"Анатолий Ким. Лотос" - читать интересную книгу автора

вдруг выпал и неуклюже, безнадежно, медленно, как бы спокойно заковылял
прочь заяц, очевидно, уже смертельно раненный. Псы повернулись, наладились и
вновь подмяли малое тельце зверька - и все было кончено, только пух полетел
над жухлой осенней травою.
Была та осень суха, благодатно пространна теплом и тишиною двух
изумительных месяцев - сентябрь и октябрь отошли без дождей. Тихое
примирение отживших трав и листвы со своей участью было торжественно, ярко
празднично и до слез умилительно. Много удачных этюдов тогда написал Лохов,
но ни одна из этих картин не отразила знания, которые приобрел он в ту
осень, увидев завершение охоты у горелого ивового пня.
В зайце жизнь жарко трепетала от ужаса, а за ним гналась не менее
жаркая и страстная жизнь, но верхом на ней мчалась распаленная желанием
заячья смерть. И в том, чего желала неистовая всадница, была такая же
неотвратимость, как и в золотом и багряном убранстве траурной осени. Убийца
и жертва были обуреваемы великими страстями, но при столкновении их
получался результат самый незадачливый: невзрачный труп, пожелтевшая трава,
шелестящий лоскутный ковер в лесу.
Все это могло, конечно, вызвать ту печаль раннего предвестия, которою в
свое время была охвачена степная девушка, его будущая мать, грусть,
безотносительную к неоспоримому и бесстрастному закону смены времен года, но
Лохова ранило другое. Он никак не мог забыть о последней секунде заячьей
жизни, когда полуживой зверек, каким-то образом вырвавшись из пасти собаки,
пытался уползти в сторону. И в том, как он смиренно, слепо и обреченно
ковылял прочь от горелого пня, Лохов увидел самое непримиримое и страшное:
одиночество убиваемого, несогласие быть насильно умерщвленным - быть никем,
бездыханным трупом.
С той подмосковной осени прошло немало лет, но еще далека была смерть
самого Лохова, и он сидел у скорбного ложа матери, над ее последним
одиночеством, не видя того, что видела девушка, его грядущая мать, проходя
ковыльной степью к длинному глинобитному зданию, к кошаре, где она работала.
Недалеко от кошары находилось общее кладбище двух хуторов, и по глиняной
ленте дороги двигалась из соседнего хутора толпа в черных одеждах -
похоронная процессия.
Настала страдная пора жатвы, быстро дозревший хлеб осыпался, каждая
минута была дорога, поэтому умершего столь не ко времени хуторянина несли
быстро, чуть ли не бегом под палящим уже, нестерпимым жаром полуденного
солнца. И бледное лицо покойника с острым, обращенным к нему носом казалось
девушке смущенным и виноватым, мнилось ей, что он-то и подгоняет всех -
скорее! скорее! - чтобы потом с облегчением скрыться под землею. В этой
будничной поспешности скорбного хода, в орлиной высоте и тишине степи, в
посмертных заботах умершего крестьянина, понятных ей, во всем этом крылся
для девушки печальный и великий смысл; ранняя догадка того, что уход
человека из мира бесконечно одинок, знание, дошедшее до ее сына множество
земных лет спустя в час чистого вдохновения живописца, в день гибели
затравленного зайца...
И было повторение этого урока, когда небритый Лохов провел невнятный
зимний вечер, сидя у постели матери, погруженной в смертные видения.
Степь, куда хотела уйти ее душа, покинув тесную и смрадную пещеру
больного тела, была ярким, счастливым пространством ее детства и юности.
Перед войною она вышла замуж за отца Лохова, красного командира в звании