"Екатерина Кинн, Наталия Некрасова. Самое тихое время города " - читать интересную книгу автора

неудавшийся архитектор, с горя взявшийся за кисть. Архитектор, который не
умеет рисовать, - барахло, а не архитектор. А если умеет рисовать, но не
архитектор - то кто? Ты даже не дизайнер по интерьеру, хотя у тебя и визитка
есть. Ну да на заборе тоже три матерных буквы написано, а там дрова
лежат..."
Работа, слава богу, не обязывала сидеть в бюро от звонка до звонка, а
три обязательных присутственных дня - это терпимо. Не сказать, чтобы Андрей
зашибал большие деньги, но на жизнь хватало - а главное, оставалось время
писать. Хороший он художник или плохой - он давно перестал задумываться.
Понятно, что не Левитан. Так что страдать? Надо просто писать.
Сейчас в работе возник вялотекущий застой. Заказов хватало, но все они
были тупые какие-то. И клепал Андрей их, как на конвейере. И было ему тошно.
Потому что опять наступила осень. И потому что опять приснился ему старый
сон, который почему-то всегда приходил к нему осенью. Чтобы не думать о нем,
он обычно хватал мольберт и отправлялся за город, в лес, или в парк, или на
бульвар и возвращался домой закоченевший, с пачкой набросков и этюдов. А
потом, отогрев руки, брался снова за карандаш или кисть и как проклятый
пытался изобразить свою Разящую-без-жалости, La Belle Dame sans merci...
"Ненавижу осень!"
Очень давно, лет с пятнадцати, он знал, что эта рыжая девка с
бездонными глазами - его смерть. Андрей был атеистом и в приметы не верил,
но эта потусторонняя сволочь снилась ему уже много лет. Снилась и жить не
давала, потому что в каждой девушке он выискивал сходство с ней. В армии он
чуть с ума не сошел из-за нее. Но, с другой стороны, без нее он бы там
сломался. А так в ответ на малейшее поползновение просто бил в торец. Парень
он был здоровый, метр восемьдесят, и карате занимался, так что если кому
хотелось в чайник получить - только подходи по одному.
А сегодня ему приснилось, что она в городе. Во сне он шел по Остоженке
к центру и где-то возле Лопухинского переулка чуть с ней не столкнулся. Они
смотрели друг на друга минуты три, отделенные от всех прохожих стеклянной
стеной, и Андрей чувствовал, как в груди растет ледяной ком. Потом он все же
очнулся, протянул к ней руку, чтобы ухватить за черные на этот раз лохмы и
добиться от нее ну хоть какого-нибудь ответа. А она растворилась в воздухе,
и тут мимо него пронеслась целая стая котов - штук, наверное, пять, как-то
уж очень целеустремленно летевших к подворотне. Коты были слишком здоровые,
таких наяву не бывает. На этом Андрей проснулся. Весь мокрый, в каком-то
оцепенении. И ощутил в груди пустоту - если считать, что душа именно в груди
помещается, то если ее, душу, убрать, такая получится пустота.
И вот сидел он, пил кофе, и пустота постепенно уменьшалась,
стягивалась, зарастала. Допив кофе, Андрей привел себя в порядок, оделся,
взял рабочую сумку и вышел из дому.
Он был уверен, что на углу Остоженки и Лопухинского встретится с ней
лицом к лицу.

После полудня он сидел на Чистопрудном бульваре и рисовал. У этого
бульвара есть одна особенность - он идет по холмику, сначала вверх, потом
немного вниз. И с этого места кажется, что он спускается к Китай-городу,
хотя на самом деле там начинается Покровский бульвар. Если смотреть почти от
самого метро, от памятника, то кажется, что бульвар резко обрывается, как
трамплин, и с него можно скользнуть прямо над Китайгородской стеной, над