"Александр Хургин. Страна Австралия (сборник)" - читать интересную книгу автора

думалось туго и жилось, а стоило принять, ну буквально чисто символически, и
он становился другим противоположным человеком, и на него приятно было
смотреть, и ум его начинал работать остро и переставал заходить за разум, и
руки обретали и силу, и становился Беляевым уверенным в себе и веселым, и
жизнерадостным, и по-особенному красивым неотразимой мужской красотой. А в
те голубые, можно сказать, периоды жизни, когда Беляев позволял себе
запивать обстоятельно и с полной самоотдачей, он, естественно, малость
раскисал и расползался по швам в смысле внешнего вида, но все равно
удерживал кое-какую форму и выглядел живее всех живых. И в этот последний
раз он пил как обычно, по заранее намеченному плану действий и чувствовал
себя физически как нельзя лучше, и ничего не могло омрачить его устоявшегося
нетрезвого бытия, даже этот неприятный сгорбленный крючком старик, который
беспричинно стал появляться у него в квартире и похоже совсем тут поселился
на постоянно. А откуда он взялся, было непонятной загадкой, потому что
раньше его здесь вроде бы не наблюдалось, а появился он в квартире недавно,
и с его появлением квартирка Беляева стала большой и гулкой коммуналкой, и
он приползал откуда-то из дальних покоев и говорил сипя и отдуваясь:
- Алик, - говорил он, - у меня неприятность, я не могу встать
самостоятельно с постели, мне нужно протянуть шнурок или ремень, и я буду
вставать, держась за него руками.
И еще он говорил:
- Алик, почему до двадцать пятого августа, до дня, когда трагически
погибла Зина, я все мог и ходил, куда надо и не надо, а сейчас я не могу.
Кто такая, эта Зина, он не говорил и когда, в каком голу было это
двадцать пятое августа, тоже скромно умалчивал, и только слонялся по всем
закоулкам квартиры и появлялся - как будто каждый раз заново возникал из
пепла в конце темного узкого коридора - бесшумно и неожиданно. И он двигался
по направлению к Беляеву, опираясь на палку и протяжно шаркая по паркету м
вздымая шлепанцами клубы пылищи, и оставляя за собой в целине нетронутой еще
пыли кривую изломами лыжню. И так он проживал у Беляева и Беляеву совсем
нисколько не мешал, хотя и называл его почему-то Аликом, наверно, так ему
было удобней и больше нравилось. А что ест и чем живет этот отвратительный
нелегальный старик, Беляев даже приблизительно не мог себе представить и
вообразить. Он только слышал от него иногда, что на второй завтрак я ел
сегодня протертое яблоко с сахаром, а на полдник - стакан кефира, тоже с
сахаром. Где все это брал старик, Беляев не выяснял, хоть и знал конечно и
наверняка, что ни яблок, ни кефира, ни тем более сахара у него в доме не
водилось сто с лишним лет. А выходить старик тоже как будто бы никуда не
выходил и не отлучался. А Беляеву он не досаждал и своим присутствием не
вредил, а как раз даже наоборот. Приползет откуда-нибудь из глубин и недр,
сядет у него в ногах или в головах и сидит. Беляев сунет ему плошку молока и
говорит:
- Ну что, старый дед, кирнем не глядя?
А старик говорит:
- Извольте.
И они выпивают синхронно вместе, Беляев - что-нибудь крепкое, а старик
- молоко. Выпьют и снова один другого не донимают. И старик засыпает сидя и
сопит натруженно и печально. А Беляев говорил тогда ему, спящему сном
младенца:
- Вот, - говорил, - какие неутешительные дела и новости. Пошла моя