление человека честного и щепетильного; тем не менее, очень хочет слыть славным парнем и прямо-таки искрится напускной веселостью. Умом не обделен. Сильно пьет и три-четыре раза в неделю напивается в стельку, зачастую еще днем. Тогда становится угрюм и мстителен, задирается и рвется в драку. Потом валяется в полном отупении где попало, а когда приходится встать, ковыляет на полусогнутых ногах.

Гарднер — американский немец, сменивший свою прежнюю фамилию Кертнер; это тучный лысый гигант, неизменно в белоснежных парусиновых брюках; у него круглое чисто выбритое лицо и кроткие глаза за очками в золотой оправе. Большой притворщик. Он приехал сюда открыть филиал сан-францисской торговой фирмы, намеренной в обмен на копру продавать все, что пользуется спросом на острове: ситцы, приборы и станки. Много пьет и, хотя ему пятьдесят, всегда готов ночь напролет кутить с «ребятами», однако никогда сильно не напивается. Весел и приветлив, но очень практичен; ничто не должно идти во вред делу, и свой компанейский характер он тоже использует на полную катушку. Играя с молодежью в карты, он постепенно выуживает у них все деньги.

Доктор Т. А. Шотландец, судя по выговору, из Абердина; работал врачом в Новой Зеландии, а когда началась война, его послали во Францию хирургом. Из армии уволен по состоянию здоровья и отправлен сюда на «легкую работу». Он худощав, у него изможденное лицо и редеющие короткие рыжие волосы. Говорит очень низким тихим голосом с шотландским акцентом. Аккуратный до педантизма человечек.

Шарп. Судовой механик, прежде служил в американском флоте. Женат на метиске из Апии, у них двое детей. Долговязый, тощий, с жилистой шеей, маленьким личиком и крючковатым носом; сильно смахивает на птицу, причем хищную. Ходит в синем комбинезоне и синей фуфайке без рукавов; руки у него сплошь покрыты татуировкой: там и флаги, и голые женщины, и инициалы. На босых ногах парусиновые пляжные тапки, некогда белые, а теперь совершенно черные, а на голове неизменно — ив доме, и на улице — бесформенная черная кепка.

Английский клуб. Это непритязательный каркасный домик, фасадом выходящий на море; в одном крыле расположена бильярдная, позади которой находится небольшой бар, в другом — гостиная, обставленная плетеными стульями, а наверху комната, где хранятся старые газеты и журналы. Ходят в клуб только затем, чтобы выпить и сыграть в карты или в бильярд.

С. Готовит лошадей к здешним скачкам. Это высоченный мускулистый австралиец, до того смуглый, что его можно принять за метиса; лицо небольшое, и черты его кажутся чересчур крупными, но в белых бриджах для верховой езды, в сапогах со шпорами и крагах, стройный и элегантный, он очень хорош. Нежно любит метиску-жену, дурнушку с землистым лицом и несколькими золотыми зубами, гордится своим нетвердо ковыляющим белолицым черноглазым малышом. Дом его, обнесенный верандой, стоит посреди большого участка земли, из всех окон открывается великолепный вид на плодородные поля, на заросший буйной растительностью остров, а вдали виднеются Апия и море. В доме беспорядок, обставлен он плохо: дешевые деревянные столы, кресла-качалки и циновки на полу. Повсюду валяются газеты, иллюстрированные журналы, ружья, сапоги для верховой езды и пеленки.

Суон. Крошечный старикашка, морщинистый, потрепанный и согбенный, похожий на белую обезьянку. Но выцветшие голубые глазки с красными веками так вас и сверлят. Он весь в узлах и наростах, словно очень старое дерево. Швед по происхождению, сорок лет назад он приплыл на остров помощником капитана одного парусника. Потом нанялся капитаном шхуны, перевозившей рабов, и сам промышлял «черным товаром»: был и кузнецом, и торговцем, и плантатором. Его пытались убить, у него в груди грыжа после ранения, полученного в стычке с жителями Соломоновых островов. Одно время он изрядно разбогател, но все пошло прахом, когда страшным ураганом снесло принадлежавшие ему магазины, и теперь у него нет ничего, кроме семи гектаров земли, засаженной кокосовыми пальмами; на доходы от этой плантации он и живет. От четырех жен-туземок у него бессчетное количество детей. Каждый божий день он является в поношенном синем полотняном костюме в гостиницу «Центральная» и сидит в баре, потягивая разбавленный водою ром.

Торговец. Выглядит так, будто прожил в тропиках всю жизнь: загорелый до черноты и невероятно тощий, словно всю плоть с него согнало потом; он лыс и чисто выбрит; ни на кого не обращает особого внимания и невозмутимо занимается своими делами.

Еще один. Довольно высокий франтоватый мужчина с длинными волосами и типичным для лондонских лавочников завитком на лбу. У него простонародный говор, он по-мещански жеманничает; глядя на него, так и ждешь, что он начнет потирать руки, спина его норовит согнуться в поклоне, и, кажется, вот-вот с его губ сорвутся слова: «Сюда пожалуйте, сударыня, вторая дверь направо, дамский трикотаж». Можно подумать, что он каких-нибудь десять дней назад еще служил в лондонском магазине «Суон и Эдгар», а на самом деле он уже десять лет живет в Апии.

Гэс. Метис, отец у него датчанин, а мать самоанка; он хозяин крупного магазина, торгующего копрой, консервами и мануфактурой; на него работают несколько белых. Толстый и гладкий, со спокойной усмешкой, он напоминает евнухов, встречающихся в Константинополе; манеры у него угодливые, его вкрадчивая учтивость доходит до елейности.

Салолога. Около часу дня шхуна отплыла из Апии и к шести часам подошла к Савайи. Рифовая гряда была покрыта белой пеной. Мы дважды проплыли вдоль гряды, выискивая просвет между рифами, но тут наступила ночь, и капитан, развернув шхуну, приказал выйти в море и стать на якорь там. Когда убрали паруса, шхуну стало сильно качать. Весь вечер мы играли в покер. На заре следующего дня, найдя прогал между рифами, мы вошли в неглубокую лагуну, сквозь прозрачную воду ясно просвечивало дно. Небо было безоблачным, гладь лагуны — как зеркало. Берег густо порос лесом. То было зрелище полной безмятежности и покоя. Мы спустили шлюпку и высадились в небольшой бухточке. На берегу раскинулась маленькая деревушка. В зарослях кротона, затененная огромной пальмой с алыми цветами и кокосами, стояла хижина — одно из прекраснейших зрелищ, какие мне только доводилось видеть. Когда мы сошли на берег, из хижины вышла молодая женщина и пригласила нас зайти. Мы уселись на циновках, и каждый получил ломоть ананаса. В хижине жили две древние старухи, морщинистые и скрюченные, с короткими седыми волосами, а также две молодые женщины и мужчина. Потом мы километров пять шли вдоль берега по травянистой, обрамленной кокосовыми пальмами дороге. И наконец добрались до дома торговца по имени Лори. Он одолжил мне на время двуколку, запряженную пони, и я покатил дальше, мимо деревушек, мелководных заливов, где плескались мальчишки, и наконец подъехал к жилищу другого торговца, Бенна. Войдя в дом, я попросил накормить меня обедом. Бенн, чрезвычайно худой мужчина с маленькой седой головой, в очках и замызганной пижаме. У него была метиска-жена и трое очень светловолосых хилых детей. Он только приходил в себя после продолжительного запоя и с трудом ворочал языком. Человек он был крайне нервный и весь так и ходил ходуном. Его тошие костлявые руки дергались, он то и дело быстро и тревожно оглядывался. Англичанин по происхождению, он прожил на острове более двадцати лет, торгуя копрой, хлопчатобумажной мануфактурой и консервами. Его жена приготовила нам на обед голубей с овощами и сыром, он тоже сел было поесть, но не мог себя заставить проглотить ни кусочка.

Как только мы пообедали, он сказал: «Ну вам пора ехать дальше, не буду задерживать». Он явно хотел от нас отделаться. Мы вернулись к Лори. Это был совершенно иной тип. Он много лет работал в Апии кузнецом и оборудовал себе кузницу в сарае из листов оцинкованного железа. Невысокий темнобородый человек пятидесяти лет, он казался одновременно крепким и хрупким. Он был изрядно глух, приходилось кричать, иначе он ничего не слышал. Разговаривал низким мягким голосом с австралийским акцентом. Женат был на крупной женщине, сильной и добродушной, с приятным лицом; густые волосы ее были собраны в довольно замысловатую прическу. Они растили нескольких детей, два сына уже учились в новозеландской школе, остальные — два смышленых светловолосых мальчика и две маленькие девочки — помогали в лавке и на плантации. Ходили они босиком, в рубахах и коротких штанишках. Ребятишки были явно крепкие и здоровые, в них ощущалась какая-то прелестная искренность. Все они принадлежали к секте адвентистов; днем отдыха считали не воскресенье, а субботу, не брали в рот спиртного, муж никогда в жизни не курил. Мне они показались трудолюбивым, честным и дружным семейством. Приняли меня очень гостеприимно и угостили на славу: подали вкусно приготовленную курицу, прекрасный салат из выращенных своими руками овощей и пару сладких блюд. Сами не пили ни чаю, ни кофе, хотя гостям предлагали и то, и другое. Они немножко стеснялись того, что отличаются от других людей, но, сколько я мог сулить, это был их единственный недостаток.

Мы перевезли на шлюпке короба с разными товарами для их лавки и, выгрузив все, расселись по местам; гребцы налегли на весла. До шхуны было каких-то две-три мили, и всю дорогу гребцы пели песни и громко перешучивались с девушками из туземных хижин, разбросанных вдоль берега.

Вечером мы снова приплыли в деревню, на сей раз вместе с экипажем шхуны, и пошли к дому вождя. Там всех обнесли свежеприготовленной кавой и ананасами, а потом под звуки банджо и гавайской гитары моряки пустились в пляс. К ним присоединились женщины из семейства вождя. Один из матросов, житель острова Фиджи, почти угольно-черный, с копной курчавых волос, извивался, принимая вызывающие позы, под восторженные вопли зрителей. Пляска становилась все более бесстыдной. Глубокой ночью в полной тишине мы возвратились на шхуну.

На следующий день шхуна двинулась в Аполиму. Еще прежде уговорившись с одним вельботом, что он проведет нас через рифы, мы тащили его со всею командой по довольно бурному морю на буксире. На вельботе было и несколько женщин, видимо, решивших, что их ждет приятная морская прогулка. Аполима — это маленький, почти круглый остров, расположенный между Савайи и Маноно. Подойдя к рифам, мы пересели в вельбот и на веслах двинулись к берегу. Проход в рифах составляет в ширину не более четырех метров, и с каждого боку из воды торчат огромные острые скалы. Правил вельботом вождь. Мы подошли к проходу, и, увидев идушую на нас высокую волну, вождь крикнул гребцам, те изо всех сил, напрягая мощные мышцы, налегли на весла, и нас внесло в лагуну, небольшую и мелководную.

Остров представляет собой потухший вулкан, и когда мы очутились в лагуне, образовавшейся на дне его кратера, то нам показалось, что мы попали внутрь стилтонского сыра, выеденного до самой корки, причем в одном месте (где был выход в море) корка проедена насквозь. У самой воды, едва ли не на единственном плоском пятачке на этом острове, стояла деревня, а дальше поросшая хлебными деревьями, кокосовыми и банановыми пальмами земля шла круто вверх. Вскарабкавшись на край кратера, мы увидели морскую ширь; под нами, на берегу, грелись на солнце две черепахи. Когда мы спустились в деревню, нас пригласил к себе вождь выпить кавы. К тому времени поднялся сильный ветер, и матросы с вельбота с сомнением поглядывали на бурное серое море; у них явно не было уверенности, что нам удастся пройти между рифами навстречу валам, с яростным грохотом бившимся о скалы. Тем не менее мы заняли места в вельботе; вождь, красивый седой старик, помогал нам рассаживаться. Женщины, сошедшие на берег вместе с нами, теперь сели за весла. Подведя судно по мелководью к проходу в рифах, мы стали ждать удобного момента. Немного спустя матросы решили рвануть вперед, но вельбот прижало к скале — казалось, следующей волной нас непременно накроет. Я сбросил туфли на случай, если придется выбираться вплавь. Старик-вождь спрыгнул за борт и столкнул судно на воду. Затем, подбадривая себя криками, гребцы отчаянно и дружно налегли на весла, и, вымокшие до нитки в хлеставших через борт волнах, мы выскочили в открытое море. Вождь двинулся за нами вплавь; старик храбро боролся с огромными валами, это было потрясающее зрелище. Его втащили на борт, он сидел на палубе, стараясь отдышаться. Шхуна стояла далеко в море, и не было никаких признаков того, что нас заметили. С час мы медленно шли к ней на веслах, наконец и она двинулась к нам. Ее сильно качало, так что забраться на борт было не просто. Когда она накренилась в сторону вельбота, я прыгнул на свисавшие с борта снасти, и повар-китаец, ухватив меня за руку, помог влезть на палубу.

Кава. Готовит ее девушка, по обычаю девственница. Юноша или другая девушка дробит на камне корневище кавы и отдает его первой девушке; та наливает в миску немного воды, сыплет истолченный в порошок корень и месит массу руками. Затем пропускает смесь, как сквозь сито, сквозь пучок кокосовых волокон, выжимает волокна и передает юноше, который его вытряхивает. Так повторяется несколько раз, пока корень окончательно не растворится в воде. Потом в миску доливают воды, и кава готова. Девственница бормочет положенные по ритуалу слова, а собравшиеся дружно хлопают в ладоши. Юноша вручает ей сделанную из кокосового ореха чашу, та наливает ее до краев; вождь называет имя, и чашу подают самому знатному гостю. Слив немного кавы на землю, он провозглашает тост за «здоровье собравшихся», пьет сколько хочет, а остальное выплескивает. Затем возвращает чашу, которую подают следующему по возрасту или именитости гостю.

Лагуна. Над нею переброшен мост, сделанный из кокосовых пальм, связанных вершинами и комлями; мост опирается на вилообразные сучья, вбитые в дно лагуны. На берегу среди банановых деревьев разбросаны хижины туземцев, а вдоль берега тянутся ряды кокосовых пальм. Если пройти с полкилометра сквозь густые заросли кустарника, то выйдешь к мелкой, затененной деревьями речушке, где бултыхаются туземцы. Вода в ней обычно пресная, но во время прилива становится солоноватой, так как в нее вливается вся вода лагуны; речка чистая и, по сравнению с воздухом, очень холодная. Дивное место.

Уильяме. Ирландец. Юношей пятнадцати лет от роду он усыновил ребенка, которого родила одна девушка от сына местного священника. Пообешав выплачивать ребенку содержание, молодой отец не сдержал слова, и Уильямсу пришлось выкладывать по полкроны в неделю, пока мальчику не исполнилось четырнадцать лет. Вернувшись в Ирландию двадцать лет спустя, он отыскал ловеласа, который за это время женился и обзавелся детьми, и колотил его до тех пор, пока тот не запросил пощады.

Какое-то время Уильяме жил в Новой Зеландии. Однажды он пошел с приятелем на охоту, а у приятеля, банковского служащего, не было разрешения на пользование ружьем; внезапно они увидели полицейского; клерк перепугался, думая, что его сейчас же арестуют, но Уильяме велел ему успокоиться и идти себе, как ни в чем не бывало, а сам бросился бежать. Полицейский ринулся за ним, и так они добежали до Окленда. Там Уильяме остановился, полицейский подошел к нему и потребовал лицензию на ружье, которую Уильяме ему тут же и выдал. Зачем же тогда он удирал, удивился полицейский, на что Уильяме сказал: «Слушай, ты ведь, как и я, ирландец, — если обещаешь держать язык за зубами, я тебе объясню: у того парня не было лицензии». Полицейский рассмеялся и сказал: «Ты малый не промах, пойдем пропустим стаканчик».

Это здоровенный любвеобильный мужчина, обожающий рассказывать о своих сожительницах. От самоанок у него десять детей; одна дочка пятнадцати лет учится на его деньги в Новой Зеландии, остальных же, заплатив некоторую сумму, он отдал в мормонскую миссию. На острова он приехал в двадцать шесть лет, надеясь стать плантатором. Во время немецкой оккупации островов на Савайи было немного белых жителей, и Уильяме имел известное влияние на туземцев. Он любит их, насколько позволяет его эгоистическая натура. Немцы назначили его Amtmann,[12] и он оставался в этой должности шестнадцать лет. Однажды ему пришлось попасть на прием к Зольфу, германскому министру иностранных дел, и тот сказал Уильямсу: «Будучи правителем немецкой колонии, вы, надо полагать, свободно говорите по-немецки». «Нет, — ответил Уильяме, — я знаю только одно слово, prosit.[13] Но не слыхал его со времени моей поездки в Берлин». Министр от души расхохотался и велел принести бутылку пива.

Р. Долговязый худосочный юноша, по виду напоминающий клерка из конторы лондонского биржевого маклера; у него гнилые зубы с золотыми коронками и маленький брюзгливый рот. Вульгарен, неграмотен и лишен чувства юмора. На островах живет уже несколько лет и покрыт татуировкой, как туземец. Интересно, зачем он подверг себя этой мучительной операции? Возможно, красота здешних мест, дружелюбие и обаяние жителей тронули его грубую душу, и он решился на этот, как сам, видимо, считал, романтический поступок. А может, просто подумал, что так станет привлекательнее для женщин, с которыми спит.

Савайи. Когда после дождя начинает палить солнце, в здешних зарослях становится жарко, влажно, безветренно и душно, как в оранжерее; кажется, что все вокруг — деревья, кусты, вьющиеся растения — начинает бурно и стремительно разрастаться.

Назад в Алию я плыл на «Марстале», десятиметровом катере, принадлежащем одному канаку. Путешествие заняло десять часов. Пропахший порчеными кокосами катер был загружен копрой. Каюты там не было; я лежал на палубе над машинным отделением, прикрывшись пледом и положив голову на бугристые мешки с копрой. Команда состояла из капитана, стоявшего у румпеля, — это красивый, смуглый человек, с виду несколько напоминавший римского императора периода упадка, он немного склонен к полноте, но лицо прекрасное и решительное, еще одного канака, который, растянувшись во весь рост, спал, прикрытый мешковиной, и китайца, который сидел, курил и от нечего делать глядел на луну.

Луна ярко сияла, затмевая звезды, море было совершенно спокойно, если не считать мерной тихоокеанской зыби. Когда мы вошли в гавань Алии, на фоне неба темнели силуэты кокосовых пальм, смутно белел собор, там и сям горели на лодках огоньки — казалось, мы попали в заколдованное царство безмолвия и покоя; я пытался, но не мог подыскать подходящие слова для этой чарующей картины. На ум пришли две случайные строчки, я сам не знал, как и когда залетели они мне в голову: «Да воссияет Иакова лестница от Чаринг-Крос-са до неба».

Сува. Красивый просторный залив окружен серыми холмами, уходящими в таинственную синь. Возникает ощущение, что там, в далекой, густо поросшей лесами стороне, течет необычная тайная жизнь. И есть в ней, чудится что-то исконно туземное, смутно жестокое. Город тянется вдоль гавани; здесь много каркасных домов, магазинов больше, чем в Алии, но все-таки он чем-то напоминает факторию, которой, вероятно, и был когда-то. Туземцы расхаживают в юбочках лава-лава, майках или рубашках; по большей части это рослые крепкие мужчины, черные, как негры, и с такими же курчавыми, часто выбеленными известью волосами, которым стрижкой придают самые невероятные формы. Встречаются там одетые в белое индусы с бесшумной походкой; туземки носят на шее золотые цепи, на руках браслеты, а в носу кольца. За городом едешь мимо скученных поселений индийцев, а кругом в полях видишь их согбенные спины. На них нет ничего, кроме набедренной повязки, а тела ужасают своей худобой. Климат здесь субтропический, пальмы растут плохо, но есть обширные рощи манго; Сува лишена беспечного блаженства Самоа — здесь все более сумрачно, даже листва тяжелая и темная. Воздух томительно жаркий, тоже тяжкий, и непрестанно льют дожди.

Гостиница «Гранд Пасифик». Это большое трехэтажное оштукатуренное здание, обнесенное со всех сторон верандой. Внутри прохладно и пусто. Там есть большой зал с удобными стульями и постоянно включенными вентиляторами. Прислуживают индийцы, молчаливые и неуловимо враждебные; они ходят в белоснежных костюмах и тюрбанах, но босиком. Кормят здесь отвратительно, зато номера неплохие, чистые и прохладные. Постояльцев мало: представитель компании с семейством, несколько человек, ожидающих свои пароходы, да еще чиновники с других островов, приехавшие на Суву по делу или отдохнуть.

Синий. Приехал прямиком из Оксфорда, откуда и привез синий кубок — приз по футболу; живет здесь уже пять лет. Сейчас работает мировым судьей на одном островке, где он единственный белый человек. На время судебных каникул уезжает на Суву и там непрерывно пьет. Начинает прямо с утра и к полудню пьян в стельку. Ему нет и тридцати, он невысок, хорошо сложен, до сих пор выглядит спортсменом; у него приятное лицо, держится беззаботно и очень располагает к себе. Волосы стрижены коротко и всегда живописно растрепаны. Глаза голубые, лицо неправильное, но привлекательное. Чувствуется, что это человек славный и добрый, не способный ни на что худое. В душе он еще школьник.

Директор школы. Ирландец, был на фронте, где получил тяжелое ранение; по выздоровлении его специальным распоряжением направили на Фиджи. В детстве он читал об этих романтических краях и его непреодолимо тянуло туда. Сначала он обрадовался новому назначению, а теперь тоскует, одинокий и разочарованный. Школа его находится примерно в четырех километрах от Сувы, но он ездит туда при любой возможности; во время каникул останавливается в гостинице «Гранд Пасифик» и все время пьет виски с содовой. Лет ему не более двадцати восьми, росту невысокого, у него синие смеющиеся глаза и мимолетная ослепительная улыбка.

Страховой агент. Высокий пожилой человек с седыми, очень редкими, но аккуратно зачесанными волосами; одевается тщательно, держится прямо и красиво, невзирая на возрастающую тучность. Тридцать лет тому назад в составе театральной трупы он приехал в Австралию, женился на состоятельной женщине и с тех пор перепробовал множество занятий: был и плантатором, и чиновником в правительственном учреждении, и торговцем. Сейчас репутация его подмочена: представителем страховой компании он прибыл в Алию и там прикарманил страховые выплаты. Дорожа своим добрым именем компания вернула клиентам деньги, а он избежал суда только потому, что компания не хотела скандала. Почти все время он проводит в баре гостиницы «Гранд Пасифик», способен долго и помногу пить без малейших признаков опьянения. Благодаря актерской подготовке у него манеры благородного человека — это весьма забавно, если вспомнить, что он едва избежал длительного тюремного заключения.

Реуа. Река с плоскими берегами, вдоль которых тянутся туземные деревушки и банановые плантации. Дальше вздымаются серые, окутанные дымкой горы. Не знаю отчего, но в здешних безбрежных просторах чудится что-то неуловимо таинственное и грозное. Там и сям по водной глади плывут туземцы в выдолбленных из цельного ствола челноках. В Реуе есть сахарные заводы и замызганная гостиница — одноэтажный домишко; содержат гостиницу толстяк-англичанин с толстухой-женой. Они как две капли воды похожи на владельцев какого-нибудь постоялого двора на берегу Темзы; жена чуть не целыми днями лежит в гамаке на веранде и читает романы.

Священник. Маленький старичок-француз семидесяти лет, очень энергичный; ходит в короткой обтрепанной сутане, высоких черных сапогах с отворотами и сером тропическом шлеме. Он весь высох, чисто выбритое, изборожденное морщинами лицо обрамляют длинные прямые седые пряди, глазки под красными воспаленными веками слезятся. Есть в его внешности что-то на редкость нелепое. Он бегло и охотно говорит по-английски, правда, с сильным акцентом. Ногти на узловатых искривленных пальцах обломаны. Он занимает должность директора школы; семнадцать лет проработал во Франции, потом семнадцать в Австралии, а теперь еще семнадцать на Фиджи. Знает множество языков. Родом он, вероятно, из Эльзаса. Рассказывает про своих племянников, почти поголовно священников; все они сражались во французской армии, и он с гордостью сообщает, каких наград они удостоились. Очень гордится своей школой на Фиджи, своими учениками, почти сплошь туземцами, и все еще переписывается с прежними питомцами из Австралии. В той крохотной гостинице странно было видеть, как он разглагольствует о Шекспире и Мильтоне перед двумя посетителями, с которыми случай свел его за одним столом. Ничего не понимая, они слушали его, открыв рот. На Фиджи все вызывает его восторг, он поистине кладезь познаний в том, что касается туземцев. Несмотря на преклонный возраст, от него веет неистощимой энергией.

Двое живут на Фиджи бок о бок, но на дух друг друга не переносят, не обмениваются ни словечком, но тесно связаны условиями работы. Каждый вечер они напиваются до потери сознания. Однажды в баре появляется старичок-священник, француз, много лет проживший на острове; они угощают его ужином и ведут к себе ночевать. Он рассуждает с ними о Шекспире и Вордсворте. Те двое потрясенно слушают. Спрашивают, как его занесло в эти края. Он объясняет, что был человеком чувственным, очень любил удовольствия и немало сожалел, что принял сан; чувствуя, что создан для обычного земного существования, что превыше всего ценит радости жизни, он именно поэтому и лишил себя этих радостей. Теперь он уже стар, все позади. И стоило ли, на его взгляд, так поступать, спрашивают они. В его жизни они смутно ощущают некое благородство, о котором прежде и не подозревали. Их взгляды встречаются, и они подают друг другу руки.

Встреча со стариком-священником навела меня на мысль набросать план рассказа. Но я его так и не написал.

Бау. Это крошечный островок в устье реки, окруженный рифовой грядой; он так мал, что его можно обойти за полчаса, а от другого острова его отделяет каких-то полмили. Раньше здесь была столица Фиджи, и вождь, у которого я остановился, рассказывал, что хижины так тесно прижимались друг к другу, что по улочкам приходилось протискиваться боком. Жители владеют землей на других берегах, и мужчины ежедневно отправляются туда работать, возвращаясь только вечером. Дети целыми днями плещутся в море. Хижины, квадратные или продолговатые, делаются из травы; в них нет окон, двери деревянные. Внутри, как правило, висит занавеска из коры — нетканого материала, изготовляемого из древесной коры, — разделяя помещение на две части. Принимавший меня вождь был племянником последнего короля и членом законодательного совета; красивый старик, рослый и сильный, держался с большим достоинством. Ходил в коротких белых штанах и сетчатой майке.

Сидячий танец острова Фиджи. На земле сидят четыре одетые в белое девушки с зелеными венками на шее и цветами красного жасмина в волосах. Запевала заводит причудливую песню, ее подхватывают остальные девушки и сидящие позади мужчины, а танцовщицы принимаются раскачиваться всем телом, подчеркивая ритм движениями рук и пальцев. Танец этот безрадостен и уныл.

«Галун». Корабль принадлежит компании «Юнион С.С.» и ходит из Окленда в Апию с заходом на Фиджи и в Тонга. Эта заросшая грязью, построенная тридцать шесть лет назад посудина водоизмещением в тысячу двести тонн теперь кишит крысами и тараканами, но еще крепка и прекрасно держится на воде; здесь всего одна крайне примитивная ванная комната, ни единой курительной, а каюты запакощены. Когда я плыл из Сувы в Окленд, шхуну загрузили бананами, штабеля ящиков громоздились на корме; вдобавок на судно набилось множество пассажиров: детей, возвращавшихся из Алии и Сувы в новозеландские школы, солдат, ехавших в отпуск, и неопределенного вида публики, что путешествует по Тихому океану. Второй класс предназначался для туземцев, а потому первым классом ехал очень разный и странный народ; страннее всех прочих был высокий очень худой краснолицый человек с крупными чертами. На редкость опрятный, одетый в длиннополый черный сюртук, он в одиночестве ходил по палубе, ни с кем не разговаривал и, то и дело сплевывая, беспрестанно курил; он вез с собою двух больших попугаев в клетках. Загадочная личность, невозможно было понять, откуда он и куда едет, чем занимается и какого он роду-племени. Что-то в нем наводило на мысль, что это лишенный сана священник.

Тонга. Адвентист. Маленький глухой старичок, проживший на острове тридцать лет. Ютится один, в полной нищете, почти незнаком с соседями, которых презирает как низшую касту. Себя считает обласканным Божиим благоволением. В жизни у него все складывалось хуже некуда. Жена умерла, дети пошли по плохой дорожке, кокосовая плантация не оправдала ожиданий. Он же считает свои беды крестом, возложенным на него Господом в знак особой милости, хотя совершенно очевидно, что большей частью он сам в них повинен.

Папеэте. Когда корабль подошел к прогалу между рифами, вокруг собрались акулы и поплыли за нами в лагуну. В лагуне был полный штиль, вода прозрачная. У причала стояли несколько белых шхун. Встречать корабль собралось множество народу — пестро одетые женщины, мужчины в белом, синем или хаки. Яркая разноцветная толпа на залитой солнцем набережной выглядела чарующе нарядной.

Вдоль берега за длинным рядом старых деревьев с густо-зелеными кронами, среди которых, оттеняя их зелень, то там, то сям пышно пламенеют цветы flamboyant,[14] расположены магазины и учреждения. Зданию почты, конторам французской пароходной компании «Компани наваль дель Осеани» не свойственна скучная деловитая строгость, присущая подобным сооружениям на островах Океании; напротив, их отличает вычурная, по-своему привлекательная помпезность. От набережной, обрамленной великолепными деревьями, веет чем-то французским, вызывая воспоминания о крепостных валах в провинциальных городках Турени. Да и весь Папеэте, несмотря на английские и американские магазины, китайские лавки, кажется неуловимо французским. Он привлекает ухоженностью и отсутствием суеты. Чувствуется, что люди здесь и впрямь живут, а погоня за барышом тут не так заметна, как на островах, принадлежащих Англии. Дороги хорошие, как многие дороги во Франции, и так же прекрасно содержатся; они обсажены деревьями, бросающими благодатную тень. Возле пляжа, под сенью гигантского мангового дерева, рядом с которым пышно разросся бамбук, стоит кирпичная прачечная; точно такие же я видел неподалеку от Арраса; получившие передышку солдаты стирали там свои рубахи. Здешний рынок вполне мог бы оказаться в какой-нибудь крупной французской деревне. Однако несомненный налет экзотичности, свойственный в целом Папеэте, придает рынку большое своеобразие.

Помимо таитянского наречия, здесь все пользуются и английским, и французским. Туземцы говорят по-французски, глотая окончания, а их акцент напоминает выговор русских, приехавших в Париж изучать язык. Каждый дом окружен садом, запущенным и диким: сплошное переплетение деревьев и немыслимо ярких цветов.

Таитянцы по большей части носят брюки, рубахи и огромные соломенные шляпы. Кожа у них, пожалуй, светлее, чем у большинства полинезийцев. Женщины ходят в просторных белых платьях без пояса, но многие одеты в черное.

Гостиница «Тиар». Расположена на окраине, примерно в пяти минутах ходьбы от таможни, и, выйдя за ворота, сразу оказываешься за городом. Перед гостиницей небольшой, полный цветов парк, окруженный живой изгородью из кофейных кустов. Позади двор, где растут хлебное дерево, авокадо, олеандр и таро. Если на обед хочется грушу авокадо, срываешь ее прямо с дерева. Одноэтажная гостиница со всех сторон обнесена террасами, одна из которых служит столовой. Есть небольшая гостиная с вощеным паркетом; там стоит пианино и обитая бархатом мебель с гнутыми ножками. Номера тесные и темные. Кухня находится в маленьком, стоящем на отшибе домике, там целыми днями сидит мадам Ловиана, надзирая за поваром-китайцем. Сама прекрасная повариха, она очень хлебосольна. Любой из соседей, проголодавшись, может прийти в гостиницу и его накормят. У Ловианы, метиски лет, вероятно, пятидесяти, очень белая кожа. Это женщина невероятных размеров. Она не просто толста, она огромна и бесформенна; одета в длинный розовый капот и маленькую соломенную шляпку. Мелкие черты ее лица не расплылись, но подбородок совершенно необъятный. Большие карие глаза подернуты влагой, а выражение лица приветливое и искреннее. Она охотно улыбается и от души подолгу хохочет. По-матерински заботится о молодых, и когда мальчишеского вида кладовщик с «Моаны» сильно напился, она на моих глазах подняла со стула свое грузное тело, вынула у парня из рук стакан, чтобы он больше не пил, и отправила сына доставить его прямиком на корабль.

Гардения «Флорида» — это национальный цветок Таити, маленькая белая звездочка, расцветающая на кустах с пышно-зеленой листвой и обладающая особым сладким будоражащим ароматом. Из нее плетут венки, ее втыкают в волосы, носят за ухом; в черных волосах туземок она сияет ослепительно ярко.

Джонни. С первого взгляда и в голову не придет, что в нем течет туземная кровь. Ему двадцать пять лет. Это довольно плотный молодой человек с курчавыми черными, редеющими со лба волосами и с чисто выбритым мясистым лицом. Он легко возбуждается и много жестикулирует. Речь очень быстрая, голос то и дело срывается на фальцет, говорит по-английски и по-французски бегло, но не слишком правильно, со странным акцентом; родной его язык таитянский. Когда он перед купанием переодевается в парео, в Джонни сразу проявляется туземец, и только цвет кожи выдает наличие в нем крови белого человека. В душе он таитянец. Любит здешнюю еду и обычаи. Гордится своей принадлежностью к местному племени и совершенно не испытывает ложного стыда полукровок.

Дом Джонни. Находится примерно в трех километрах от Па-пеэте, притулился на вершине невысокого холма; с трех сторон оттуда видно море, а прямо против дома — Муреа. Берег густо зарос кокосовыми пальмами, за ними высятся таинственного вида холмы. Большую развалюху, чем жилище Джонни, трудно и вообразить. Внизу просторная, похожая на сарай комната, несколько поднятая над землею, туда ведет невысокая лесенка; кое-где каркасные стены зияют щелями; сзади дома два небольших навеса. Один служит кухней; в вырытой в земле яме разводится огонь, на нем и готовят еду. На втором этаже два мезонина. В каждом стол, на полу матрац, больше ничего нет. Похожая на сарай комната — гостиная. Всей мебели только сосновый, покрытый зеленой клеенкой стол, пара шезлонгов и два-три очень старых обшарпанных венских стула. Комната украшена бахромчатыми листьями кокосовых пальм: одни прибиты к стенам, другими увиты балки перекрытий. С потолка свисает штук шесть японских фонариков, а букетик желтого гибискуса создает яркое цветовое пятно.

Предводительница племени. Живет в трехэтажном каркасном доме примерно в двадцати километрах от Папеэте. Она вдова вождя, получившего орден Почетного легиона в те времена, когда протекторат Франции сменился оккупацией острова; на стенах гостиной, обставленной дешевой французской мебелью, висят документы той поры, фотографии разнообразных знаменитых политиков с их дарственными надписями и обычные групповые свадебные снимки темнокожей родни и гостей. В спальнях негде повернуться из-за огромных кроватей. Вдова вождя — большая тучная седовласая женщина; один глаз у нее закрыт, но нет-нет да откроется и тогда сверлит вас загадочным взглядом. Она носит очки, потертый черный капот и, удобно расположившись на полу, курит местные сигареты.

Вдова мне рассказала, что в доме неподалеку есть картины Гогена, и когда я выразил желание их посмотреть, кликнула мальчика, чтобы тот меня проводил. Проехав километра три по дороге, мы свернули на топкую, заросшую травой тропу и наконец добрались до очень убогого каркасного домишки, серого и ветхого. Никакой мебели, кроме нескольких циновок, в доме не было; на веранде копошилась орава чумазых ребятишек. Там же лежал молодой человек и курил сигареты, рядом праздно сидела молодая женщина. Вышел приветливо улыбающийся хозяин дома, смуглый туземец с приплюснутым носом, и заговорил с нами. Пригласил в дом, и мне сразу же бросилась в глаза расписанная Гогеном дверь. По словам хозяина, больной Гоген некоторое время пролежал в этом доме, и за ним ухаживали родители теперешнего владельца, которому тогда было десять лет. Художник был доволен уходом и, выздоровев, пожелал оставить по себе память. В одной из двух комнат домика имелось три двери, в каждой верхняя, разделенная надвое филенка была застеклена, и он на всех стеклах нарисовал картины. Две из них расцарапали дети; на одной краски почти не осталось, лишь в углу смутно угадывалась голова, на второй же виднелись очертания женского торса, с грацией и страстью откинувшегося назад. Третья сохранилась прилично, но было совершенно ясно, что через несколько лет она будет точно в таком же состоянии, что и две первые росписи. К картинам как таковым хозяин не испытывал ни малейшего интереса, они лишь напоминали о покойном госте, и когда я ему заметил, что две последние еще можно сохранить, он дал понять, что не прочь продать третью.

— Но тогда мне придется купить новую дверь, — сказал он.

— Сколько же она стоит? — спросил я.

— Сто франков,

— Ладно, — сказал я, — даю вам двести.

Лучше взять картину сразу, пока он не передумал, мелькнуло у меня в голове; мы принесли из нашей машины инструменты, отвинтили шурупы на петлях и унесли дверь. Вернувшись в дом предводительницы племени, отпилили нижнюю филенку, чтобы легче было везти картину на стекле, и так переправили ее в Папеэте.

На маленьком открытом суденышке, забитом туземцами и китайцами, я отправился на Муреа. Капитаном был светловолосый краснолицый туземец с голубыми глазами, высокий и плотный; он немного говорил по-английски, возможно, отцом его был английский моряк. Как только лодка вышла за рифовую гряду, стало ясно, что путешествие будет не из легких. Высокие волны хлестали через борт, вымочив нас насквозь. Лодку качало и швыряло с боку на бок. Внезапно налетали порывы шквалистого ветра, обрушивая на нас потоки ливня. Волны были, казалось, величиной с гору. Лодка то взлетала вверх, то проваливалась вниз, сердце возбужденно (а у меня и испуганно) трепетало. И все это время на палубе сидела старуха-туземка и безостановочно курила большие местные сигареты. Маленького китайчонка то и дело отчаянно рвало. С большим облегчением мы увидели приближающийся Муреа, скоро стали видны кокосовые пальмы на берегу, и мы наконец вошли в лагуну. Дождь по-прежнему лил как из ведра. Все промокли до нитки. Мы пересели в присланный за нами вельбот, а по мелководью пришлось идти вброд. Потом еще километров шесть мы брели по расквашенной дороге, через ручьи и речушки, а дождь лил не переставая, покуда мы не добрались до дома, где нас ждали и где нам предстояло остановиться. Сняв одежду, мы облачились в парео.

Это был маленький каркасный домик, веранда и две комнаты, в каждой стояла гигантская кровать. В задней части дома находилась кухня. Домик принадлежал выходцу из Новой Зеландии, который был тогда в отъезде; он жил в нем с туземкой. Перед домом был небольшой садик, там цвели гардении «Флориды», гибискус и олеандры. Сбоку дома бежал быстрый ручей, в его русле был вырыт маленький водоем, служивший ванной. Чистая вода сверкала на солнце.

Возле лесенки на веранду стояла большая жестяная банка с водой, а рядом тазик, чтобы ополаскивать ноги перед тем, как войти в дом.

Муреа. Жилища туземцев здесь продолговатые, небрежно крытые большими пальмовыми листьями, стены из плотно пригнанных друг к другу стволов бамбука, пропускающих свет и воздух. Окон нет, но обыкновенно две или три двери. Во многих хижинах стоит железная кровать и почти в каждой швейная машинка.

Молитвенный дом построен также, только он очень большой, и все садятся на пол. Ведомый слепою девочкой, я пришел на спевку хора, и они час за часом распевали длинные псалмы. Голоса у них были громкие и вблизи резкие, но когда они доносились издалека, в мягкой ночной тиши пение это звучало дивно и поражало красотою.

Ловля рыбы копьем. Некоторое время я шел по дороге, а потом, привлеченный голосами и смехом, свернул в болотистые камыши выше человеческого роста, брел, проваливаясь по пояс в грязную воду, и внезапно вышел на берег маленькой быстрой речки. Там стояло с десяток мужчин и женщин, одетых лишь в парео, с длинными копьями в руках, а на земле лежали груды больших серебристых рыб, залитых кровью от нанесенных копьем смертельных ран. Какое-то время я ждал, вдруг послышался предупреждающий клич, все напряглись с копьями наперевес; неожиданно целая стая рыб ринулась по течению к морю. Раздались возбужденные крики, стук копий, плеск воды, и добычу, дюжину крупных рыбин, вытащили на берег. Рыбы извивались, прыгали и били хвостами по земле.

На рифовой гряде. Вода здесь самых разных оттенков, от густо-синего до бледного изумрудно-зеленого. Гряда широкая, из кораллов всевозможной окраски. По рифам можно ходить; удивительно: совсем близко пенятся огромные буруны и волнуется открытое море, а за рифовой грядой расстилается безмятежная, как в пруду, гладь лагуны. Среди кораллов водятся разные причудливые создания: рыбы ярких расцветок, липа-рисы, трепанги, морские ежи и какие-то розоватые извивающиеся твари.

Сети. Когда забрасывают большой невод, на берег высыпает вся деревня; хозяева невода гребут на каноэ, а один-двое прыгают в воду; женщины, мальчики и мужчины, выстроившись цепью, с двух концов тянут за веревку. Остальные сидят на берегу и с большим интересом наблюдают. Постепенно сеть подтаскивают ближе, какой-нибудь мальчишка выхватывает серебристую рыбину, сует ее под свое парео, и невод вытаскивают на берег. В песке вырывают яму, туда ссыпают всю рыбу. Затем каждый из помогавших получает свою долю улова.

Христианство. На один из островов прибыл на флагманском судне французский адмирал, в его честь туземная королева устроила официальный обед. Она предложила посадить его по правую руку от себя, но жена миссионера настояла, чтобы он сел справа от нее. Как жена представителя Христа на земле она почиталась выше королевы. Миссионер поддержал жену. Когда туземцы запротестовали, супруги разъярились и стали грозить страшными карами, если миссии будет нанесено такое оскорбление, и перепуганные туземцы в конце концов уступили. Миссионеры умели добиваться своего.

Тетиароа. Мы отправились туда на маленьком катере с бензиновым двигателем. Отчалили в час ночи, с тем чтобы прибыть к месту назначения на рассвете, когда море обыкновенно спокойнее всего и пройти рифовую гряду легче, чем днем. Стояла дивная безмолвная ночь. Воздух был душист и сладок. В воде между рифами отражались звезды. Ни дуновения. Мы расстелили на палубе подстилку и удобно улеглись. За рифами, как всегда, тяжко вздымался Тихий океан. На рассвете мы все еще шли в открытом море и вдруг в нескольких милях от катера заметили остров — низенькую цепочку кокосовых пальм. Когда катер подошел к рифам, мы пересели в шлюпку. Владельца катера звали Леви. Он утверждал, что родился в Париже, но по-французски говорил с сильным акцентом, напомнившим мне выговор алжирских евреев. Катер стал на якорь возле гряды, а мы, сидевшие в шлюпке, пошли на веслах к проходу среди рифов. На самом деле это не проход, а всего лишь небольшая впадина в гряде, и когда накатывает волна, то на ее гребне, хоть и с трудом, едва не царапая днищем рифы, лодка может проскочить за барьер. Грести там невозможно из-за густо разросшихся кораллов, поэтому туземцы спускаются за борт и по пояс в воде ведут лодку по узкому извилистому проходу к берегу. Белый прибрежный песок усеян обломками кораллов и скорлупой бесчисленных ракообразных; дальше высятся кокосовые пальмы, а уж за ними виднеется, наконец, с полдюжины хижин, составляющих здешнее крошечное поселение. Одна из хижин принадлежит вождю; две отведены под копру, еще одна для рабочего люда; а две уютного вида плетенные из травы хижины предназначены для владельца острова — одна служит гостиной, а другая спальней. Хижины стоят в роще старых гигантских деревьев, дающих тень и прохладу. Выгрузив свои припасы и постельные принадлежности, мы взялись устраиваться на новом месте. Нас тут же окружили полчища москитов, такого количества я не видывал нигде; стоило присесть на минуту, как они роем на нас набрасывались. Мы затянули веранду хижины противомоскитной сеткой, под нею поставили стол и пару стульев. Но москиты исхитрялись пролезать под сетку, и только когда перехлопаешь штук двадцать, можно рассчитывать на относительный покой и отдых. Сбоку хижины был сделан небольшой навес, под ним располагалась кухня; там привезенный мною китаец из небольшой охапки хвороста развел огонь, на котором приготовил еду.

Остров, видимо, сравнительно недавно поднялся над поверхностью океана, в глубинных районах территория большей частью покрыта слоем бесплодной вязкой грязи, почти болотом, так что при ходьбе нога на несколько сантиметров погружается в это месиво; возможно, раньше здесь было соленое озеро, ныне высохшее; одной части острова есть маленькое озерцо, которое не столь давно было, наверное, значительно больше. Возле кокосовых пальм почти ничего не растет, кроме густой травы и кустов, напоминающих ракитник. На всех здешних островах в изобилии водятся скворцы-майны; но на Тетиароа их всего два-три, не больше, и тех завезли недавно. В основном здесь живут только громадные черные морские птицы с длинными острыми клювами, издающие пронзительный свист.

Песок на берегу именно той серебристой белизны, о которой читаешь в описаниях островов Южной Океании; под солнцем он сверкает так ослепительно, что больно глазам. То и дело натыкаешься на белые панцири дохлых крабов или скелет морской птицы. Ночью словно весь берег приходит в движение; поначалу это едва заметное, но непрестанное движение, непривычное и непонятное, удивляет и пугает; но стоит зажечь фонарь, и становится видно, что это движутся несметные ракообразные; они медленно, осторожно ползают по берегу в разных направлениях, им несть числа, и кажется, что это ожил берег.

Риф. По гребню вьется широкая тропа, по ней можно обойти остров кругом, но поверхность до того неровная, вся в зазубринах и шипах, что режет ноги в кровь. В маленьких заводях снуют рыбешки, изредка на поверхности появляется отвратительная головка угря. Ловля омаров: идешь ночью с фонарем-«молнией» вдоль гряды, поглядывая направо и налево, просвечивая каждый укромный уголок; напуганные светом рыбы уплывают прочь; ступать надо осторожно, потому что всюду сидят крупные морские ежи, способные очень больно поранить ноги. Омаров там множество, вскоре же замечаешь первого. Надо придавить его ногою, тут же подойдет туземец, ухватит его и бросит в старую флягу из-под керосина, висящую у него на плече. Побродив так ночь, теряешь всяческую ориентацию и с трудом отыскиваешь лодку, чтобы вернуться на берег. Бывали минуты, когда нам казалось, что придется сидеть на рифах до рассвета. Ночи стояли безлунные, но на безоблачном небе ярко сияли звезды.

Рыбалка на рифах. В одном месте, около прохода между рифами, скалы круто, как в пропасть, уходят вниз, и тут огромная глубина. Забросив сеть в лагуне среди коралловых зарослей, туземцы уже наловили рыбешки на наживку. Жутко наблюдать за тем, как туземцы убивают пойманную рыбу. Они бьют ее кулаками в живот или молотят по ней обломком коралла. Подплыв к месту рыбалки, мы привязали каноэ к коралловому рифу, затем вождь раздробил пару рыбешек и бросил куски в воду. На это угощение тут же собралось множество мальков, тонких червеобразных живчиков, потом подплыло несколько крупных черных рыбин. Считанные минуты спустя над поверхностью воды показались акульи плавники, к вокруг с наводящей ужас безмолвной стремительностью стали кружить коричневые акулы. Удочкой служила простая бамбуковая палка с леской. Крупные черные рыбы, походив вокруг наживки, жадно заглатывали ее, и их вытаскивали из воды одну за другой. Акулы тоже норовили урвать добычу, так что приходилось выдергивать наживку у них из-под носа, потому что тонкая леска не выдержала бы их тяжести. Один раз акула, попавшись мне на крючок, в мгновение ока оборвала леску. Мы наживили на пару удочек рыбьи потроха и поймали тунца весом, наверное, килограммов двадцать.

Ловля акул. Ближе к вечеру наживляешь на крючок потроха крупной рыбы и привязываешь леску к дереву. Через недолгое время раздается шумный плеск, и, спустившись к воде, видишь, что попалась акула. Тащишь ее из воды на берег, она сопротивляется, мечется и бьет хвостом. Туземец достает длинный нож, ведущий свое происхождение от старинной абордажной сабли, завезенной сюда первооткрывателями островов, и бьет акулу по голове, стараясь добраться до мозга. Акула — мерзкий злобный хищник, пасть ее усеяна жуткими зубами. Умертвив акулу, туземцы извлекают крючок. Затем китаец отсекает плавники, чтобы потом высушить их на солнце, а кто-нибудь из канаков отрубает страшную зубастую голову. Тушу акулы швыряют обратно в море.

Туземцы частенько привязывают леску себе к ноге, укладываются спать и просыпаются, когда леска начинает дергаться.

Рыбы. Их разнообразие не поддается описанию. Ярко-желтые, черно-желтые, черно-белые, полосатые, в необычайных разводах. Однажды туземцы забросили невод, а когда подняли его, я увидел их улов во всем его многоцветном блеске. Я испытал внезапный трепет: это зрелище напомнило мне эпизод с рыбной ловлей из сказок «Тысячи и одной ночи», и мне почудилось, что среди этого поразительного разнообразия цвета и форм я вот-вот увижу запечатанную печатью Сулеймана бутылку, в которой томится могущественный джинн.

Краски моря. Вдали от берега оно темно-синее, густо краснеющее на закате; но в лагуне оттенки его неисчислимы, от бледно-бирюзового до ярчайшего беспримесно зеленого; заходящее солнце ненадолго превращает воду в расплавленное золото. А какое разноцветье кораллов — коричневых, белых, розовых, красных, пурпурных! Формы их поражают причудливостью; коралловые заросли похожи на волшебный сад, а юркие рыбки в нем — на бабочек. Почему-то это зрелище кажется нереальным, будто этот сказочный сад — лишь плод чьей-то буйной фантазии. Между кораллами небольшие заводи, дно которых выстлано белым песком, и вода здесь ослепительно чистая.

Варо. В Океании его еще называют морской многоножкой. Это нечто вроде маленького омара, только бледно-кремового цвета. Живут они парами в одной ямке. Женская особь больше и сильнее мужской, а также чуть ярче окрашена. Водятся они только в очень мелком песке, и мы плыли на ловлю, пожалуй, с милю через всю лагуну к одному из островов, входящих в архипелаг Тетиароа. Туземцы заготовили совершенно необычное приспособление для ловли варо. Оно состоит из полуметрового гибкого волокна, извлеченного из черешка кокосового листа; к согнутому в кольцо волокну прикреплены крючки, остриями вверх, так что сооружение напоминает зонтик; а вокруг, в качестве наживки, привязан ломоть рыбы. Мы брели по мелководью, высматривая на дне маленькие круглые ямки, жилища варо, и найдя, опускали крючки в воду. Туземец произносил заклинание, прося варо вылезти из норки, затем шевелил в воде пальцами; как правило, тем дело и кончалось, но иногда все сооружение уходило в воду — значит, варо схватил наживку и запутался в крючках. Его с великой осторожностью вынимали из воды, и все с волнением наблюдали, как это маленькое, вцепившееся в волокно существо появляется на поверхности. Его снимали и опускали в короб, поспешно свернутый вождем из листа кокосовой пальмы. Но ловля варо — дело не быстрое, и за три часа мы наловили всего восемь штук.

Вечер на берегу лагуны. К закату солнце становится багровым; на фоне безоблачного неба пылающий шар опускается в море быстро, но не так стремительно, как можно вообразить по описаниям в литературе, и тут восходит Венера. С наступлением вечера, ясного и тихого, вокруг будто разом просыпается и начинает бешено бурлить жизнь. У кромки воды ползают бесчисленные ракообразные, в воде все тоже приходит в движение. Рыбы взлетают в воздух, раздается таинственный плеск, внезапно начинается шум и смятение — это, распугивая живность, неслышно приплыла кровожадная акула. Мелкие рыбешки стаями выпрыгивают из воды, а порою сверкнет на поверхности и крупная разноцветная рыбина. Но главное — ощущение упорной, безостановочной жизни. В восхитительном вечернем безмолвии в ней чудится нечто таинственное, смутно пугающее.

Ночь поразительно тиха. Неистово сверкают звезды, Южный Крест и созвездие Киля; ни дуновения ветерка, но в воздухе разлита дивная сладость. Темнеющие на фоне неба кокосовые пальмы словно к чему-то прислушиваются. Время от времени раздается заунывный крик морской птицы.

Человеку труднее всего осознать, что он находится не в центре, а на периферии событий.

Шотландцы, видимо, полагают, что быть шотландцем — великая честь.