"Анатолий Ким. Лотос" - читать интересную книгу автора

родственникам, а то, что не сумел раздать, сжег на костре у моря, ибо после
ее смерти он был наследником имущества жены, ведь он ухаживал за ней как мог
все четыре ужасных года, подсовывал горшок, стирал пеленки, стряпал и кормил
с ложечки, переносил все ее капризы, иногда несильно поколачивая старуху за
это, - именно ему на плечи возложила она тяжкий крест, а не сыну и неведомой
невестке, которая, возможно, прокляла бы все на свете, а не стала за нею
ухаживать). Нет, ответила она, не поеду к нему - любовь ее была недоверчива
и сомневалась, зная собственную силу, в силе других. И мать избрала иной,
самый верный способ: не просясь в отвыкшую от нее непонятную душу сына,
решила умереть вдали от него на чужих руках - тем самым навечно утвердить
его вину, неизбывную боль его совести. Даже в этом могло бы таиться тихое и
спокойное торжество ее любви. И, приняв столь мудрое, верное решение, она
могла теперь быть, где ей угодно, хотя бы в той степи, где был домик с
зелеными ставнями, и смотреть на тающее в степном небе одинокое облако, и
тихонько брести по теплой пыли вслед за арбою. На передке ее сидит загорелый
степняк в соломенной шляпе, погоняя кнутом лениво покачивающих рогами волов.
Дорога тянется, извиваясь меж ковыльных волн, от одного светоносного
края небосклона до другого. Девушка, в линялом сарафане, с открытыми
смуглыми плечами и шеей, с выгоревшими, как дальние соломенные скирды,
волосами, смотрит, как скользит небольшая тень от арбы.

Лохов видел, что матери не до него. И то, что называют душою человека и
чего, как с детства внушали ему, нет, теперь явно было перед ним. Эта душа
мучилась, корчилась от каких-то болей, не связанных с болями неподвижно
распростертого тела, и посреди ковыльной степи, куда стремилась она, стояла
не она нынешняя, не мать и не молодая женщина, но девушка лет двадцати. А
степь мрела в жгучем сухом жару, солнце слепило, и обливные девичьи плечи
вспыхивали круглыми бликами, отражая небо. Жар земли восходил, не буйствуя,
мощным потоком вверх, перехватывал дыхание девушки, печаль которой была
велика в этот светозарный день. И это был ранний отзвук грядущего знания,
страх девушки, которая будет умирающей старухой, тот страх, который обуял и
зайца, несущегося сухим руслом речки, убегающего прочь от грохота и лая
гончих. И девушка посреди ковыльной степи словно слышала, как стучит
загнанное сердце зайца и как с визгом через горячую слюну в глотке дышат
преследующие псы...
Лохов, сидящий возле матери, видел в те редкие минуты прояснений, когда
ее глаза осмысленно глядели на него, что словно умоляет она взять ее на руки
и унести, спасти от преследователей, как умолял всем своим видом тот
загнанный заяц... Но самым страшным была не эта немая явственная мольба, а
следующий миг, когда в глазах матери появлялось нечеловеческое отчаяние,
вызванное пониманием того, что никакой помощи ей не будет. Сына в эти минуты
она не узнавала... Скачет, утомленно подбрасывая светлый хвостик, измученный
заяц, позади - смерть, неотвратимый гулкий гон ее, а впереди - степь,
зыбкая, недостижимая, яркая, к ней устремляется девушка, которой встречные
не дадут больше двадцати лет. Заяц припал головою к обгорелому пню и замер,
прикрыв глаза, свесив уши, как бы не желая слышать возрастающих отрывистых
звуков погони.
Лохов тогда писал этюд, сидя под кустом, и видел, как вылетели из-за
бугра две пятнистые гончие, бросились, взмахивая ушами, к обгорелому пню,
сшиблись, покатились клокочущим в хрипе и визге живым комом, из которого