"Эрих Кестнер. Фабиан (Роман)" - читать интересную книгу автора

и, вытащив из пальто носовой платок, попытался сделать временную перевязку.
- Все началось там, в пивной, -жалобно проговорил раненый, - он
намалевал на скатерти свастику. Я не смолчал. Он тоже не смолчал. Я съездил
его по уху. Хозяин вышвырнул нас вон. Этот парень пошел за мной и стал
издеваться над Интернационалом. Я обернулся, и тут он выстрелил.
- Ну и что, вы остались при своих убеждениях? - спросил Фабиан, глядя
сверху вниз на раненого, который сжал зубы, пока Лабуде возился с его раной.
- Пули там уже нет, - заключил Лабуде. - Неужели ни одна машина не
пройдет? Тут как в деревне!
- Даже полицейского не видно, - с сожалением заметил Фабиан.
- Только его мне недоставало! - Раненый попытался подняться. - Чтобы
арестовали еще одного пролетария лишь за то, что он позволил какому-то наци
перебить себе кости.
Лабуде удержал его, посадил опять на землю и велел своему другу во что
бы то ни стало найти такси. Фабиан бросился через улицу, за угол, вдоль
ночной набережной.
В ближайшем переулке стояли такси. Фабиан велел шоферу ехать к
Бранденбургскому музею, возле Роланда ждут пассажиры. Машина тронулась.
Фабиан пешком пошел за нею, стараясь дышать глубоко и размеренно. Сердце
бешено колотилось. Громко стучало под пиджаком. Билось в горле. Пульсировало
в висках. Он остановился и вытер лоб. Будь проклята эта война! Будь она
проклята! Отделаться от нее только болезнью сердца - еще не так плохо, но
Фабиан был по горло сыт даже воспоминаниями. По провинциям рассеяно
множество уединенных домов, где все еще лежат искалеченные солдаты. Мужчины
без рук и ног. Мужчины с устрашающе изуродованными лицами, без носа, без
рта. Больничные сестры, которых ничем уже не испугаешь, вводят этим
несчастным пищу через стеклянные трубочки, которые они вставляют в
зарубцевавшееся отверстие, там, где некогда был рот. Рот, который смеялся,
говорил, кричал.
Фабиан свернул за угол. Вон и музей. Машина остановилась. Он закрыл
глаза и вспомнил страшные фотографии, виденные когда-то; они и поныне
всплывали в его снах, нагоняя на него ужас. Эти жалкие подобия бога! По сей
день лежат они в изолированных от мира домах, не могут даже есть сами и
все-таки вынуждены жить дальше. Ведь убивать их - грех. А сжечь им лица
огнеметами-грехом не считалось. Семьи ничего не знают о мужьях, отцах,
братьях. Им сказали, что они пропали без вести. С тех пор минуло уже
пятнадцать лет. Жены вновь повыходили замуж. А покойник, которого кормят
через стеклянную трубочку где-то в провинции Бранденбург, живет в своей
семье лишь как фотография над диваном или букетик цветов в дуле ружья на
стене, под которым сидит его довольный преемник. Неужели опять будет война?
Неужели мы опять до этого докатимся? Вдруг кто-то крикнул:
- Э-эй!
Фабиан открыл глаза и огляделся: кто же это кричит? Человек лежал на
земле, опершись на локоть, другую руку он прижимал к ягодице.
- Что с вами?
- Я тот, другой, - отвечал человек. - Я тоже ранен.
Фабиан широко расставил ноги и захохотал. С другой стороны, отлетая от
каменной стены музея, ему вторило эхо.
- Извините, - проговорил Фабиан, - мой смех не очень-то вежлив.
Раненый согнул ногу в колене, скорчил гримасу и, оглядев свои залитые